Два световых пятна появились по краям сцены, потом в центр ее хлынул луч прожектора, осветив грязные провода микрофона и голубые барабаны. На сцену вышел человек с редеющими волосами и острыми, как у дьявола, зубами, в зеленовато-голубом пиджаке, с помятым саксофоном. За ним бочком протиснулись еще два пожилых человека: хромой с перламутрово-красным аккордеоном и шаркающий толстяк с банджо, оба в засаленных зеленовато-голубых пиджаках. Они с отвращением посмотрели в направлении прихожей сбоку от сцены. Оттуда плыли клубы дыма. Минуту спустя подросток в широких коричневых брюках и желтой вискозной рубахе прыгнул за ударную установку, в уголке рта у него все еще дымилась сигарета. Он выдал дробь на малом барабане в знак приветствия, после чего в микрофоне послышался глухой голос саксофониста: – Добрый вечер, дамы и господа, добро пожаловать в «Комету». Давайте повеселимся. «Сахарные чечеточники» – к вашим услугам, танцуйте, слушайте и наслаждайтесь. Мы начинаем с «Запоздалого прыжка». – Вернусь через несколько минут, приятель. Сначала мы с мисс Миртл покажем деревенщине, как это делается, – сказал Даб. Едва они вышли на танцевальную площадку, Дидион крикнул: – Ну, берегитесь, сейчас искры посыплются! Ховард подошел к концу стойки, чтобы посмотреть. Барабанщик начал с громкой сокрушительной дроби, за ним один за другим вступили музыканты в зелено-голубых пиджаках – саксофон начал глухо, постепенно переходя к пронзительно-визгливым руладам. Сначала Миртл и Даб стояли друг против друга, склонившись навстречу, как цапли, двигалась только поднятая рука Даба, вздрагивая и трепеща, словно лоскут ткани на штормовом ветру. Потом он каким-то зулусским прыжком подскочил к Миртл и закружил ее под своей рукой, пока ее юбка не надулась темным колоколом, после чего начал то резко притягивать ее к себе, то отталкивать. Ее лакированные туфли взблескивали, как льдинки. Остальные танцоры стояли поодаль, освободив для них площадку. Даб взбрыкивал словно конь. По лицу его катились блестящие капли пота. Шпильки дождем сыпались из волос Миртл, которые бурным каскадом падали на плечи. Ноги громко отбивали ритм. – Собирайте банки из-под арахисового масла![21] – завопил Триммер. – Оленина! Оленина![22] – выкрикивал Дидион, поскольку более восторженного сравнения просто не знал. К столу, за которым в клубах трубочного дыма сидел Триммер, Даб вернулся с двухквартовым стеклянным кувшином пива. Бока у парня тяжело вздымались, на щеках возле ушей блестели струйки пота, собиравшегося в капли на подбородке. Миртл отдыхала, откинувшись на спинку стула, тяжело дыша, высоко поддернув юбку, чтобы прохладный воздух обдувал разгоряченные ноги, и расстегнув блузку настолько, насколько позволяли приличия. Сначала Даб налил холодного пива ей в стакан, потом стал жадно пить прямо из кувшина. Поставив наконец кувшин в центр стола, он прикурил сигарету для Миртл, затем для себя. Триммер придвинул свой стул поближе к столу. – Вот это был танец! Я бы так не смог, тренируйся я хоть миллион лет. – Он выбил недокуренный остаток табака из трубки в пепельницу. – Хотел спросить у тебя: вы собираетесь пользоваться старой системой капканов Лояла и не нужна ли вам помощь? Сейчас цены на мех хорошие. Особенно на куний. И лисий. Судя по тому, как ты танцуешь, ты способен догнать и вывернуть зверье наизнанку прямо на бегу. – Это совсем другое дело. Когда теряешь руку, можно чувствовать себя хорошо и многое делать. Но присматривать за капканами Лояла… Ты ведь про это тоже мало что знаешь, правда? – Я знаю, что он хорошо зарабатывал на этом. Знаю, что он добывал отличный мех и ему для этого не надо было ездить на Северный полюс. Лисы. В прошлом году он привез на весенний меховой аукцион замечательных лис. С густым, пушистым мехом. Я видел, как он