– Мама сказала, что я бежала по коридору, споткнулась и упала. – Я уверен, что она так и сказала, но это не вся правда. В твоём несчастном случае виноват я. Ирина, собираясь съесть ложку салата, отложила её и откинулась в кресле. Сердце заколотилось. – Почему это ты виноват? – Ты никогда не знала его. Но я вырос с отцом, у которого был ужасный характер. Он напивался и бил нас с матерью. Я поклялся, что не поступлю так со своей семьёй, и ни разу не ударил ни тебя, ни твою мать. – Но как же крики? Барков покачал головой. – Я не мог остановить это. Твоя мама пыталась скрыть их от тебя, следила, чтобы двери были закрыты, но не всегда срабатывало. Во время одной из наших ссор ты пришла в нашу спальню. Я повысил голос. Твоя мама закричала в ответ. Ты испугалась и начала плакать. Я разозлился и накричал на тебя. Ты выбежал из комнаты и поскользнулась на лестнице. Потеряла равновесие. Я никогда не забуду звук твоего крика и вид твоей лодыжки, когда она распухла. Ты не подпускала меня к себе, даже чтобы отнести в машину. Прошло много времени, прежде чем ты снова доверилась мне, и ты никогда не переставала расстраиваться, когда я кричал. Ирина смахнула набежавшие на глаза слезы. Она не помнила этого происшествия, но, услышав эту историю, вспомнила, как отец пришёл к ней после падения, и она испуганно прижалась к матери. Это было одно из самых ранних воспоминаний. С того ли случая началась та дистанция, которую она чувствовала между собой и отцом? Его вина и её страх? Это объясняло дискомфорт, когда люди повышали на неё голос или даже когда она думала, что они могут это сделать. Ведь его крики стали причиной несчастного случая. – Я пообещал себе, что больше никогда не допущу этого, – Барков стукнул кулаком по столу. Ирина удивилась, что не подпрыгнула. – Если бы я мог уберечь тебя от боли, я бы это сделал. Именно поэтому заставил тебя выбирать между танцами и Тимофеем Соболевым. И почему хотел, чтобы ты осталась с Кириллом. Я думал, что один из них причинит тебе боль, а другой будет держать в безопасности. – Ты перепутал мужчин, – сказала Ирина. – Есть лучшие способы показать кому-то, что он тебе небезразличен, чем контролировать его жизнь. – Это было всё, что я смог придумать, – сказал отец, потирая рукой челюсть. – Может, это и неправильно, но это не значит, что я тебя не люблю. Надеюсь, ты это знаешь. – Простите. Всё в порядке? По замечанию официанта Ирина поняла, что никто из них не притронулся к первому блюду. – Всё в порядке, – сказал Барков, его глаза по-прежнему были устремлены на Ирину. – Могу я попросить подогреть ваш суп или принести другой? Отец провёл рукой по воздуху. – Нет, не нужно. Подбородком он указал на Ирину: – Ты будешь есть? Ей было наплевать на салат. – Уберите его, – сказала она. Когда официант ушёл, судорожно сжимала салфетку и не знала, куда смотреть. Ей нужно было осмыслить последние несколько минут. Это было самое сильное проявление чувств со времени смерти её матери и самое откровенное, которое они когда-либо проявляли друг к другу. Как будто на этой неделе требовались новые эмоциональные перепады. Признание того, что она любит Тимофея, было чудесным, хотя и ошеломляющим. Честность отца была совсем другим откровением, и она не знала, как на это реагировать. Частично хотелось накричать на него за выбор, который он ей навязал, и за то, как с ней обращался. Часть её хотела плакать из-за потерянных лет эмоционального расстояния между ними, а другая часть испытывала облегчение от того, что немного лучше понимает глубинные проблемы. Барков нарушил молчание. – Ты сердишься на меня? Ирина не знала, как долго она молчала, но заказанный ею лосось волшебным образом оказался перед ней. – Я бы не сказала, что