Он заходил в бар, заказывал аперитив, мгновенно выпивал его и нередко делал хозяину или гарсону знак «повторить». Это преисполняло его лихорадочным возбуждением, ощущением опасности, возможности катастрофы, как во время преподавания в лицее, когда, начиная урок, он искал глазами Мимуна и спрашивал себя, какая стычка ему предстоит. Он менял бары почти ежедневно, боясь, как бы его лицо не примелькалось в каком-нибудь заведении, как бы его не сочли завсегдатаем. В один субботний вечер он демонстративно открыл газету на той странице, где печатались сведения о скачках, и, когда комментатор по телевидению заговорил о шансах на следующий день, Кальмар вытащил из кармана карандаш и стал записывать на полях. — Что ты делаешь, Жюстен? Он готовил почву на будущее. Ведь не мог же Лефер являться каждую неделю на авеню де Нейи. С другой стороны, Жюстен был с ним не настолько близок, чтобы получать у него сведения по телефону. Ему совсем не нужны были крупные суммы. Он только испытывал необходимость в карманных деньгах, в даровых деньгах, как он их мысленно называл. Это помогало ему даже при общении с коллегами. Так, например, когда Шаллан начинал важничать, как собака на выставке, Кальмар с полным основанием говорил себе: «Можешь пыжиться сколько угодно, старина. Я знаю, что ты — главный директор, что твой кабинет шикарнее моего, что ты имеешь право под любым предлогом отлучаться с работы, что ты купил себе шикарную квартиру в новом районе, близ Сен-Клу, где в распоряжении жильцов имеются бассейн и четыре теннисные площадки… Ты зарабатываешь вдвое больше меня, и твой сын поступил в прошлом году в Политехнический институт. Однако, несмотря на все это, ты еле-еле сводишь концы с концами. Уверен, что у тебя есть долги и что ты не слишком-то аккуратно платишь своему знаменитому портному. А вот я — богат. Я могу выйти из конторы, купить гаванские сигары, сделать одну затяжку и раздавить сигару каблуком. Денег у меня куры не клюют. Так много, что я не знаю, куда их деть, и главная моя забота — как их истратить… Я богат, понимаешь, богат!» Не будь Жюстен суеверным, он бы добавил: «Лопнуть можно от такого богатства!» Доминика, вздохнув, прошептала: — Ты больше не встречался с Лефером? — Он уже сделал все заказы и теперь появится не раньше чем через несколько недель. — И тем не менее ты собираешься играть на скачках? — Завтра утром поставлю пять франков. — Ты ставишь на лошадей, которых называли по телевидению как возможных победителей? — Нет. Я просматриваю газеты и делаю пометки. А завтра утром буду действовать по наитию. — Значит, мы не поедем в Пуасси? — Ты не находишь, что это начинает надоедать? Летом я ничего не имею против. В хорошую погоду дети могут поиграть на воздухе. Но в ноябре — сидеть всем вместе за столом и ждать, не заглянет ли какой-нибудь посетитель… — Ты меня тревожишь, Жюстен… Не знаю, что с тобой происходит, но с тех пор, как мы вернулись из Италии, тебя словно подменили… Вначале я думала, уж не болен ли ты и не пытаешься ли от меня это скрыть… — Бьюсь об заклад, что ты звонила доктору Боссону. — Да. И он спросил меня, какой у тебя аппетит, хорошо ли спишь и тому подобное. Потом сказал, что, если так будет продолжаться, он зайдет и осмотрит тебя… Ты уверен, что здоров? — Конечно! Никогда в жизни так хорошо себя не чувствовал. Кальмар решил прибегнуть к одной нехитрой уловке: стал покупать хлорофилловое драже, от которого быстро исчезает запах алкоголя. Только приносить драже домой было довольно опасно, так как Доминика, когда чистила его одежду, частенько выворачивала карманы. Сначала, по наивности, Кальмар покупал ежедневно по пакетику драже в разных аптеках, а остатки к концу дня выбрасывал. Затем ему в голову пришло простое решение, в последнее время он стал так усложнять самые простые вещи. Ведь пакет с драже можно держать в ящике письменного стола. Если кто-нибудь и обратит на это внимание, он скажет, что принимает драже от изжоги. — Я только прошу тебя, Жюстен, впредь не говорить о лошадях при детях. — Разумеется! Кстати, завтра утром я отнесу свою ставку в одно из ближайших кафе под предлогом какого-нибудь дела. — Жозе будет очень