выхвалялся перед всеми, вертя в руках рыжие шкурки с пышными хвостами. Было бы естественно, если бы ты продолжил его дело. – Нет, Триммер, – ответил Даб, растягивая слова, – про капканы Лояла забудь. Я не смогу делать то, что делал он, сколько б ни старался. Я даже не знаю, где они хранятся. – Черт, но их ведь не так трудно найти, правда? Где-нибудь на сеновале, на чердаке или в сарае. Я тебе помогу и найти их, и поставить. Тебе надо только в принципе знать – где ставить. – Того, что умел делать с капканами Лоял, ни ты, ни я не умеем. Он не вывешивал их в сарае и не обкуривал, чтобы избавить от человеческого духа, как делают другие. Еще мальчишкой он научился всему у того бедолаги, который жил когда-то на болотах в лачуге из коры, пониже того места, где растут огромные папоротники. – Страусники? – Да, страусники. Лоял ошивался там часами при каждой возможности – по субботам после работы по дому, летними вечерами, после того как заканчивалась дойка. У старика Айриса Пенрина. У него-то он и перенял все его хитроумные способы охоты с капканами, но он был скрытный, никогда не выдавал секретов. Ты же знаешь Лояла – все делал тайно, чтобы никто не видел. Во-первых, он соорудил себе маленькую лачугу на берегу ручья, где держал все, что нужно для ухода за капканами, но не сами капканы. Вот ты послушай и поймешь, что я имею в виду. Лоял действительно был мастером расставлять капканы, прямо-таки дьявольским гением – знал, как уложить ветки, расположить соломинку или согнуть стебель золотарника так, чтобы лиса, переступая через него, угодила прямо в капкан. Снежные ловушки? Он устраивал их рядом с пучками травы, торчащими из тонкого льда вдоль кромки ручья, куда лисы приходят поиграть на новом льду, или устанавливал в снегу так, что никто никогда не догадался бы, что тут кто-то прошел, или делал маленький сугроб у края леса, на естественном бугорке земли: когда снег замерзал, получалась хитрая ловушка, покрытая снежной коркой, у него таких уловок было еще с две дюжины. Для того чтобы этим заниматься, надо знать лисьи повадки, свою территорию и иметь охотничий инстинкт. – Ну ладно, понимаю, что он был жуть как ловок в этом деле, но это не значит, что ты или я не можем тоже достаточно хорошо это делать и добывать немного меха. – Не-а. И я скажу тебе почему. В конце сезона Лоял собирал все капканы и относил их в свою лачугу. Что он с ними там делал, я знаю лишь отчасти. Помню, он разводил костер во дворе, кипятил воду, отскабливал и вычищал все капканы, потом отмывал их в горячей воде щеткой, которой никогда ни для чего другого не пользовался, и всегда был в вощеных перчатках. Резиновые не годятся, даже если ты сможешь их раздобыть. Потом проволочным крюком доставал капканы из воды и клал в большой бак для кипячения белья, который опять же никогда ни для белья, ни для чего другого не использовался, и час кипятил в щелочной воде, после чего опять доставал крюком и бросал в ручей. Там они полоскались всю ночь. Триммер хотел было что-то сказать, но Даб его остановил, подняв руку. Потом отпил пива из кувшина, глядя, как поморщилась при этом Миртл, и закрепил шпилькой ее снова растрепавшиеся волосы. – На следующее утро старина Лоял продолжал, оглядываясь через плечо, не шпионит ли кто за ним. Я, конечно, шпионил при любой возможности, когда был маленьким. А он, бывало, идет в свою лачугу, разводит огонь в плитке, берет большое ведро, которое используется только для этой цели и ни для какой другой, набирает в него воды из ручья выше по течению от того места, где мокли ночью капканы, ставит его на плитку и опускает в него фунт чистого пчелиного воска, к которому никто никогда не прикасался рукой, – он лично доставал соты из ульев Ронни Ниппла, клал их в медогонку, не позволяя Ронни даже притронуться к воску, вываривал