Пес, увязая когтями, бегал по изрытому снегу туда-сюда: до поворота, там, поднимая фонтан снега, резкий разворот – и галопом обратно к Мернель. Его радость была сравнима с радостью Мернель от получения открытки. На фоне снега собачья шерсть казалась ярко-желтой. Снегоуборщик широко расчистил обочины и сгреб снег в два вала вдоль дороги в преддверии февральских и мартовских метелей. Его ковш сгреб и вывернул на поверхность тысячи веток и опавших листьев, напоминавших кусочки крыльев летучих мышей. Пес снова помчался вперед и на сей раз забежал за поворот. – А ну назад! Я возвращаюсь домой. Тебя там переедет молочный фургон, – крикнула Мернель, но и сама дошла до поворота ради удовольствия почувствовать под ногами твердую дорогу после полутора миль барахтания в снегу. «Джуниата-Каллиота-Хома-Алабама», – напевала она. Пес катался в свежевывороченных листьях, сметая их беспрестанно виляющим хвостом. Он посмотрел на нее. – Ко мне, – сказала она, похлопав себя по бедру. – Идем. Однако пес своенравно побежал прочь от нее, в направлении деревни, она повернулась к нему спиной и зашагала домой одна, корреспонденция лежала в кармане ее куртки. Она почти дошла до мостика, под которым лежал замерзший ручей, когда пес снова догнал ее. Он что-то держал в зубах, но не хотел ей отдавать – как ребенок, принесший подарок приятелю на день рождения. В упорной борьбе она все же вырвала предмет из его мокрой пасти. Это оказалась женская туфля с перепонкой, бледно-фиолетового цвета, испачканная и наполовину забитая листьями, кожа намокла в том месте, где собака держала туфлю зубами. – Пес, пес, держи! – Мернель сделала обманное движение – замахнулась, как будто хотела бросить туфлю. Пес застыл, не сводя глаз с руки, сжимавшей его добычу. Мернель швырнула туфлю вперед, он заметил место, куда та упала, и рванул по снегу за призом. Так они играли всю дорогу до дома. Последний раз она забросила туфлю на крышу доильни и, напевая, вошла внутрь. – И что он себе думает, когда забывает писать обратный адрес? – сказала Джуэл, вертя в руках открытку и хмурясь при виде изображенного на ней медведя. – Как, интересно, мы, по его мнению, можем ему отвечать и рассказывать о том, что у нас происходит? – спросила она, обращаясь к Минку. Не стоило ей задавать этот вопрос. – Даже имени этого сукина сына не упоминай при мне. Ничего не желаю о нем слышать. – Минка передернуло. Плечи его ссутулились под плотной рабочей рубахой со стрелкой от утюга на рукавах. Его волосатые ладони, ритмично высовываясь из-под манжет, тянули коровьи соски́. – Ты можешь послать ответ «до востребования» в то место, которое указано на штемпеле, – посоветовал Даб. – В Чикаго? Даже мне ясно, что это слишком большое место, чтобы посылать туда что-то «до востребования». – Вы весь день собираетесь трепаться или все же поработаем? – вставил Минк, продевая руки в рукава рабочей куртки и застегивая ее на пуговицы. – Я собираюсь устроить смотр коровам и решить, каких из них следует продать, чтобы сократить поголовье до размеров, с которыми мы в состоянии справиться. Если мы вообще в состоянии с чем-то справиться. Сейчас наших проклятых молочных чеков хватает разве что на пару обуви да бензин для трактора. – Кепка с засаленным козырьком нырнула под дверную притолоку. Даб улыбнулся своей идиотской улыбкой, сунул ноги в рабочие ботинки с болтающимися шнурками и хвостиком последовал за Минком, как дворовая собака. В хлеву – сладкое дыхание коров, заляпанный навозом пол, соломенная пыль, летящая с сеновала. – За этих коров надо платить налог и противопожарную страховку. Твоей матери невдомек, но мы давно задолжали по выплатам кредита. – Подумаешь – новость, – сказал Даб, проходя в темный угол и начиная откручивать ручку насоса. Когда хлынула вода, он стал наполнять ведра, со своим обычным дурацким юмором напевая старый гимн Ассоциации фермеров: «О, счастливая фермерская жизнь». Интересно, пел ли его кто-нибудь когда-нибудь по-другому? 