огорчена. — Но не могу же я ее взять с собой. — Ты бы мог не играть. — А не кажется тебе, дорогая, что у меня и так не слишком много развлечений? Неужели ты предпочла бы, чтобы твой муж бегал за женщинами или каждый вечер ходил в кафе играть с друзьями в бридж или на бильярде? День-деньской я работаю… А затем самое большое для меня удовольствие — проводить время с тобой и детьми… Тебе не кажется, что можно простить мне такую маленькую слабость? — Я просто не понимаю… — Чего? — Почему ты вдруг пристрастился играть на скачках. — Потому что выигрываю… — А когда проиграешь? — Я потеряю только пять франков в неделю, стоимость двух пачек сигарет, которые я курю. — Пожалуй, ты прав… Я знаю… Просто я думала, что ты сильнее… Он добился своего: теперь его считали слабым. Боб сидел на краю стола, без пиджака, в рубашке с засученными рукавами, с сигаретой, прилипшей к нижней губе. Придя на работу, он, как художник, сразу же снимал пиджак и оставался летом — в тенниске, зимой — в шерстяной рубашке с накладными карманами. — Ты начинаешь меня серьезно беспокоить, старина Жюстен… Конечно, ты можешь сказать, что я вмешиваюсь не в свое дело, но при моем дружеском отношении к вам обоим… — К кому? — И к Доминике, и к тебе. Она еще ничего не знает? Тут Кальмар не на шутку испугался: — Что ты хочешь сказать? — Послушай, идиот! Ведь твоя жена не наивнее меня, а я уже давно догадался. Кто она? Жюстен все еще ничего не понимал. — Могу даже сказать тебе, когда это началось, Я должен был бы сразу сообразить. Но это на тебя так не похоже, что все передумал, а до этого не додумался… Ты, видно, познакомился с ней, когда твоя жена и дети были в Венеции, а ты жил один в Париже… Или же — что вполне возможно — вы встретились в поезде?.. Ну что, угадал? Ты с ней познакомился в поезде? То-то ты был таким странным, когда вернулся! Кальмар молчал, пытаясь сообразить, взвесить все «за» и «против». — Признаешься? — Мне не в чем признаваться. — Однако и не отрицаешь? — Что я могу тебе сказать?.. — Если бы ты стал советоваться со мной, я сказал бы, что это слишком заметно. Смотри сам: раньше ты никогда первым не уходил с работы, а, наоборот, задерживался дольше других, теперь же ты убегаешь, даже не простившись с товарищами, и зачастую под тем или иным предлогом уходишь раньше времени. То же происходит и во время обеда. Раньше ты болтал со мной на улице, спрашивал, приехал я на машине или пришел пешком… Что ты сказал? — Ничего. Я слушаю. — Затем ты так часто стал менять галстуки. Пристрастился к аперитиву. Брось! Не отрицай! От тебя несет алкоголем… Такого неисправимого пьяницу, как я, не проведешь. Я сразу распознаю человека, пропустившего две-три рюмки… — Я никогда не пью трех рюмок… — Ладно. Допустим, что на тебя так действуют две… А потом ты сосешь хлорофилловое драже, чтобы скрыть от жены… — Ты рылся в моих ящиках? — В этом не было нужды. Я просто видел, как ты совал их в рот, и почувствовал запах… Наконец, твой клетчатый пиджак! Жюстен невольно заулыбался. Этот пиджак из настоящего шотландского твида был самым дорогим подарком, который он себе позволил. Кальмар мечтал о таком долгие годы, с самой юности. Когда он был преподавателем лицея, ему приходилось одеваться скромно, да и здесь Кальмар, как и большинство его коллег, исключая Боба, считал необходимым носить костюмы серых или синих тонов. Когда он явился домой в этом пиджаке, Доминика воскликнула: — Неужели ты пойдешь в нем на службу? — А почему бы и нет? — В таком костюме не принимают клиентов… — А я их и не принимаю… — А Лефер? А другие, о которых ты мне говорил? — Это не мои клиенты. Они приходят ко мне за советом. Им и в голову не придет, что я должен быть одет, как кассир в банке или администратор отеля. Кстати, коль ты уже заговорила о Лефере, он всегда носит пиджаки из твида… Ткань, с виду грубая, была на самом деле очень мягкой. Такие пиджаки с темно-серыми брюками носят американские киноактеры, когда изображают настоящего мужчину, которого вокруг пальца не обведешь, человека храброго и независимого, спокойного и уверенного в себе. — Скажи же мне, кто она? Одна из наших девушек? Мадлен? Кальмар покачал головой.