И рассказывала ей – тихим, сонным голосом. Монотонно и безэмоционально. Об Илье нельзя было – она нашла бы его и убила, Лену его так точно. А вот о Сергее и странной обиде на него я рассказала. - Ты же сама его прогнала, - расчесывала мама гребешком мои волосы, от чего спать хотелось еще больше. - Не… я не гнала, мам – просто не решалась, не могла. Считала – должна что-то Илье. - А сейчас не считаешь? - Больше нет. Но толку? Он просто уехал и пропал. Цветы раз прислал и все. А я их – обратно… - Так, а чего ты хотела? – тихо шелестела она голосом. Казалось, в этой тишине иначе и нельзя. И я тоже шептала: - Чтобы хоть раз решили за меня? - За тебя решишь… я решала – ты послушалась? - ворчала она. - Ветеринарка – не мое. А за тебя разве решишь? Но дядь Ваня же с тобой? - Я пять лет его к себе не подпускала. В дом пустила, а в постель – нет, - ровно доложила мне она. Я проснулась. Села. Заглянула ей в глаза. - По какой причине? - А все по той же… и никто его здесь не держал. - Папа, да? Ты по нему так?.. - По нему, по себе, по Ване – ждала, что одумается. Зачем я ему калечная такая, душой ущербная? И уехать отсюда сил не было – бывает и так, всяко бывает. И ему тоже - сидеть здесь… Может любила бы тогда, так и старалась для него, а я жила, как жилось, как могла. И тебе доставалось. - Все, что заработала тогда, я заслужила. А потом… через пять лет? - Дождался? Здесь же, вон он… Я уж думала – отсохло там все. - Да… ну… - тяжело вздохнула я, - а что ты скажешь, если я рожу еще ребеночка? Без мужа, через больницу? - А живи, как живется, Саня… когда-нибудь поймешь, что права была. Или нет. Давай, как привыкла - своим умом. И за тем мужиком не тужи, мало ты в них разбираешься. Может не так он и хорош? Или встретится тебе тот, кто поймет – дитё дитём ты в этих делах. - Я и не тужу мам - наоборот, он ведь жив. Соберусь вот только с силами и удалю файл с ним из памяти. - Это хорошо, когда жив… Перед тем, как ложиться спать, я зашла посмотреть на Вовку. Смотрела, привычно любовалась… и что-то очень теплое шевельнулось где-то внутри. Очередной приступ материнской любви? Я хотела еще одно такое же совершенство – крепенькое и щекастое. Засейвлюсь еще раз – решено! Следующие два дня прошли, как в раю – мы с Вовкой ели вкуснятину, ходили купаться на озеро и даже плавали вдвоем. Он уже неплохо держался на воде. А еще загорали там на травке пока солнышко, ветерок и нет комаров, и я учила ребенка видеть прекрасное. - Смотри – облака в воде… красиво как! - А как они туда попали? Попадали? А вот то – круглое, где? Почему его там не видно? А солнце тогда? Почему оно не кружочком, а везде блестит… мам? И я объясняла про отражения и искажения. Получилось - эти вопросы закрыли. Но появилась куча новых – о рыбе, запахах, комарах… Спать у воды, оставляя без присмотра ребенка – преступление, но как же мне хотелось спать! Ночью было не до сна, мои ночи были временем рефлексии и комплексов. И моя вина, если она была, и любые другие причины отходили на второй план, на первом была обида. На него, на себя, на весь мир! Утром просыпалась запухшая и понимала, что - бред же! Красота вокруг – не описать, еда – песня, Вовка доволен, мама по причине моего душевного состояния непривычно добра... Правда я знала, что надолго ее доброты не хватит и стоять мне вскоре кверху попом на грядках. Любой гость у нее только три дня считался гостем, а потом – вперед, отрабатывать хлеб. Постепенно ночи становятся спокойнее, теперь я засыпала, только упав рядом с Вовкой. Причина проста – три дня закончились, и я целыми днями полола картошку - всего четыре сотки. Потом будет что-то еще, но пока – она. Уставала я сильно, но было в этой трудовой усталости что-то такое… Когда уже казалось- ни рукой, ни ногой, я оставляла Вовку с дедом и плелась усталой походкой тракториста к озеру. А там голышом и в прогретую за день воду! Здесь можно было - вокруг никого и вода чистейшая. Пока я смывала трудовой пот, ныряла и кувыркалась в воде, усталость медленно превращалась во что-то совершенно иное. Потом я стояла на берегу, раскинув руки - подставляя кожу заходящему солнцу, ожидая, когда ветерок высушит тело. А дома меня ждал накрытый к ужину стол. И во всем этом была уже следующая эстетика: ты свежая и чистая, аппетит просто зверский, а еще не схлынувшая усталость кажется уже не каторжной, а даже приятной. Ну и чувство выполненного долга (нормы на сегодня) грело душу – не без этого. Главное не обпиться на ночь холодным квасом. Пока у меня шла прополка, дед с внуком рыбачили, потом оба уходили в дневной сон. Дальше они помогали бабушке, а я уходила на озеро. Постепенно мы с сыном входили в резонанс с образом жизни предков и привыкали к такому режиму, вливались в него. Но как-то утром я проснулась оттого, что мама тормошила меня за плечо. - Сань, Саня… тихо только, не разбуди дитё. Иди-ка за мной, только тихо. И я - сонная, еще мало что соображающая, поплелась за ней и подошла к окну. Мама беспокойно взглянула туда, потом опять на меня. - Подошла раздернуть окошко, а там – вон… Прошлое лето