Тут меня диду отпустил, и из него как будто воздух выпустили, только и сказал: «Я же говорил…» А чего говорил? Ничего не говорил. Про то, что по скале нельзя залезать, уговора не было! Но я ему про это не сказал, конечно. И тут смотрю – у брата глаза зашевелились. Глаза закрыты, но шевелятся, как во сне. Я и вскрикнул. Тут Ули глаза и открыл. Я даже испугался – он смотрит и не видит никого. А потом на меня посмотрел, на диду – и не узнает никого. Плохой такой взгляд, как чужак из-за угла выглянул. Никогда такого взгляда у брата не было. А он вдруг и говорит: «Диду, – и руку поднимает. Правую. – Брат». А потом спрашивает: «Кто я?» Я говорю: «Ултер». А он: «Где я?» Я опять: «Дома». И заплакал. Антон Конфликта личностей не случилось. Какие личности – такие и конфликты, так сказать. Куда же десятилетнему парнишке против моих почти сорока! Его мир – яркий, цельный, насыщенный, полный детских переживаний и открытий – я принял разом, целиком, одним тяжелым файлом. В моей жизни появилось еще одно детство, параллельное тому, земному. О том, что моя прошлая жизнь тоже станет еще одним файлом, я старался не думать. Ултера выручило религиозное сознание. И детская пластичность психики, конечно. В мое сознание парень булькнул как в омут с головой. Но ничего, выплыл. Как увидел священную гору предков – так и успокоился. Воля Матери Предков. Бояться нечего. Так что последующее горение, сменяющие друг друга периоды памяти и беспамятства, осознанности и бреда – это уже был продукт моей личности. Кроме того, психосоматика почти полностью отключила тело. Навредить себе или окружающим я был не в состоянии. Даже многие годы спустя, обладая самой разнообразной информацией об этом новом мире, я мог только догадываться, как легко история страны – и даже нескольких стран – могла пойти иначе, если бы близкие Ултеру люди поступили бы чуть по-другому. Наше близнецовое будущее было рассчитано, вымерено и вплетено в определенную канву событий. Десятилетиями планы просчитывались и корректировались. И мое падение – наше падение – все это разрушило. Во всяком случае, так тогда показалось всем, кто в эти планы был посвящен. Гимтар Не люблю я тот день вспоминать. Седых волос тогда у меня вдвое против прежнего прибавилось, не меньше. Мне тот крик полгода уснуть не давал, в ушах стоял. Подбегаю, смотрю: лежит. Крови нет, без движения. Кто из них – Правый или Левый – понять не могу. Кто их, клиббов мелких, разберет… Как Ули в себя пришел – плохо помню. Только мысли хороводом по кругу скачут, одна за другой. «Плохо, плохо. Как не вовремя. Как не вовремя», – как будто такое вовремя случиться может. И тяжелые мысли, плохие, неправильные. «Калекой будет? Или дураком станет? Плохо, плохо… Как не вовремя. И Хранители все прибудут. Лучше бы Оли…» От этой мысли паскудной мне совсем плохо стало. А тут Остах прибежал. Задыхается, в правой руке прут с двумя рыбинами нанизанными сжимает. Я как этих рыб проклятых увидел, так меня волной накрыло. Бросился на этого рыбоеда и кинжал вытащил. Если бы Оли в ноги не бросился – порезали бы мы друг друга. Только плач и всхлипы нас и остановили. Разом опомнились. А Правый все остановиться не может, только всхлипывает и повторяет: «Ули, Ули…» Мы с Остахом смотрим: Левый лежит, глаза открыл, в лице ни кровиночки, смотрит на Мать Предков и повторяет: – Воля Матери. Лоно Предков. Лоно Матери. И так по кругу. Мы с Остахом переглянулись, руки под Ули подсунули, подняли. Он вскрикнул. Глаза распахнул – а взгляд не его. И на чужом, незнакомом языке замолотил. Голосок прежний, писклявый, а как будто руганью лается. Потом