Монссон направился к двустворчатой и открыл одну половину. — Там комната госпожи Карлссон, — испуганно сказал мужчина. — Туда входить запрещено. Монссон все-таки заглянул в загроможденную мебелью комнату, которая, видимо, служила хозяйке и спальней и гостиной. Соседняя дверь вела в кухню, большую и модернизированную. — В кухню нельзя заходить, — сказал позади Монссона турок. — Лучше к нам. Комната была примерно пять метров на семь. На двух окнах, которые выходили на улицу, висели старые, вылинявшие гардины. Вдоль стен стояли разного типа кровати, а между окнами — небольшая кушетка, придвинутая изголовьем к стене. Монссон насчитал шесть кроватей. Три из них были не постелены. Везде валялась обувь, одежда, книжки и газеты. Посреди комнаты стоял круглый, окрашенный в белый цвет стол, окруженный пятью разными по форме стульями. Меблировку дополнял высокий комод из черного мореного дуба, который стоял около одного из окон. В комнате было еще две двери. Перед одной из них, ведущей в комнату фру Карлссон, для полной безопасности стояла кровать, хотя дверь была заперта. За другой дверью находился маленький гардероб, полный одежды и чемоданов. — Вас здесь живет шесть человек? — спросил Монссон. — Нет, восемь, — ответил турок. Он подошел к кровати возле двери и вытащил из-под нее еще одну, пониже, одновременно показывая на другую такую же кровать. — Здесь таких, что задвигаются, две, — прибавил он. — Мухаммед спал вон там. — А кто остальные семь? — спросил Монссон. — Тоже турки? — Нет, нас турок трое, двое — арабы, двое — испанцы, один — финн, а новый, что поселился вместо Мухаммеда, — грек. — Едите вы здесь же? — Нет, нам запрещено варить. Запрещено ходить на кухню, запрещено что-то есть в комнате. Нельзя готовить еду и кофе. — А сколько вы платите за комнату? — По триста пятьдесят крон каждый, — сказал турок. — В месяц? — Да. Я зарабатываю хорошо, — сказал он. — Сто семьдесят крон в неделю. Я езжу на вагонетке. Раньше я работал в ресторане и так хорошо не зарабатывал. — Вы не знаете, у Мухаммеда Бусси были родственники? — спросил Монссон. Турок покачал головой. — Нет, не знаю. Мы хорошо дружили, но Мухаммед не любил о себе рассказывать. Очень боялся. — Боялся? — Не боялся. Ну как это сказать?.. Был боязный. — Ага, застенчивый, — наконец догадался Монссон. — А вы знаете, сколько он здесь жил? Турок сел на кушетку между окнами и покачал головой. — Нет, не знаю. Я пришел сюда в прошлом месяце, и Мухаммед уже жил здесь. Монссон вспотел в теплом плаще. Казалось, что воздух в комнате был насыщен испарениями восьми ее жильцов. Монссона охватила сильная тоска по Мальме и своей опрятной квартире вблизи Регеменсгатан. Он засунул зубочистку в рот, сел около круглого стола и стал ждать. Монссон часто посматривал на часы. Он решил ждать не позже чем до половины шестого. За две минуты до назначенного времени появилась госпожа Карлссон. Она усадила Монссона на свою элегантную кушетку, угостила его портвейном и начала сетовать на несчастную долю хозяйки, которая держит постояльцев. — Не очень приятно одинокой, несчастной женщине держать полную квартиру мужчин, — сказала она. — Да еще иностранцев. Но что делать бедной вдове? Монссон быстро прикинул. Эта бедная вдова выдаивает ежемесячно из постояльцев около трех тысяч крон. — Этот Мухаммед, — сказала она, — не заплатил мне за последний месяц. Вы б не могли сделать так, чтобы я получила плату? Он же имел деньги в банке. Когда Монссон спросил, что она думает о Мухаммеде, хозяйка ответила: — Он хоть и араб, но был приятный парень. Вежливый, тихий, как будто порядочный, не пил и, мне кажется, даже не имел девушки. Но, как я уже говорила, не заплатил за последний месяц. Оказалось, что она довольно хорошо осведомлена о личных делах своих постояльцев, но про Мухаммеда ей почти нечего было рассказать. Все земное добро Мухаммеда было сложено в брезентовую сумку. Монссон забрал ее с собой. Госпожа Карлссон еще раз напомнила о деньгах, пока Монссон закрывал за собой дверь. — Вот мерзкая карга, — пробормотал