7 Когда у тебя отрезана рука Эту газетную вырезку Даб три года хранил в выдвижном ящике стола, набитом так, что он еле открывался. «Марвин И. Блад из Вермонта получил тяжелую травму, спрыгнув с движущегося грузового состава на подъезде к Оуквилю, Коннектикут, и попав под товарный вагон. Он был доставлен в больницу Святой Марии, где ему ампутировали левую руку выше локтя. Начальник полиции Оуквиля Перси Следж заявил: «Люди, которые ездят зайцами в товарных вагонах, обречены на травмы. Этому молодому человеку следовало бы направить свою силу на военные нужды, а вместо этого он стал обузой для своей семьи и общества». Минку и Джуэл пришлось ехать за ним в Коннектикут, в больницу. Минк посмотрел на пустой рукав вельветового пиджака из благотворительного фонда и сказал: «Ты только посмотри на себя, тебе двадцать четыре года, а выглядишь как развалина, Господи Иисусе. Оставался бы дома, а не шлялся черт знает где – не попал бы в такую передрягу». Даб ухмыльнулся. Он и на похоронах будет ухмыляться, подумал Минк. – Нужно, чтобы кто-нибудь зашил мне левый рукав на моих пижамах, – сказал Даб. Но это была не шутка. И когда Даб увидел в Хартфорде на улице винный магазин, он попросил Минка остановить машину возле него. Трудно открывать бутылку виски одной рукой. Крышка была запотевшей и скользила. Он зажал бутылку между колен, поплевал на пальцы и старался открутить ее, пока пальцы не свело судорогой. – Ма, – сказал он. – Я никогда в жизни ни для кого не открывала бутылку с этой отравой и не собираюсь начинать теперь, – ответила та. – Ма, мне нужно, чтобы ты это сделала. Если не сделаешь, я откушу горлышко этой проклятой бутылки зубами. Джуэл неотрывно смотрела куда-то за горизонт, крепко сцепив руки. Они проехали еще милю. Машину заполнило тяжелое дыхание Даба. – Ради бога! – заорал Минк, сворачивая на поросшую травой обочину. – Ради бога, дай мне эту чертову бутылку. – Он изо всех сил крутанул крышку, она издала трескучий звук, и бутылка откупорилась, Минк передал ее Дабу. Воздух наполнился запахом виски, тяжелым, как запах земли после лесного пожара. Джуэл приоткрыла окно; на протяжении последующих двухсот миль их продвижения на север Даб ни слова не сказал, хотя от врывавшегося в окно ледяного воздуха замерз до дрожи, и ему приходилось продолжать пить, чтобы не околеть от холода. Еще с его младенчества они знали, что он дурачок, но теперь убедились, что он еще и пьяница. И калека. Стало чуть легче, думал Даб, с тех пор как отбраковали четырех коров. Но они все еще плохо справлялись с вечерней дойкой, которая длилась до половины седьмого, а то и дольше. Он предпочитал пропустить ужин, но вымыться и избавиться от вони, которая пропитывала его в хлеву насквозь. Что он ни делал – принимал ли ванну, с головой ныряя в серую воду, скреб ли руки и шею хозяйственным мылом «Фельс-Напта», пока кожа не начинала гореть, густой запах навоза, молока и животных исходил от него, как жар, когда он танцевал с Миртл. Тем не менее субботними вечерами, покончив с дойкой, он мылся и отправлялся в придорожную забегаловку «Комета». И попробовал бы кто-нибудь его остановить. Было холодно. Грузовик завелся только после того, как он полчаса держал горячий чайник на аккумуляторе. И вполне вероятно, что он не сможет завести его снова в полночь, когда «Комета» закроется, но сейчас ему было все равно, какое-то радостное нетерпение гнало его, заставляя игнорировать знак «стоп» на перекрестке и не тормозить на крутых поворотах, хоть машину и вело юзом на гравиевом покрытии. Он не видел, какой свет горит на светофорах. Он мчался к теплу «Кометы». К тому времени как он приехал, вся парковочная полоса была забита. Над крышей закусочной светилась красная неоновая комета, и раскаленные буквы сияли в ледяной ночи. Грузовик Ронни Ниппла с дровами в кузове для лучшего сцепления колес с дорогой и устойчивости машины стоял в конце вереницы легковых машин и грузовиков. Снег заскрипел под колесами, когда Даб резко затормозил прямо за ним. Если что, вероятно, Ронни поможет ему завестись. Или Триммер, если он тут. Даб окинул взглядом ряд машин в поисках лесовоза Триммера, но не увидел его. Дыхание вырывалось, тут же превращаясь в кромку инея на