воск в холщовом мешочке и вымачивал в речной воде так же, как капканы. Когда воск расплавился и вспенился в ведре, он крюком достает из ручья капкан, погружает его на несколько минут в ведро с расплавленным в воде воском, снова достает крюком, несет к березе на опушке леса и вешает на ветку. И все это он проделывает с каждым чертовым капканом. Когда все капканы подсохнут и хорошо проветрятся, он укладывает их в том порядке, в каком собирается использовать на следующий сезон. Для полевых капканов – а при охоте на лис как раз полевыми и пользуются – он выстилает откуда-то принесенное полое бревно надерганной травой. Причем голыми руками ни к траве, ни к бревну никогда не прикасается, для этого у него есть другая пара особых вощеных перчаток, которые он хранит в непроницаемом для запахов холщовом мешочке, потом засовывает капканы в бревно, укладывает на траву, травой же прикрывает, и там они хранятся у него до следующего сезона. То же самое он проделывает с капканами, которые расставляет в лесу, только их он кипятит в отваре коры – коры строго определенного сорта деревьев – и хранит их под каким-нибудь уступом в лесу. И приманки с особыми запахами он делал сам, про них я вообще ничего не помню. Триммер, нам в этом деле ничего не светит, даже если бы я хотел им заняться, потому что я не знаю, где Лоял спрятал свои капканы. И у меня нет никакого желания рыскать по лесу, суя руку во все пустые дупла в поисках ловушек моего брата. Он умел охотиться с капканами, он это любил, ему нравилось осторожно и кропотливо их расставлять, а потом проверять. А я лучше научусь настраивать пианино: сделал работу – получи за нее деньги, и все. – Матерь божья! – сказал Триммер. – Но я все равно думаю, что мы вполне могли бы зарабатывать на шкурках. Вот скажи мне, на чем еще ты здесь заработаешь, чтобы вы с Миртл могли сделать то, что задумали? Даб допил остатки пива. Миртл смотрела на него взглядом, значение которого ему было хорошо известно. Без слов она спрашивала его о том же самом. У Даба был ответ для обоих. – По мне так, если человек не умеет делать ничего другого, он должен делать то, что может. – Он взглянул на Миртл. – Готова снова выйти на танцпол? Час спустя приехал Дана Суэтт, двоюродный брат Миртл. Разглядев ее сквозь клубы дыма, он растопырил пальцы и дважды поднял правую руку, давая понять, что у Миртл до отъезда десять минут – пока он пьет свой бокал пива. Она танцевала с Дабом последний, медленный танец под грустную прощальную мелодию военных лет, пока мальчик-ударник не начал ускорять темп, стараясь вовлечь престарелых музыкантов в еще один бурный каскад, но те остались равнодушны: устали, хотели поскорей закончить, хлебнуть из своих фляжек, выкурить по «Лаки страйк» и отправиться на боковую. – Не засиживайся тут, – сказала Миртл напоследок. – Помни, что тебе утром доить. И приезжай в понедельник пораньше в офис. Я запишу тебя на прием, чтобы доктор знал заранее, что ты приедешь. – Для тебя, о, мой Цветок душистых прерий[23], – все, чего пожелает твое сердечко. – Он отвесил глубокий поклон, в танце подвел ее к гардеробу и, прижав к пахнувшим шерстью пальто, поцеловал, ощутив на языке горечь табака и мускусный привкус джина. Когда Даб вышел из «Кометы», воздух уже стал обжигающе холодным. Тяжелый снег скрипел под ногами. Даже будучи подшофе, Даб понимал, что грузовик окоченел. Дверца взвизгнула на примерзших петлях. Иней покрывал лобовое стекло и руль. Сиденье напоминало согнутый лист стылого металла. Он нажал педаль сцепления и перевел рычаг переключения скоростей в нейтральное положение. Это было все равно что ворочать ложку в глубокой кастрюле с густым пюре. Повернул ключ зажигания – стартер издал слабый короткий стон и смолк. – Вот сука, даже одного оборота не сделал. Ронни уехал часом