Следовало бы про Джеки ввернуть, припомнить облаву, да в голове – кисель, слякоть, постный бульон. Схарчили его целиком, обглодали, передержали: то ли под крышей коршунов, то ли под крылом. Виктор обошел его по левую сторону, морда – хуже монашьей, ничего не разобрать. Встал напротив мутного стекла, что разделило улицу со штабом. И объявил: – Сегодня выходим под небо. «И все?» – чуть не вырвалось из Рони. Он выдохнул с облегчением, решив, что уж в таком-то отклике ничего зазорного нет. И добавил для верности: – Неужели. То-то я засиделся… – Уж времени ты не терял, коли сдать меня пытался, – словно невзначай сказал Виктор. Говорил тихо, спокойно, без угрозы, а у Рони все равно заледенело от поясницы до загривка. – Тому, кто повыше будет, верно? – коршун выдал скупой жест, указав куда-то позади себя. – И что думал выручить, свободу? Или хоть мне отомстить, раз на дно пошел? Пылкий нрав звал ответить резко и грубо, плюнуть в лицо бойким «Да!», гордо задрать нос и приосаниться. Вот только то, что клятый коршун стоял вот здесь и так нагло рассуждал о доносе – очень плохой знак. Один раз он уже Виктору не сдался. А мог бы нос с ребрами сохранить. Сегодня Рони опробовал третий путь: – Кто тебе эту чушь брякнул, а? Врать у Рони получалось не так хорошо, как чистить карманы и гулять под небом. Виктор, кажется, пропустил все мимо ушей, и как всегда говорил заносчиво, прохладно: – Думал, что если меня сдашь, то поблажку дадут и пальцы целыми оставят? Стоял почти монолитом, словно арка в храме Распорядителя. И, может, было на то у него такое право в сравнении с Рони. События последнего дня никак не желали складываться в воробьином уме. Дошла ли весточка до Жанет? Куда пропал конверт из-за пазухи газетчика, чтоб ему пусто было? На чьем столе оказались Ронины закорючки, если мальчуган сдержал слово? Когда Виктор снова обрушил тишину, Рони почуял, что колени его словно песком засыпали – не гнутся. – Я говорил, что дураков небо не любит? Любил этот коршун оскорбление припрятать за ширмой, словно и не злится совсем, не чувствует, неуязвим. И правда колонна, с умным видом подпирающая потолки. А вот Рони злиться умел и волю себе давал, хоть и с опаской: – Не знаю я, кто тебя сдал и кому, отлипни уже. – Кажется, еще самую малость, и голос возьмет высокую ноту, как у пуганой девки. – Взяли за правило чужие недоглядки на меня валить… – Много же ты не знаешь, – хмыкнул Виктор и уперся ладонью в оконную раму, подставив спину. – Усвой хотя бы одно: мне твои руки нужны для дела, а другим – для отчета. Хочешь со мной разделаться, так учись милостыню просить. Калекам просто так и черствой корки не дарят. Рони вспыхнул и хотел выпалить что-то про то, как Виктор даст ему фору в этом деле, и как тот свое жалование вымолил. Как стелется тот перед графьём, их ставленниками, и как сдает братьев своих по ремеслу. Но только коршун обернулся так резко и деловито, что тут же померещилось: передумал. Насчет рук уж точно. – Чего уж тут стыдиться, – в тусклом свете только и видно, как Виктор плечами пожал. – На твоем месте я бы так же оплошал, поторопился. Ты ведь о хоровом пении и то больше знаешь, чем о коршунах. И упирался бы я до последнего, пока доказательств бы не предъявили. Заболел нос, как почуяв новый удар. Рони притих церковной мышью. Казалось – не так посмотрит, не так вдохнет, руки не там положит – считай, что сдался. Коршун вернулся к столу и пригубил что-то, что в кружке стояло задолго до «пары слов». – Я тебя додавливать не буду, не трясись. И только тогда Рони понял, что так и не присел, не закинул расслабленно ногу – одну на другую. Воробей, что всю жизнь в гостях, как у себя дома, теперь – гость незваный, робкий. А Виктор продолжил, оставшись на расстоянии вытянутой руки, так, что легко ударить: – Даю поблажку. Разовая щедрость, не зазнавайся. Тут бы разум не потерять от ужаса, а не корону примерять. Пеньковый галстук никому не к лицу. И Рони подыграл, как умел – только чудом голос высоким не сделался: – Если щедрость, то с чего бы? Я уж думал, ты повода ищешь, чтоб слова не держать… Коршун задумался, чуть склонил голову – только тени на лице шелохнулись. – И дураку нужен шанс, чтобы поумнеть, – произнес так, будто и не для Рони. – Я своего не упустил. И ты постарайся, пока цел. От этого «пока» у Рони зубы скрипнули. Все ругательства он проглотил, утерся. Не по доброте Виктор его успокоил. Вырезают сердца у ловчих птиц, может, оттого они хитрее воробьев. По крайней мере, один уж точно. – Оснастку проверь, придется на оба крыла вставать, – Виктор сам же и соскочил с темы. – И квинс свой получишь у Эда. Все понял? Воробей рассеянно кивнул. Закрылась за Виктором дверь, как водится: без поучительного грохота или хлопка. Словно с дверьми тот обходился бережнее, чем с окнами на вылазках, будь они безнадежно трухлявыми, скрипучими или из стали. И Рони осел на краешек стола, поскольку сам стальным никогда не был. Судя по суете с нижнего