– Я приготовил завтрак. – Я не завтракаю, ты же знаешь, – треплю его по голове, разлохмачивая темные волосы, и прохожу дальше по коридору. – И вообще, почему ты не спишь? Сегодня ведь выходной. В школу не нужно. Чего ты поднялся? – Это называется режим, Эзра. Тебе не понять, – как обычно невозмутимое выражение лица десятилетнего мальчика опускает меня, тридцатилетнего мужика, на дно. – И у меня через три часа тренировка, помнишь? – Ключи от Шевроле в кармане, – указываю на сваленную на тумбу куртку. – Сам справишься? Только смотри аккуратно – малышка Камаро старше тебя раз в пять. – Очень остроумно, Эзра. Эта шутка перестала быть смешной еще в прошлом месяце. – Просто у тебя нет чувства юмора, – прохожу мимо просторной гостиной прямиком к лестнице, ведущей на второй этаж к моей спальне. – Разбуди меня через два часа. Нельзя ведь пропускать твое карате. – Джиу-джитсу. – Один хрен для субботнего утра. И кто только придумал ставить эти тренировки в такое время. – Никто не виноват, что ты таскаешься где-то до рассвета. – Я слышу нотки осуждения в твоем голосе, маленький боец, – замедляю шаг, останавливаюсь на середине лестницы и, прищурившись, гляжу на мелкую копию недовольного десятилетнего себя. В такие моменты он точно вылитый суровый я ровно двадцать лет назад. – Где ты был? Опять с той Рэйчел? – Да, – упираюсь локтем в перила и провожу свободной рукой по мокрым от дождя волосам, пытаясь зачесать их кверху, но тщетно – мокрая челка снова липнет ко лбу. – Но ты ведь не любишь ее. Зачем проводить с ней столько времени? – Выключай режим зануды, Бостон, и не докапывайся. Откуда только эти вопросы берутся в твоей голове. – Они там созревают, потому что у меня есть мозг. – В этом уж точно никто не сомневается. Дашь мне поспать? – Ладно. – Два часа. – Помню. – И не смей прикасаться к ключам от Шевроле, – тычу в него пальцем, натягивая на лицо наигранную серьезность. – Как раз обдумаю это в течение двух часов. Бостон поправляет свою строгую черную рубашку, которую носит постоянно, потому что ему так нравится, и скрывается в стенах гостиной. Этот Бостон, названный в честь города, в котором раньше должны были сбываться мечты, тоже очень на него похож. Так же холоден. Так же черств. Так же безэмоционален. Только тому Бостону – триста девяносто один год2, а этому – всего десять, но, кажется, что он уже обледенел, как и я сам. Глава 3. Здравствуй, Сатана Серена Казалось, что валюсь с ног от усталости, а по факту не могу сомкнуть глаз уже который час. Лежу и пялюсь в пожелтевший потолок, пересчитывая на нем трещины. Дому давно не помешал бы капитальный ремонт, но кому какое дело до Богом забытого квартала в Норт-Энд3. Я, конечно, могла бы подыскать себе что-нибудь получше и поближе к центру, но, боюсь, пришлось бы к двум подработкам добавить и третью. Если не четвертую. Поэтому лежу, рассматриваю трещину за трещиной и успокаиваю себя тем, что район хотя бы напоминает маленькую Италию своей архитектурой и узкими улочками. А до моего захудалого квартала даже иногда доносится запах свежей выпечки и ароматной пасты из рассыпанных по Норт-Энд итальянских ресторанчиков, которые так полюбились туристам. Наверное, так пахло и в настоящей Италии. Жаль, что я совсем этого не помню. Еще неподалеку от дома расположился порт. В отличие от большинства местных, этот пункт я тоже отношу к плюсам. Порт успокаивает меня. И сегодня вечером я точно загляну в свое тайное место, чтобы привести мысли в порядок. Ведь каша в голове до сих пор не позволяет уснуть. – Гребаный день рождения. Гребаная Астрид. Гребаный «ковбойский» бар. Гребаный мудак Эзра. Или как там его, – шиплю в потолок и сжимаю в руках одеяло. – Чтоб он захлебнулся в реках ви́ски. Идиот. Хам. Заносчивый придурок. Ни за что в жизни не вернусь в этот бар. Злость сильна. Она проедает нутро и рвется наружу, но не перекрывает страх, который пустил молодые корни в душе и начал разрастаться по организму, оплетая орган за органом. Страх, который терзал меня все детство. Страх, который душит и по сей день. Страх, который не уходит с наступлением утра. Который имеет кровь и плоть. Который носит такую же фамилию, что и я. Страх по имени Бриан Аленкастри – когда-то любимый старший брат и мой ночной кошмар, от которого я до сих пор бегу, не оборачиваясь. Он и его идиотское сообщение под утро – причина очередной бессонницы. Не злость на татуированного алкоголика из бара, хоть он и сыграл в раздражении не последнюю роль. Всему виной сообщение в два предложения с крохотной подписью «Бриан», несущей в себе совсем не крохотную тревогу. Первая реакция – удалить сообщение, а потом – бежать. Бежать в другую страну, на другой континент, на необитаемый остров. Самолетами, кораблями, попутками. Снова сменить номер, а потом бежать без оглядки. Но потом я успокаиваюсь, делаю вдох, считаю до десяти и заново уверяю себя, что в этот раз спряталась надежно. Что больше он меня никогда не найдет. Что больше он и не хочет меня искать, ведь у него появилась своя семья, новая работа, другие хлопоты. – Ему больше нет дела до тебя, Серена. Все в прошлом. Дыши глубже, – повторяю, как молитву, но на всякий случай тянусь за телефоном, снимаю блокировку разбитого экрана и проверяю точно ли удалила