сержусь. У меня много чего вертится в голове, но в основном думаю, что мне грустно. – Грустно? – Да, потому что вместо того, чтобы доверять друг другу, мы действовали из страха. Ты боялся, что мне будет больно. Я боялась разозлить тебя. Не самая лучшая основа для отношений между отцом и дочерью. – Я хорош в бизнесе, а не в отношениях. Это была сфера твоей матери. – А когда её не стало, мы не знали, что делать. Отец вдруг рассмеялся. – А ты знаешь, как мне нравится, когда я не могу контролировать ситуацию. – Примерно так же, как мне нравится, когда меня контролируют. Они снова замолчали и принялись за еду, пока отец не спросил: – Так что же нам делать? – Я не хочу, чтобы мы постоянно ссорились. Ты должен принять, что я взрослая, и доверять мне жить своей жизнью, даже если это означает, что совершаю ошибки. – Ты готова принять, что мне будет нелегко, и я, скорее всего, снова переступлю черту? Честность и понимание от отца. Неужели чудеса никогда не прекратятся? – Я бы удивилась, если бы ты этого не сделал, но собираюсь дать отпор. Ты увидишь, какой сильной могу быть. Он сделал паузу, и Ирина подождала, пока задаст ей вопрос. – Я буду гордиться этим, – сказал отец. Сердце Ирины затрепетало от надежды и любви. *** Тимофей и Джина пришли на ужин к Ребровым в четыре тридцать. Когда сыщик вошёл в дверь, его нос мгновенно наполнился запахом жаркого. О да, он определенно понимал ценность неизменных вещей. – О, хорошо, что ты здесь, – сказала тётя Вика, войдя в гостиную, как только за Тимофеем закрылась дверь. –Марат сказал, что связался с тобой, но так и не сообщил, приедешь ли ты. – Я же говорил, что приедет, – сказал дядя Марат, не вставая с коричневого кожаного кресла, в котором он смотрел очередной футбольный матч. – Тебе нужна помощь, тётя Вика? – Нет, у нас с Таней всё под контролем. Садись и смотри игру с дядей Маратом, но помни, что я не буду греть ужин трижды ради футбола, – сказала хозяйка дома, кивнув в сторону телевизора. – Планируйте выключить его, когда еда будет готова, а то будете есть холодную. Когда она вернулась на кухню, Тимофей сел в кресло, положив книгу, которую тётя Вика оставила на столе между ними. – Она когда-нибудь задерживала ужин из-за игры? – Насколько я помню, нет. Хотя однажды к нам приехала куча народу, и мы ужинали в гостиной перед телевизором, потому что шёл чемпионат мира по футболу. Единственный раз на моей памяти такое было. – Тётя Вика любит за твой «Зенит». – Конечно, любит. И они разочаровали её больше, чем я. Тимофей посмотрел на дядю Марата. – Я понимаю про «Зенит», но не про тебя. – Тимофей, я женат на этой женщине уже больше сорока лет. Неужели ты думаешь, что за это время не совершил несколько серьёзных глупостей? Провёл не одну ночь на диване или был вынужден идти к Розе, умоляя Вику простить меня и вернуться домой? – Ты всегда кажешься мне счастливым и влюблённым. – Мы всегда влюблены, но это не имеет ничего общего со счастьем. В основном счастливы, конечно. А всегда ли? Любой, кто говорит, что это так, лжёт. – Я думал, в этом и есть смысл быть с кем-то. Делать их счастливыми. – И ты не думаешь, что сможешь, не так ли? – Конечно, я… – Тимофей остановился. Он чуть не сказал «не могу». Слово, мысль были автоматическими, но когда он собирался произнести их вслух, также услышал – и почувствовал – что это неправда. – Не уверен. Если бы ты спросил меня неделю назад, я бы сказал, что ничего не знаю о счастье или о том, что нужно другому человеку, но последние несколько дней превзошли все мои ожидания. И это касается не только Ирины. Это и ты, и тётя Вика, и то, что я снова увидела Андрея. Даже возможность поговорить с Равилем и пообщаться с волонтёрами. – Ты повзрослела. – Наверное, да.