лицо опять поменялось, и снова: – Лоно Матери. Лоно Матери. Мы и понесли. Что уж тут. Сколько смерти в лицо ни смотри – больше одного раза не умрешь. О том, проклянут ли нас Хранители за то, что покой Матери нарушили, не думал. И о том, казнит ли нас за сына Рокон, тоже нет мыслей. Словно заговоренные идем с Остахом и несем парня. А только в пещеру зашли – замолчал Ули. Лицо разгладилось, дыхание глубокое, спокойное. Положили мы его, а Остах и говорит: – Ты иди, я здесь побуду. Посижу с ним. Я же рыбоед. Я на него посмотрел – а у него кукан с рыбами в руке так и зажат. Получается, он с рыбой в Лоно зашел и все заветы Матери похерил. Ну дела… Мало нам трудностей с Левым – теперь еще и с Остахом… Хродвиг на него, чужака, давно зуб точит. Пришла беда – отворяй ворота. Олтер, Старший, Правый Тот долгий день я хорошо помню. Вчера вечером, после того как Ули упал, я только плакал. Как маленький плакал, пока не уснул. С утра просыпаюсь – лежу на кошме у горячего источника, шкурой укрытый. Рядом один из пастухов. Увидел, что я проснулся, кивнул мне, поднялся и ушел. Не успел я встать – подходит диду, танас Гимтар. Глаза красные, под глазами темно – ночью не спал. Мне стыдно стало, что я всю ночь продрых, пока Ули… На глаза навернулись слезы. – Не реви… – прохрипел диду. Потом прокашлялся и повторил: – Не реви. И протягивает мне кружку с горячим отваром. И хлеба кусок с брынзой. – Теперь ешь и слушай. И запоминай, – голос у диду уставший, но очень строгий. – Ули жив и жить будет. Так Остах сказал. Он человек опытный, я ему верю. Я даже своим ушам не поверил. Вчера с ножом на дядьку кинулся, а сейчас так хорошо про него говорит… – Так он его вылечит? – спросил я. – Нет, не вылечит. Тут специальный человек нужен, врачеватель. – Но они же только в Империи живут! – Правильно мыслишь, – кивнул танас. И наклонился ко мне, крепко взял за ворот и притянул к себе. И долго на меня смотрел. Я таким диду никогда не видел, мне даже страшно стало. Я слышал, что его многие боятся, но не верил. Теперь верю. – Что ты готов сделать, чтобы брат выздоровел? – вдруг спросил диду. – Все! – крикнул я. – Хоть сам со скалы упаду! – Дурак, – сказал диду. И стукнул меня по голове. – Дурак. И улыбнулся. Я как его улыбку увидел, сразу перестал бояться. И вспомнил, что танас Гимтар самый умный человек в горах Дорчариан. Умнее его только дедушка Эндир был, но он умер. А раз диду улыбается, значит, придумал, как Ули вылечить. – Со скалы падать – дело нехитрое. А хитрое – это как Ули к врачевателю отправить. Ведь в Империю-то ты должен ехать, в Школу наместника. – Так давай Ули вместо меня отправим, – вскочил я. – Тихо! – рыкнул на меня диду. И усадил обратно. – Не кричи. Разговоры наши тайные, и слышать их никому нельзя. – И рассказывать никому нельзя? – И рассказывать, – серьезно кивнул диду. – Кому надо, я сам расскажу. – Отцу? – спросил я. – Дану – в первую очередь, – опять кивнул диду. – А Ули мы отправить не можем. В нашем с Империей договоре прописано: отпускать в Империю наследника на обучение и проживание. А наследник у нас кто? – Я, – сказал я и огорчился. А диду замолчал и внимательно так на меня стал смотреть. Но не тем, страшным взглядом, а обычным. Смотрит – и ждет от меня чего-то. Чего ждет? Он же взрослый, еще и самый умный в горах. Диду, видимо, сам это понял и вздохнул. – Врачеватели живут в Империи, так? – Так, – кивнул я. – Ты через две седмицы должен отправиться в Империю, учиться в Школе наместника, так? – Так, – согласился я. И немножко расстроился. – О том, кто упал со скалы, знаем только я, ты, Ули и Остах, так? – А