раньше. Придется «прикуривать» от Триммера. Дабу ничего не оставалось, кроме как вернуться в бар; теперь сама мысль о табачном смраде внутри, вони от спиртного и музыке, обессиленно сочившейся из автомата, казалась ему ненавистной; он заметил, что красный цвет неоновой вывески стал размываться в розовом свечении неба. Неоновые трубки цвета водянистого спелого арбуза пульсировали над его головой. Сквозь эту красноватую пелену просвечивали звезды. Длинные зеленые столбы веером расходились по небесному куполу, холодный воздух колебался в вышине от разрядов электрической бури. Минк всегда утверждал, что слышит треск северного сияния или звук, напоминающий отдаленный ветер. Даб открыл дверь. – Эй, там северное сияние дает представление. – Закрой эту чертову дверь! Холодно! – заорал Ховард. Он начал пить часов в одиннадцать. Триммер лежал на трех составленных стульях, вытекшая из уголка рта струйка слюны блестела на щеке. Даб захлопнул дверь, посмотрел на дрожащий воздух, снег на парковке окрасился в красный цвет, деревья и река сияли в пылающей ночи. Если бы Лоял появился сейчас здесь, на парковке, внезапно подумал Даб, он бы избил его до кровавой юшки, которая лилась бы у него из ушей и черными каплями падала в красный снег. Едва сдерживаемая ярость из-за того, что брат оставил его одного корячиться тут, стояла в горле, как едкая блевотина. Да какого черта! С тем же успехом он может отправиться домой пешком, заодно остынет и алкоголь выветрится. Два часа – и он дома. 8 Летучая мышь в мокрой траве Лоял пересек границу Миннесоты возле Тейлорс-Фоллс, намереваясь проехать через этот фермерский штат насквозь и добраться до лесов. Он слышал, что в Национальном лесу Чиппева ведется вырубка. Деньги, возможно, и плевые, но ему было необходимо снова побыть на свежем воздухе. Он не мог заставить себя наняться на чужую ферму, но остро нуждался в работе под открытым небом. Продвигаться все дальше через страну, вероятно, доехать к осени до самой Аляски, поработать на рыбоконсервных заводах, да где угодно, только бы не снова в механических мастерских, мужчины срубают сейчас денег больше, чем когда бы то ни было в жизни, и их женщины тоже, но им все равно мало после всех лет депрессии, когда работы не было совсем. Например, этот хорек Тэгги Ледбеттер из Северной Каролины, который ходил так, словно пробирался по колено в снегу, при этом связка ключей, висевшая на поясе, подскакивала у него над пахом на каждом шагу, этот копил деньги по-всякому. Хитрил: незаметно притормаживал работу в течение дня, чтобы подавать заявки на сверхурочные. Подвозил в своей машине других работников на завод, получая с каждого в неделю доллар и талон на бензин, воровал инструменты и детали, скрепки, карандаши, ножницы для резки стали, кронциркули, сверла, рассовывал их по карманам своих зеленых рабочих штанов, затыкал за пояс или прятал в коробку для завтрака с выпуклой крышкой. Он заставлял жену и детей сохранять все, что могло пригодиться на продажу – залатанные велосипедные шины, фольгу, бумажные пакеты, гвозди, отработанное масло, металлолом, вскрытые конверты, старые покрышки. Понемногу приторговывал бензином с черного рынка, мясом свиней, которых держал у себя на заднем дворе. И никогда не хранил деньги в банке. Он покупал земельные участки под строительство домов. На том же заднем дворе у него была ремонтная мастерская, в которой он тоже немного подрабатывал в свободное время. «Земля – деньги, – говаривал он. – Скоро много военнослужащих вернется с войны, они захотят строиться. Много денег будет переходить из рук в руки. И, разрази меня гром, я желаю получить свою долю во что бы то ни стало». Лоял устал надевать по утрам вонючую нестираную одежду и вкалывать весь день и далеко затемно в смраде пережженного металла и прогорклого