сообщение Бриана. Как будто, если оно все еще там, то служит маячком, и он тотчас же отыщет меня. Сообщение, в отличие от воспоминаний, стерто. Я выдыхаю и кладу телефон обратно на прикроватную тумбу, но он звонит раньше, чем я успеваю отдернуть от него руку. – Этого не может быть… – будильник извещает об одиннадцати утра, и я зарываюсь лицом в подушку. – Этого просто не может быть… Не-е-ет… Ну за что мне все это? Ною, но заставляю себя встать – нельзя пренебрегать подработкой, когда сама же психанула и уволилась с основного места работы и даже не потребовала выплату за прошлый месяц. Да, я дура. Да, идиотка. Но зато гордая. Хотя кому я лгу. Снова повелась на эмоции. Отдала приоритет чести, а не здравому смыслу, и даже чаевые из бара не забрала. Поэтому опять плетусь в душ с надеждой хоть немного взбодриться перед уроком игры на гитаре для группы детей до пятнадцати лет. Душ не бодрит. Впрочем, как и растворимый кофе без сахара. Я продолжаю зевать и натягиваю на влажное тело серые джинсы, затем однотонный белый свитер, прикрывающий бедра. Когда голова просовывается в горловину, в мозгу что-то щелкает, и я, наконец, вспоминаю, что оставила вчера машину возле ресторана, из которого уносила ноги быстрее, чем бы справились колеса старенькой подержанной Тойоты. А это значит, что до «Частного центра развития ребенка» придется добираться на автобусе. – Просто прекрасно, Серена. Ты просто молодец. Умница, девочка. Таких идиоток, как ты, еще поискать нужно. Сборы сокращаются до пяти минут. Не до конца высушенные волосы сворачиваю в объемный пучок на макушке, «забиваю» на макияж, хватаю чехол с гитарой, ключи, шубу и наспех застегиваю ее, уже сбегая через ступеньку вниз по лестнице. Ливень не стих до сих пор, а я, конечно же, совсем забыла про зонт. В этом вся я – несменная мисс «Неудачница» на протяжении каждого года существования со дня своего рождения. Америка никогда не будет гордиться мной. Опаздываю на автобус. Кто бы сомневался. А следующий придет только через двадцать минут, что автоматически продлевает мое опоздание еще как минимум на десять. Опять. Меня точно скоро погонят оттуда палками. Потом закончатся деньги. Придется съехать со своей крохотной квартиры. Переселиться в порт, например. А лучше – сразу к бездомным портовым пьянчугам, к бочке с вечно угасающим огнем и к крысам. Там мне самое место. Но всякое лучше, чем возвращение домой к матери и призраку старшего брата. Добираюсь до центра с опозданием в полчаса. Всему виной пробки из-за проклятущего дождя. Несусь прямиком в аудиторию, оставляя за собой на полу шлейф из капель от промокшего чехла. Надеюсь, гитара не пострадала. – Не так быстро, мисс Аленкастри. «Только не это». – Мистер Джонсон, добрый день, – стараюсь дышать ровно, чтобы старикан не подумал, что я заявилась сюда минуту назад. Но потом понимаю, насколько глупо выглядят мои попытки не спалиться, когда я стою перед ним в мокрой шубе и с гитарой в руке. – Добрый, но не для Вас, Серена, – он оглядывает меня с ног до головы сквозь толстые стекла круглых очков. – Вижу, Вы снова опоздали. – Ради Бога, простите. У меня была ночная смена. Я не сомкнула глаз. Потом еще этот автобус. И погода… – тараторю без умолку, размахивая свободной рукой. – Вы же видите, какой на улице ливень. А моя машина осталась возле… – Мне не интересно, мисс Аленкастри, – отрезает он, распрямляя сухую, морщинистую ладонь перед моим лицом. – Я уже устал от Ваших объяснений и систематических опозданий. Каждую субботу дети ждут своего… – он демонстративно замолкает и прищуривается. – Наставника, – слово как будто вытолкнули силой изо рта. – Вы считаете это нормальным? – Но я ведь всегда провожу занятия сверх нормы по времени. Детям нравится. Это ли не главное? – Главное то, что Вы нарушаете расписание. – По-моему, Вы как-то неверно расставляете приоритеты. – А, по-моему, Вы слишком много на себя берете, мисс Аленкастри, – я снова открываю рот, чтобы возразить, но старик Джонсон успевает перебить меня. – Я вынужден Вас уволить. – Но… Мистер Джонсон! – гитара вываливается из рук и издает на этот раз не самый приятный звук, когда с грохотом приземляется на пол. – Вы не можете… – Я, как раз-таки, могу, – на его лице не играет ни один мускул. – А как же дети? Как же моя группа? Я ведь не закончила курс. – Незаменимых людей нет, мисс Аленкастри. На смену Вам придет еще десяток необразованных девиц, желающих подзаработать на своем хобби. И чем раньше Вы осознаете эту истину, тем проще Вам станет жить. Всего доброго. Вашу бывшую группу я уже распустил по домам, – старческие губы расползаются в улыбке прежде, чем Джонсон минует обездвиженную меня. – И, кстати, – оборачивается и бросает мне в затылок: – Не увидел на детских лицах ни доли досады. Всего хорошего, мисс Аленкастри. И удачи в оттачивании навыков официанта. Видимо, музыка – не Ваше призвание. – Гребаный заносчивый сухарь, – шиплю сквозь зубы, пока за спиной не затихает скрип половиц под тяжелыми шагами Джонсона. Непрошеные слезы в который раз за сутки кроют глаза, и в который раз я тянусь и стряхиваю их. Хорошо, что не потратила на ресницы последнюю тушь. Кажется, гитара в миг потяжелела, потому что тянуть ее обратно к выходу просто невыносимо. Или это ослабла я?