— Подыхай! — Козлякин кричит и винт крутит. — Подыхай, сволочь! Исчез запах. Захлопнулась ловушка. Только-только повернуться хотел, как неожиданно по голове сзади «чвак!» 50. М. Птахин Не остается воздуха. Летят картинки передо мной: дача, бабушка Надя сало солит, и дед Саша, долгожитель наш, за что-то выговаривает. Пальцем квадратным грозит-грозит, а я слов никак разобрать не могу. Пытаюсь по губам угадать, но выходит чушь какая-то. То ли молоток, то ли потолок. «Молоток», — неожиданно понимаю и соображаю, где я. Дверца из штрека как была, так и заперта, молоток в руке, а под маской духота неимоверная. Закончился воздух. Когда в детстве с пакетами целлофановыми игрались, так же душно бывало. «Ык», — дышать пытаюсь. Силы тают, хотя чему уже таять. На молоток опираюсь и через туман розовый, в котором дед с бабкой пришли, к дверце рвусь. «Баньс!» — гудит тарелка под молотком геологическим. «Баньс, баньс». Нет сил, и тут, гляжу, вращается хвостовик винта. Еще оборот, еще. Туман с головой накрывает. За края цепляюсь и не вижу, как меня под руки хватают. Выкатываюсь в черноту полную, и последня мысль моя, что погас-таки фонарик… Клубится муть в глазах. Вонь накрывает, но чувствую я, что дышу и поднимает меня кто-то. Фонаря луч глаза режет. В груди пожар, в голове туман, и перемешалось все. — Мишка, — в ухо мне шепчут, — вставай. На карачки поднимаюсь и ползу в сторону дуновения свежего, что по полу тянется. Неосознанно ползу — как мотылек на свет. Серега позже объяснил, что не было у него времени мной заниматься. Мужичонка, что запер меня в штреке, вот-вот очнуться мог. Около водопада сейчас сидим. В себя приходим. Враг наш, где его вырубили, там и валяется, связанный по рукам и ногам лямками противогазными. — Когда увидел, как он винт крутит, бешенство меня взяло, — говорит Сережка. — Несусь к нему, а плана никакого. Одна мысль: остановить, остановить. Рассказывает товарищ мой, а водопад журчит. Лежу, воздухом наслаждаюсь и понимаю: нет большего счастья человеку, чем подышать вволю. Осознаю, что другим я отсюда выйду. Помимо камней, что за пазухой лежат, владею я огромной частью мира — бесценна она. Ни за какие деньги не купишь глотка воздуха свежего или воды ключевой. Бесплатно Господь нам все это подарил, а лишимся этого сами… У Сереги с первого раза врага вырубить не получилось. — Когда он обернулся, понял я, что не в себе мужик, — Сережка рассказывает. — А как сцепились… Машет рукой спаситель мой и бессильно так головой кивает. — Так как одолел ты его? — спрашиваю. — Чуть не придушил он меня, — отвечает. — Силы вернулись, когда стук твой за дверцей услышал. Стряхнул его на пол и на голову коленом надавил. — А он? — Вскрикнул только, а потом хрустнуло что-то, и затих он. — А-а-а-ы-ы-ы-ы, — донесся вдруг вопль от задвижки. — Очнулся, — подскочил Сережка. — Очнулся, слава богу! Побежал смотреть, а я позади плетусь — нет сил. Когда лицо мужичонки осветил на полу, то не сразу и опознал я, что Козлякин Вова передо мной лежит. Дугой выгнулся и воет. Глаза безумные. Белки навыкате. Рядом сажусь, а он в мою сторону зубами «клац»… «Ни хрена себе номер, — думаю, — как тащить-то его?» Говорю: — Успокойся, Вова. Успокойся, закончилось все. Засопел. Смотрю, глаза на место становятся, и лишь гримаса остается. — Не закончено ничего, — бормочет он, будто с собой разговаривает, — не закончено! — орет вдруг. — Будет еще случай у меня прибрать вас, будет! — А смысл? — спрашиваю. — Камни нашел? — шепчет он. — Покажи мне камушки, покажи… Чувствую, прав Лысый — не в себе парень. — Какие камни? — спрашиваю. — Нет там ничего. А сам думаю: «Вот ведь скотина какая, растрезвонит сейчас эмчеэсникам про штрек. Придется, видимо, в честных нынче играть». Говорю: — Давай, Серега, валяй за Васильичем с командой. Скажешь — нашли одного… — Второго не найти, — забормотал неожиданно пленник. — Высоко забрался паренек, слететь не получается… — Высоко? — понять пытаюсь. — Высоко-высоко, — мелко Козлякин хихикает. — Высоко-высоко, высоко-высоко… Сколько раз он это словечко повторил, я и не сосчитал. Пока мы с Сережкой ситуацию обсуждали и в обратную дорогу налаживались, пленник наш все бормотал: — Высоко-высоко, высоко-высоко… — Заткнись, сука, — подскакивает к нему Лысый. — Мозг вывернул! — Высоко-высоко, — не останавливается тот. — Высоко-высоко… — Иди давай, — толкаю Сережку. — Иди, а то сам чокнешься. — А ты? — Мне сегодня все безразлично. Воздух есть, а больше ничего не надо… — Высоко-высоко, — доносится с пола каменного. — Высоко-высоко… Если бы кто рассказал, что придется сумасшедшего в темноте караулить, не поверил бы. Фонарик потушил на всякий случай, как Лысый ушел. «Вдруг кто еще есть?» — думаю. Побормотал свою чушь пленник наш, а потом началось. — Идут к тебе, идут, — бормочет. — Заберут тебя, заберут… Камушки, покажи им камушки!!! Убейте его! Жутко мне стало. Свет зажигаю. Одни мы. — Страшно тебе, — таращит глаза Козлякин. — Рядом они, рядом… Обернись! Свечу. Никого. Лишь водопад шумит-шумит, и воздуха сколько хочешь. — Ты же убить меня хотел, — говорю. — Зачем тебе? — Мои шахты! — орет Вова, а у самого глаза из орбит. — Мои! Камушки тоже мои! — Слушай, — вспоминаю я кровь на полу. — А парень, которому ты голову пробил, где сейчас?