машинного масла; темп работы никогда не замедлялся, она крутилась в три смены, как лотерейный барабан, в котором деревянные бочонки с цифрами бешено вращаются до тех пор, пока барабан не сбавляет темп и из него не вываливается случайный счастливый номер. В новогодний сочельник Лоял отправился в бар. Он пошел туда вместе с Элтоном и Футом, которые работали в соседней мастерской. Бар был битком набит желающими выпить рабочими оборонных предприятий, которым деньги жгли карманы, и женщинами в блестящих платьях из вискозы, со взбитыми волосами, поддерживаемыми невидимыми сеточками, с пудреницами, спрятанными между грудей, с губами, накрашенными темно-красной, разве что не черной помадой, оставлявшей отпечатки на краешках пивных стаканов, и благоухавшими сигаретным дымом и духами «Вечер в Париже» из крохотных синих флакончиков, купленных в дешевой галантерейной лавке. Когда входил с улицы очередной посетитель, широкая струя холодного воздуха словно палаш рассекала завесу дыма. Прижатый к барной стойке вместе с Элтоном и Футом Лоял заказал пиво. Элтон, тощий деревенский парень со скрюченными руками и слабым мочевым пузырем, уже через полчаса был пьян в стельку. Фут, медленно потягивая виски, смотрел прямо перед собой. Лоял очутился между ним и женщиной в черном платье, подпоясанном красным лаковым поясом. На голове у нее возвышалась копна фиолетово-черных завитушек. Из декольте в форме верхушки рыцарского щита выпирала верхняя часть напудренной груди. Она курила сигареты «Кэмел» одну за другой, иногда отворачиваясь от Лояла и поглядывая на мужчину, сидевшего слева от нее. Спиной она упиралась в руку Лояла. Ее горячие упругие ягодицы постепенно придвигались и в конце концов прижались к его бедру. Он почувствовал, как твердеет его член, выпирая спереди под его выходными брюками. Так длилось довольно долго, и он начал медленно совершать маневр рукой, пока она не легла на ее тугой зад, тут же прижавшийся к его ладони и начавший ерзать так, чтобы его палец точно вошел в канавку между ее ягодицами. От глянцевой вискозы исходил жар. Он провел рукой вверх-вниз, и с внезапностью упавшего бревна его охватил удушающий спазм страшной силы. Он не мог вздохнуть и, метнувшись назад, в плотную толпу выпивающих, стал рвать на себе воротник рубашки, словно это была висельная петля, обвившая ему шею. Он учуял запах ткани, прожженной кончиком горящей сигареты, потолок из штампованной жести с каким-то грубым рисунком заколебался, потом рухнул и заглотал его. Придя в себя, он обнаружил, что лежит на столе в окружении склонившихся и глазеющих на него лиц. Самый тощий из мужчин костлявыми пальцами держал Лояла за запястье. Волосы этого скелета, разделенные прямым пробором, были зализаны назад и напоминали металлическую каску. Зубы и глаза у него были словно в золотой оправе, и на пальцах блестели кольца: обручальное кольцо и перстень-печатка на мизинце правой руки. Лоял дрожал и чувствовал, как колотится его сердце. – Повезло вам, что я оказался рядом, а то затолкали бы вас в угол вместе с другими пьяными. Тут бы вам и конец. Лоял не мог говорить – у него клацали челюсти, дрожали руки, но теперь он по крайней мере дышал. Когда он сел, толпа, разочарованная тем, что он оказался жив, вернулась к своим стаканам. – Это адреналин, от него вы дрожите. Я сделал вам укол адреналина. Через полчаса вы успокоитесь. Полагаю, у вас и прежде случались такие припадки? – Не такие. – Аллергическая реакция. Наверное, вы что-то съели или выпили. Вот что я вам скажу. Составьте список всего, что вы ели и пили в последний день, и приходите ко мне послезавтра. Но Лоял знал: это не из-за того, что он съел. Это было из-за прикосновения. Прикосновения к женщине. Ею не должен был быть никто, кроме Билли. Такова цена спасения. Ни жены, ни семьи, ни