этажа, коршуны оснастку уже проверили и решили убить время партейкой-другой в кости. А Рони сидел, не в силах себя заставить подняться. Ждал, пока бой сердца перестанет колотить в ушах. Сидел в одиночестве, поглядывая на сцепленные в замок пальцы. Заметил, что китель сбросил на пол, отыгравшись на куске шерсти и ниток. Никак не угадаешь, пощадил его коршун или наплел с три короба. Ясно лишь, что другого помощника к вылазке он уже найти не успеет. А Рони не управится за пару часов вырваться из этой западни. Оба повязаны, а исход прояснится только к утру. И победителем ему уже точно не стать. Рони отгонял угрюмую мысль. Если с самого начала поблажки им давать не собирались, то остается только одно. Спасти хоть кого-нибудь из стаи. А именно – себя. По иронии, именно этого сделать воробей и не мог. Мрачнел с каждой минутой, но уж не удивлялся смелой догадке: Виктор и об этом узнал. Прочитал, как открытую книгу, видел все наперед. Как бороться против такого врага? Чем? Подумать только – сколько лет Джеки Страйд повергал его в трепет… хватило шести баек да присказки Жанет. Вздор! Вот здесь – настоящий охотник, не на словах, в полный рост. Крепко сцепил пальцы на горле, не побарахтаешься. Как от таких добиваться своего? Вымаливать пощаду, целовать коршуновы сапоги, размазывать по ним сопли, выпрашивая милость? Над свинорылым смеялся, так тот, выходит, поумнее был? Завтрак подобрался к горлу, и Рони проглотил горькую слюну. Жаловался он стае да Жанет на старшего брата, жизнь собачью. Ха! Вот это – во столько раз хуже, сколько и сосчитать нельзя. Не узнала бы Лея, как поступить. Не ведает и Жанет. Никто не знает. Никто, быть может, кроме самой легенды. *** На крышах Гэтшир купался во тьме, ее кое-как пробивал свет фонарей. Крохотные иглы, желтые всполохи – будто тлела сухая хвоя. Город выгорал. Центральная площадь сияла улыбкой бедняка: что ни ряд фонарных столбов, то прореха. Коршуны притаились на крыше в тени труб – так ловко, что Рони и не дивился, как их тогда тепло приняли со стаей. Кругом – тишь, будто не раскинули сеть под небом и не прячутся охотники на чердаках. Воробей чуть не вздрогнул, когда перед ним появился Виктор. – Вопросов не задавать, от меня – ни на шаг, если не скажу обратного. Ясно? – Виктор голодным взглядом очертил силуэты домов на востоке. Точно хищник, почуявший жертву. Вот так всегда. Стоило только Рони захиреть от скуки, подивиться их странной компашке вдали от ратуши, и сразу же – распоряжение. Он потер предплечья и прочистил горло: – Не ясно мне, отчего мы тут мерзнем, коли заварушка намечается там. – Паренек, ты глухой? – зашипел кряжистый коршун. – Тебе чего сказано, а? – Это не вопрос, – буркнул Рони, потирая плечи. Знал бы, как долго стоять флюгерами будут, взял бы куртку потяжелее. Час уже без погони, стрельбы и легенд. Еще и ругали его почем зря. Остальные-то спускались вниз, руки погреть на этаже, а Рони все терпел. От мысли этой подташнивало: не для того он воробьем стал, чтобы послушной болонкой у щиколотки сидеть. Если отлить приспичит, как быть? Дурные коршуны и их распорядки… Из гряды домов по левую руку послышался сигнал: свисток жандарма. – Понеслась, – выдохнул Виктор, резко поднявшись. Ребята, что у двери на чердак шутили вполголоса, тут же разорались, постучав остальным. Рони услышал грохот: скорый, поспешный сбор. И хрен бы с ними – опоздают или соберутся в срок. Он здесь чужак. Отработает – и домой. И катись оно все к черту: ратуша эта, квинсы и охота. Заскучает он лишь по одному: дармовой курице. Может, разок-другой наведается в штаб, оснастку одолжить без спроса и возврата… Пусть только попробует коршун его обмануть. Вместо радости перед волей и прогулкой под облаками Рони сковала тревога. Квинс оттягивал пояс. У легенды и его подельников такая же ноша. Наверняка у каждого: кто же на ратушу ходит голым? Троица коршунов отделилась, побежав на запад. Рони ни о чем не спрашивал. Он судорожно подсчитывал расстояние, с которого не будет застрелен, если попадет на линию огня… Его окликнули: – Если стрелять придется, целься в оснастку, – Виктор хлопнул себя по поясу, будто Рони первый раз знакомился с ротором. – В крайнем случае – по ногам. Рони хмыкнул: легко убийце про такое петь. Как бы впотьмах себе чего не отстрелить! Но не стал перечить – еле успел увязаться следом: Виктор уже сорвался с крыши, призвав за собой. Рони быстрее всех за ним поспевал. – У тебя шесть патронов, – напомнили ему, будто воробей считать не умел. Или смог бы перезарядить магазин на бегу. – Используй с умом. За ними увязались остальные. Рони сказал громче, за дерзостью спрятав страх: – Ты же настаивал, что у меня никакого ума-то и нет? И тут зарядил дождь. Поначалу – совсем робко, только мазнул каплей ворот да угодил на Ронин нос. Виктор придирчиво глянул в небо, подставив ладонь. Перепалка потеряла всякий смысл: вода зажурчала по коробам. Ловчие птицы не остановились, только замедлили шаг.