до нас доезжали – предлагали дешево оцинкованные сливы. Неловко – в такую даль люди ехали, мы и взяли на одну сторону сарайки. Но у тех фургончик высокий был, а тут ничего не видать. Я осторожно отодвинула хлопчатобумажный тюль и выглянула. На скамеечке у забора, откинувшись на него и лицом к дому спал Сергей Константинович Фаттахов. В затрапезном джинсовом костюме и простых черных кроссовках. По-мужски широко раскинув ноги и чуть склонив голову к плечу. Будто слегка опавший с лица, аккуратно подстриженный и до синевы выбритый. Я присела на стул и крепко потерла лицо руками, пытаясь проснуться или хотя бы начать думать. Не понять, что происходит, а просто - думать. Еще раз взглянула… Там - он. И он спит. Глава 46 И опять! Да что ж такое?! Дыхание перехватило не от радости – от обиды. Я год считала его умершим, год винила себя в этом, это из-за него я в очередной раз решила жить дальше одна – всю жизнь, рожать и растить детей – одна. По той причине… Что дура! Вот и с Ильей так. Кому оно было нужно? Похоже – только мне. И все выплаканные за этот год слезы, всё горе и боль, вся вина, что слазила с меня тесной змеиной шкурой, заставляя корчиться в истерике и ненавидеть себя и за истерику эту, и за непроходимую свою глупость!.. Я решительно поднялась со стула. - Мам, так узнай, что там он продает. Не сейчас – спит человек, а проснется и спросите – ты или дядь Ваня. А я посплю еще часок – рановато, - зевнула и ушла в спальню. Он не виноват по большому счету. В этих моих надуманных страданиях так точно. Но пускай и ему – хоть краешком... Потянет маму – поговорим. А нет – и скатертью… Поплачу еще, не страшно. Теперь, когда он жив – вообще ничего не страшно. Ложиться возле Вовки больше не стала. Какой - спать? Все внутри дрожало в предвкушении и ожидании. Крапивой понятно получу. В силу возраста не по голой жопе, а по ногам - у мамы не заржавеет. Но не пропущу это – не-е-ет… Мне нужно видеть. Быстро натянув на себя спортивный костюм, я осторожно отворила окошко, вылезла в него и оглянулась - Вовка все так же спал, по-богатырски раскинувшись на кровати. Глядя на него, я чмокнула воздух губами и тихонько прикрыла фрамугу. Стараясь не шуметь, умылась на заднем дворе у рукомойника и, почистив зубы, вытерлась чуть влажным от утренней росы полотенцем. Знобило… то ли от утренней прохлады, то ли от нервов. Я успела. Маме нужно идти к корове и вряд ли она станет тянуть с этим, оберегая сон торговца с колес. Кто у них там был в прошлый раз? Молдаване кажется… Сбоку от дома под сливом стояла металлическая бочка для сбора дождевой воды, отгороженная для эстетики коротким заборчиком, увитым только-только набравшей бутоны ипомеей. Между стеной и бочкой оставалась щелочка, в которую отлично видно было все так же безмятежно спящего и ничего не подозревающего Фаттахова. Между нами было от силы метров десять – и слышно будет. А пока я жадно разглядывала его, прижавшись щекой к бочке. Выглядел он как раз так, чтобы у мамы и возникла соответствующая аналогия - дешевый костюм из светлой вареной джинсы, разношенные кроссы. Но я смотрела не на одежду, а на умиротворенное лицо с обижено поджатой во сне нижней губой… на устало уроненные на колени ладони с поникшими пальцами. Господи… когда же меня угораздило-то, когда я успела так? Дверь в доме скрипнула, что-то стукнуло. Фаттахов медленно открыл глаза, сонно повел ими в сторону звука и сразу выражение его лица изменилось – стало внимательным и собранным. Все верно – надолго мамы не хватило. - Здоров будь, мил-человек! – решительно направилась она к нему, - чем торгуешь? Вскочивший с лавочки и протянувший зачем-то руку Фаттахов завис… а я закусила губу. Бурно вырывавшееся дыхание прорывалось сопением через нос. Глубоко вдохнув и выдохнув, я опять прижалась щекой к бочке. - Здравствуйте, Анна Степановна. А почему вы решили, что я чем-то торгую? - А что – не так разве? – подошла мама и стала напротив: - И что тогда делаешь у нас на дворе? - Меня зовут Сергей Константинович Фаттахов… - начал мужчина. - А это уже мне решать - по имени-отчеству тебя звать или как еще. Двор мой… так что тебе здесь нужно? Мама знала только то, что мужчину, к которому я неравнодушна и который исчез на два года, зовут Сергей. Ну-у… - Логично, - улыбнулся он, - я приехал к Саше. И Вове. - Ах-ха… Сергей, значит, - соображала мама, рассматривая его в упор: - Ты не наш... - Ваш с потрохами, - опять широко улыбался он. И зря – мама не любила, когда сбивают с мысли. А веселье без причины вообще считала признаком дурачины. - Не русский, не наш, - отрезала она.. А вот это уже… я больно закусила губу. Восток во внешности Сергея чувствовался. Черные глаза, жесткие черные волосы, сухие резкие черты… Нужно было сказать ей – сейчас она разочарована. Просто потому, что не ожидала. А все эти скандалы с гастарбайтерами… сильно он сейчас в образе, к сожалению. - Я русский по отцу, Анна Степановна, и крещен в православии. Хотя и живу, и воспитан на стыке двух культур. Разрешите присесть… и вас прошу – в ногах правды нет. Долгим будет разговор.