детей, ни каких бы то ни было других обычных человеческих радостей не будет в его повседневной жизни, ему остается только неприкаянное метание из одного города в другой, только тесный загон одиноких мыслей, жалкое утешение мастурбации, кривобокие идеи и разговоры с самим собой, так легко переходящие в безумие. Там, рядом со стеной, что-то начало тогда разлагаться в грязной непроглядной канаве, которая шла от его гениталий к душе. * * * Ласковый день, достаточно теплый, чтобы опустить окно и вдохнуть запах деревни. Черные поля расстилались на много миль кругом, длинные борозды напоминали невысокие волны на в целом спокойном море. Он хотел было заехать на какую-нибудь ферму и спросить, не нужен ли им помощник, но подумал, что вряд ли сможет работать в чужом хозяйстве, не мог представить себя стоящим с обнаженной головой и просящим работы. Он миновал лесопилку, учуяв особый запах свежераспиленного дерева, смешанный с затхлым духом собранных в кучи старых опилок. Ощущал он и дух собственного тела, пропитавший одежду даже сквозь запах хозяйственного мыла и трудового дня, не противный, знакомый домашний запах скомканных простыней и своих сложенных синих рабочих рубах. Полеводческие фермы простирались до са́мого горизонта, поля рассекались белыми, словно проложенными по линейке дорогами, под прямыми углами огибавшими фермы и создававшими гипнотизирующе упорядоченный вид; единственным отдохновением для глаза были сходящиеся к горизонту линии перспективы и зигзагообразные росчерки птичьих полетов. Многие и многие мили пахотной земли, стелющейся между коренастыми фермерскими домами. Вдали он увидел трактор, прокладывавший множественные четкие ряды параллельных черных извилистых борозд, как будто тракторист повторял изгибы реки, которые держал в голове. Масштабы здешних ферм вызывали у Лояла странное беспокойство. Его домашние поля площадью в двадцать акров местным показались бы шуткой. По дороге он представлял себе место, которое смутно планировал найти и где хотел бы осесть, – не такое, как у него дома, с неровными, вспученными полями и кислой почвой, со вклинивающимися в них кустарниками и рощами, зато и не с таким однообразным пейзажем под бескрайним небом. Он и не предполагал, что Миннесота такая равнинная. Однако ландшафт не был спокойным. От постоянно то поднимающегося, то стихающего ветра казалось, что по земле пробегает дрожь. Для собственной фермы ему хотелось иметь небольшой, акров на двести пятьдесят, пологий, как округлость бедра или груди, участок земли с хорошим пастбищем. Он воображал своих голштинок пасущимися в сочной траве, доходящей им до колен. Почва там будет рассыпчатой, без камней. По обоим берегам речки – ровная плодородная пойма для выращивания зерна и луговых трав, а на южном склоне – участок, скажем, акров в пятьдесят, леса, состоящего из прямых деревьев с твердой древесиной, сахарных кленов с низкими кронами и сладким соком. На вершине своего холма он видел рощицу вечнозеленых елей, в темной чаще которых бьет родник, берущий начало из чистых подземных вод. Нужно будет завести трактор, полезная машина. Она себя окупит. Его руки крепко сжимали рулевое колесо, в зеркале заднего вида он лицезрел собственный целеустремленный взгляд и копну черных курчавых волос. Сила распирала его изнутри, требуя выхода. Через несколько миль после Райса он сбавил скорость, заметив силуэт голосовавшего на обочине человека в раздувавшихся на ветру расклешенных брюках и щегольской матросской шапочке. Солнце раскалило капот машины. Лоял радовался тому, что снова в дороге, что оставил позади грязную мастерскую, и был не прочь взять попутчика. Он притормозил машину. Звук сбавлявшего обороты двигателя приятным эхом отдавался у него в ушах. Матрос был крупным мужчиной с волосами песочного