Монссон про себя, спускаясь на улицу, где стояла его машина. XIX Прошла неделя от кровавой купели в автобусе. Состояние следствия не изменилось: видно было, что у следователей нет никаких конструктивных идей. Даже прилив информации от населения, которая ничего им не давала, начал уменьшаться. Общество потребителей думало уже о другом. Правда, до рождества было еще больше месяца, но на украшенных гирляндами торговых улицах уже начались рекламные оргии и расширялась покупательская истерия, быстро и неуклонно, словно чума. Эпидемия не имела удержу, и от нее некуда было убежать. Она увлекала дома и квартиры, отравляя и сметая все на своем пути. Дети плакали от изнеможения, родители залезали в долги до следующего отпуска. Распоясалось легализованное мошенничество. В больницах увеличилось количество больных инфарктом, нервным расстройством и прободением язвы желудка. Перед этим большим семейным праздником в полицейские участки города часто приходили приветствия в виде пьяных в дымину рождественских гномов, которых находили в подъездах и общественных туалетах. На площади Марии двое уставших патрульных, затягивая такого бесчувственного гнома в такси, случайно уронили его в водосток. Поднялась буча. Патрульных тесным кольцом окружили заплаканные дети и любители рюмки, которые злобно рвали глотки. Одного из патрульных кто-то ударил снежным комком в глаз. Он рассердился, вытащил дубинку, махнул ею вслепую и попал в какого-то слишком любопытного пенсионера. Вышла не очень хорошая история, которая подлила воды на мельницу тех, кто ненавидел полицию. — В каждом обществе тлеет затаенная ненависть к полиции, — сказал Меландер. — И достаточно какой-то мелочи, чтоб она вспыхнула. — Ага, — равнодушно сказал Колльберг. — А почему? — Потому что полиция — необходимое зло, — сказал Меландер. — Все люди, даже профессиональные преступники, знают, что могут оказаться в таком положении, когда единственным спасением для них будет полиция. Когда вор просыпается ночью и слышит в своем погребе какой-то шорох, то что он делает? Разумеется, он звонит в полицию. Но пока нет такого положения, каждый раз, когда полиция по каким-либо причинам вторгается в жизнь граждан или нарушает их душевный покой, в большинстве случаев это вызывает страх или пренебрежение. — Мало нам всех тех прелестей, что сыплются на нашу голову, так мы еще и должны считать себя неизбежным злом, — горько сказал Колльберг. — Трудности обычно вытекают из той парадоксальной ситуации, — не шелохнувшись, продолжал далее Меландер, — что наша профессия требует от работников больших умственных способностей и исключительных психических, физических и моральных качеств, а в то же время не несет в себе ничего такого, что привлекало бы к ней людей с такими данными. — Ты невозможен, — сказал Колльберг. Мартин Бек уже не раз слыхал такие рассуждения, и они ему надоели. — Вы бы не могли где-то в другом месте вести свои социологические споры? — недовольно сказал он. — Мне надо подумать. — О чем? — спросил Колльберг. В это время зазвонил телефон. — Бек слушает. — Это Ельм. Как дела? — Плохо. Между нами говоря. — Вы уже опознали того парня без лица? Мартин Бек издавна знал Ельма и всегда полагался на него. И не только он. Многие считали, что Ельм — один из наилучших в мире техников-криминалистов. Только надо уметь к нему подойти. — Нет, не опознали, — ответил он. — Кажется, никто не заметил его отсутствия. А от тех, что приходили к нам, мы тоже ничего не узнали. Он набрал в легкие воздуха и прибавил: — Может, ты хочешь сказать, что у вас есть какая-то новость? Всем было известно, что к Ельму надо подлизываться. — Да, — довольно ответил он. — Мы присмотрелись к нему немного пристальней. Попробовали создать детальный образ, который бы дал представление о живом человеке. Мне кажется, что нам посчастливилось выявить у него определенные черты. «Наверное, надо сказать: «Не может быть!» — подумал Мартин Бек в сказал: — Не может быть! — В самом деле, — утешился Ельм. — Результаты лучшие, чем мы ожидали.