лобовом стекле, там, куда не доставал теплый воздух из обогревателя. Он ругнулся по адресу дверцы, которая из-за разболтавшегося замка не желала защелкиваться и распахивалась снова, сколько бы он ни хлопал ею – мать твою, некогда с тобой возиться! – и побежал к входной двери с обледеневшим стеклом. Звякнул колокольчик, и на Даба во всю мощь обрушился шум, который был слышен даже из-за закрытой двери. Душная, сизая от табачного дыма комната всосала его в себя. Люди теснились вокруг столов, барную стойку закрывал плотный ряд склонившихся над ней спин и плеч. Музыкальный автомат сиял разноцветными лампочками, ревел и булькал саксофонами. Даб ринулся навстречу вспыхивающим спичкам, мерцанию пивных бутылок, зловещим полуулыбкам опорожняемых стаканов. Остановившись у барного поручня, он поискал глазами Миртл или Триммера. – Черт возьми, как тебе удается нагнать здесь такую жару? – крикнул он Ховарду, метавшемуся за стойкой туда-сюда. Бармен повернул к нему вытянутое желтое лицо. Обвисшая, обесцвеченная дымом кожа, казалось, скреплялась на нем металлической скобой черных бровей. Губы растянулись в гримасе узнавания, между ними сверкнули влажные зубы. – Разгоряченные тела! – ответил он. Какой-то мужчина за стойкой рассмеялся. Это был Джек Дидион. Одной рукой он обнимал сидевшую рядом женщину старше себя, в длинном мешковатом платье с рисунком в виде темно-синих шевронов. Она работала у Дидиона, доила коров и в будние дни носила только мужскую рабочую одежду. Дидион прошептал ей что-то на ухо, и она, откинувшись назад, громко захохотала. – Разгоряченные тела! Это точно! Ее поломанные ногти обрамляли черные дуги въевшейся грязи. Разноцветные бутылки были составлены пирамидой. После смерти жены Ховард снял круглое зеркало с вытравленными по окружности синими птицами и яблоневыми цветками с ее туалетного столика и повесил его на стену позади бутылок, в результате чего количество их удваивалось, создавая впечатление изобилия и вызывая предвкушение. Маленькая сцена в конце бара пустовала, но микрофоны и ударные инструменты были установлены. Картонный плакат на подставке, написанный буквами, осыпанными блестками, гласил: «Сахарные чечеточники». Пробираясь в мигающем свете между танцующими, Даб увидел Миртл за столиком у стены, она сидела, подавшись вперед, чтобы видеть входную дверь. Он подошел сзади и положил холодную руку ей на затылок. – Господи! Так и умереть недолго! Ты почему опять задержался? Я уж заждалась. Ее каштановые волосы были собраны в пучок, из которого выскользнули шпильки, и он съехал на затылок. Губы были обрисованы помадой в форме маленького ярко-красного поцелуя. На девушке был ее секретарский костюм с гофрированной блузкой. Маленькие ясные бирюзового цвета глаза обрамляли песочного цвета ресницы. Лицо с мелкими чертами и плоская грудь создавали образ слабости и уязвимости, и Дабу нравилась эта иллюзия. Он знал, что на самом деле она тверда, как дуб, – такой аккуратный крепкий дубок. – А потому же, почему я всегда задерживаюсь: нужно закончить дойку, вымыться, завести машину, доехать сюда. Мы доили допоздна. Обычно меня это не волнует, но сегодня я чуть с ума не сошел, так не терпелось вырваться. Он, думаю, нарочно так медленно доил. Черт побери всю эту безнадегу. – Ты ему сказал? – Нет, не сказал. Он же озвереет. Прежде чем сказать, хочу удостовериться, что все его ружья под замком. Я видел, как он взбесился, когда Лоял уехал, а уж если я скажу, что мы собираемся пожениться и уехать, он вообще с катушек слетит. – От того, что ты откладываешь разговор, легче не станет. – Да дело ведь не только в разговоре. Я не могу смыться, пока не буду знать, что он сможет избавиться от проклятой фермы. Я-то считаю, что ее надо продать. Тогда и у меня появились бы какие-никакие деньги. Реальные деньги. Хорошо нам рассуждать: вот, мол, мы уедем, я пройду курс обучения для настройщиков пианино и все такое, но чтобы это случилось, нужны деньги, а у меня их нет. – Всегда все сводится к деньгам. И все наши разговоры на этом заканчиваются. Никогда по-другому не бывает. – Но это действительно