цвета, лицом, напоминавшим картофелину, и маленькими, с игольное ушко, глазами. То, что ему хочется поговорить, стало ясно прежде, чем он сел в машину. – Не иначе, мне вас сам бог послал, – сказал мужчина. – Я стою тут, брожу вдоль обочины, снова стою уже дня два. Клянусь, черт побери, старина Харри своим видом пугает водителей. Чудесный сегодня весенний день, правда? Я проехал от Норфолка досюда за два дня на трех попутках, везде все с радостью подвозят военнослужащего. Но только не в Миннесоте! Нет, сэр, только не в моем родном, черт его дери, штате, где подозрительность – второе имя каждого. Варяги[24] проклятые. Один парень притормозил было, дал по тормозам так, что гравий из-под колес полетел, но не успел я взяться за ручку дверцы, он меня разглядел и рванул с такой скоростью, словно участвовал в гонках – кто первый доедет до Литтл-Фоллс – и страшно отставал. – Вы направляетесь в Литтл-Фоллс? – поинтересовался Лоял. – В конечном итоге, да, но в настоящий момент нет. Собираюсь нанести неожиданный визит своей лучшей половине, моей женушке, в Лиф-Ривер, это к северу от Вадены. Там живет четыре человека, когда я там, я – один из них: дою коров, кошу сено, сражаюсь с соседями. Когда меня там нет, я хочу знать, не занял ли кто мое место. Там, где был, я видел слишком много «дорогих Джонов»[25], полученных, как удар ножа в сердце, это заставляло меня думать о Кирстен; знаю я этих скандинавок, потому что сам женат на одной из них, вот и подумал: а как там Кирстен и Хьюго? Хьюго живет на соседней ферме, мы вместе работали, сено там, заборы, всякое такое – словом, выручали друг друга: у меня сломается борона, Хьюго одолжит свою, у него из сенных граблей зуб вывалится, я дам свои… Так вот, Кирстин написала мне, что у Хьюго где-то в конце марта умерла жена, славная, миловидная, приятная такая и достойная женщина, я ее очень уважал. Ее укусил скунс, когда она прибиралась в дровяном сарае, и она умерла от бешенства. Врач ничего не смог сделать. Ну, я и подумал: что делает Хьюго, если у него ломается топорище? Приходит и берет мое. Что делает Хьюго, если ему понадобятся четырехдюймовые гвозди? Приходит посмотреть, нет ли их у меня. А что сделает Хьюго после смерти жены? Может, придет и воспользуется моей, пока меня нет? Вот я и взял недельный отпуск, от которого у меня уже осталось всего три дня. – Прервав нескончаемый поток слов, он указал на фигуру, топтавшуюся на обочине. – Эй, подхвати-ка этого парня. Он нормальный, я вчера с ним говорил, его никто не подберет до второго пришествия, потому что он индеец, но он нормальный. Лоял подумал: первый теплый день – и откуда ни возьмись полезли автостопщики. Он проехал тысячу миль и не встретил ни одного, а тут в пределах каких-то двух миль сразу два. – Вы его знаете? – Не-а. Он вчера днем проходил мимо меня, остановился, мы поболтали немного. Он только что демобилизовался. Немного другой, но живет неподалеку отсюда. С ним будет веселей. Вы ведь для этого берете попутчиков, правда? Развлечет, расскажет какие-нибудь истории, покажет вам, где они иногда делают татуировки. – Он подмигнул Лоялу, крохотный левый глаз спрятался под толстым веком со слипшимися ресницами. Проехав мимо мужчины, Лоял сбросил скорость и посмотрел на него в зеркало заднего вида. Черные волосы, зачесанные под Кларка Гейбла, широкое лицо с натянутой на скулах кожей, твидовый пиджак, грязные джинсы и туфли из змеиной кожи. – В этом пиджаке он, по-моему, больше похож на адвоката, чем на индейца, – сказал он. – Спасибо. – Индеец скользнул на заднее сиденье и два или три раза кивнул. Щеки у него были гладкими, и пахло от него каким-то пикантным лосьоном после бритья. Но с его появлением в машине словно повис звериный дух. Черные глаза индейца обратились к матросу: – Еще раз здравствуйте, – сказал он.