пастухи? – Они знают, что упал один из сыновей дана, а который – не знают. Вас же даже отец родной отличить не может. И тут я понял. И заулыбался. И только хотел закричать, но диду рукой закрыл мне рот. И глаза у него опять стали строгие-строгие. Как у него такие разные глаза получается делать? – И запомни. Это теперь самая главная наша тайна. Храни эту тайну ради брата! Теперь ты – Ултер Младший. А в пещере лежит Олтер Старший. Остах С рыбой я, так или иначе, всю жизнь хороводился. От рыбы, судя по всему, и помру. Родился в рыбацкой деревушке, в провинции Атариан. Сызмальства с отцом в море ходил. После одной памятной встречи в море помимо рыбы стали и еще кое-что возить. Для добрых людей. В обход порта, конечно. Но так, по мелочи. А хотелось большего. Норов у меня всегда был горячий. Сговорился я с «добрыми людьми» и в один чудесный день уехал из деревушки в Арраин. И сам стал «добрым человеком», как мы сами себя называем. Империя нас не жалует, называя преступниками. И контрабандистами. Лет сто назад кого ловили – вешали, в назидание остальным. Потом тогдашний император посчитал такое слишком расточительным, и нас стали продавать в рабство. И других преступников тоже. Вот и меня ночью прямо с бабы сдернули – и в яму. Нашлась сволочь, в открытую против меня не посмел, а дорожку я ему перешел, – вот и сдал меня страже, багор ему в глотку. Вот тогда я Эндира и встретил. В столице провинции, в Атриане. Приласкал слегка кандалами… С ручными-то оковами ночью перед торгами справился, а с ножными – ржавыми, страшными – не успел. Времени не хватило… Я ручные обратно накинул для вида и пошел, куда повели. На площадь. Ну а там, как только ножные сняли, – распорядителю по башке двинул и бежать. И влетел прямо в лошадь, разогнался слишком. Эндир потом, правда, говорил, что нарочно лошадь у меня на пути поставил… Но это… Дело давнее. Влетел я в эту лошадь со всего маху, а всадник на меня сверху кинулся. Я и его кандалами попытался приголубить, да куда там. Спеленал меня, как ребеночка малого. Я уж думал – все, отбегался. За нападение на благородного рабством уже не отделаешься. А он меня взял и выкупил. А вечером и освободил. «Я, – говорит, – тут сам пленник. Так что мне пленников не с руки плодить». А потом как-то все завертелось, что стали мы вместе работать, дела всякие проделывать под носом у Империи. Когда он в горы вернулся и меня с собой взял. И как так случилось – седмицы за две до смерти – мы как раз дела подбили, подошли к окну. А на лужайке Правый с Левым носятся, деревяшками машут. Им тогда уже семь исполнилось. Поворачивается ко мне – лицо светится. Счастливый человек. А дан Эндир Законник – он был такой… Сложный человек, большой… Да, большой человек он был. Я с ним и в ночных поножовщинах в Империи спиной к спине резался, и бордели мы с ним все облазали. И в войнах я его спину берег. И рядом был, когда он сына новорожденного водой из священного источника омывал… Многое было промеж нас. Но таким я его прежде не видел. – Спасибо тебе за внуков, Остах. И впрямь пацаны на меня похожи… Плохие из нас родители… Когда б не ты… Не говорили мы на такие темы никогда. А тут вдруг начал. Чувствовал что-то? – Ты мне сбереги парней, Остах, – попросил он тогда. А это надо знать, кто такой дан Эндир Законник, который за двадцать лет лаской и таской всех соседей привел под свою руку, чтобы оценить. Оценить просьбу – не приказ. Я даже говорить тогда ничего не стал, кивнул только. А через пару седмиц дана не стало. Ули на лежанке овечьих шкур еле слышно застонал и опять заговорил. Не по-нашему. И интонации не его.