большая проблема. Он особо не распространяется, но я-то, черт возьми, точно знаю, что он задолжал и по кредиту, и по налогам. Ему нужно ее продать, но он же такой упертый – ни в какую не желает. Стоит мне заикнуться, как он в ответ: «Я-родился-на-этой-ферме-на-ней-и-умру-ничего-другого-я-делать-не-умею». Черт, если я могу научиться настраивать пианино, то он тоже может чему-нибудь другому научиться. Работать на сверлильном станке или еще на чем-то. Хочешь пива? Газировки? Мартини? – произнес он с придыханием, ерничая. – О, а еще я бы хотела джин и имбирный эль. – Она подтянула съехавший пучок и закрепила его шпилькой. – Кого мне жалко, так это Мернель. Она запирается в своей комнате и плачет, потому что у нее нет приличной одежды. Она из всего выросла. На днях ей в школу пришлось надеть мамино старое платье. Она вернулась с ревом. Мне так ее жалко, но я ничего не могу сделать. Прекрасно понимаю, что́ она чувствует, когда ее дразнят в школе. Паршивцы малолетние. – Бедный ребенок. Слушай, у меня есть несколько платьев, юбка, свитер, я могу ей отдать. Очень славный кашемировый зеленый свитер и коричневая вельветовая юбка. – Милая, она на шесть дюймов выше тебя и фунтов на двадцать легче. В этом-то и проблема. За последние месяцы она так вымахала, что превратилась в длинную жердь. Если б мог, я бы приделал ей тормоза. – Мы что-нибудь придумаем. Не может же она, бедняжка, ходить в школу в платьях Джуэл. Кстати, у меня для тебя сюрприз. – Надеюсь, хороший. – Мне кажется – да. – Красный отпечаток на ободке стакана повторял рисунок ее губ. – Доктор Уилли сегодня получил извещение из «Рейлуэй экспресс»[20]. Это оно! – Что – оно? – Сам знаешь. Ты понял, что я имею в виду. Ну, то, для чего тебя измеряли. – Ее лицо залилось краской. Она не могла произнести это слово и после двух лет работы секретарем-регистратором у врача и семи месяцев свиданий с Дабом в его кишащем москитами грузовике летом или зимой, когда ноги отнимались от холода даже при включенном двигателе, когда они целовались и сто раз строили планы на будущее, в которые никогда не входила ферма. – Ах да, ты имеешь в виду чудо-руку. Протез. Это ты хочешь сказать? – Да, – ответила она, отодвигая испачканный помадой стакан. Миртл не выносила, когда он так дышал. – Или крюк, большой блестящий крюк из нержавеющей стали. Я и забыл. Знаю только, что моя подружка Миртл говорит: он, мол, мне нужен, но не может произнести это слово вслух. – Марвин, не надо, – тихо сказала она. – Не надо – что? Произносить слово «крюк»? Говорить «протез»? – Его голос разнесся по всей танцплощадке. Он заметил Триммера у барной стойки, увидел, как тот скосил глаза и провел ребром ладони по горлу. Ему сразу стало легче, он расхохотался, вынул из кармана пачку сигарет и вытряс одну. – Не смущайся, милая. Я тоже ненавижу это слово – протез. Оно похоже на название ядовитой змеи. Его укусил протез. Поэтому-то я так долго ничего и не делал. Не мог произнести его вслух. Молодец, девочка, улыбнись-ка пошире дураку. Я тебе не рассказывал, но месяца через два, после того как это случилось, я почесал на Род-Айленд, в то место, где подбирают такие вещи – крюки, протезы, – только вот не смог заставить себя войти. Мне было жутко стыдно. Увидел девушку, сидевшую за столом, и не смог подойти к ней и сказать… – Даб! Как дела? – Старина Триммер, мускулистый, кряжистый, теплое белье выглядывает из-под грязной рубашки в красную клетку. От него несло бензином и машинным маслом, лошадьми, по́том и самокрутками. Он подмигнул Миртл из-под тяжелых век и щелкнул языком так же, как щелкал своим запряженным в сани лошадям. – Триммер! Как сам? – Настолько хорошо, черт бы меня побрал, что самому невмоготу. Вот приехал поискать какую-нибудь печаль на свою голову, чтобы умерить радость и буйное веселье, окинул взглядом комнату – а тут, как по заказу, вы, голубки́, сидите, глаз друг с друга не сводите. Вот это, полагаю, и есть настоящая любовь, вопрос только в том, сколько времени пройдет, прежде чем она выгонит тебя взашей. Даб, если будет потом минутка, я хотел бы с тобой поговорить.