— Продано. Когда он наклоняется, я прижимаю руку к его груди. — Я имела в виду сотню! — Боже. За сотню я хочу немного языка. Прежде чем я успеваю возразить, его пальцы скользят по моей голове и притягивают меня к себе. Его губы касаются моих, мягко, как шепот ветра. Это легчайшее прикосновение, но оно вскрывает мою сущность, оставляя меня опустошенной и отчаянно нуждающейся в большем. Да пошло оно все в задницу. Он ведь заплатил, верно? Я беру его за подбородок и сильнее прижимаю его губы к своим. Его одобрительный рык вибрирует у меня во рту, и я провожу языком по его, чтобы почувствовать это. Он посасывает мою нижнюю губу, глядя на меня с полузакрытыми опасными глазами, и выпускает её изо рта с животным хлопком. Блять. Этот звук — плотский грех, и то, как он разогревает мою кровь, только вызывает у меня желание услышать его снова. Я преследую его, целуя еще яростнее. Каждый поцелуй горячее и слаще, с каждым беспрепятственным касанием наших языков стекла запотевают еще больше. Я так потерялась в его вкусе, что едва замечаю, как его ладонь прокладывает дорожку вверх по моему бедру, пока он не дергает мой пояс. Когда воздух касается моего бедра, внезапное осознание охватывает меня. Я отталкиваю его и прижимаюсь спиной к двери. Он снова бросается на меня, но я ставлю ногу на центральную консоль, мое колено создает физический барьер между нами. — Хватит, — выдыхаю я, стирая его вкус со своих губ тыльной стороной ладони. Его глаза возбужденные и голодные, когда спускаются по моей толстовке и наблюдают, как поднимается и опускается моя грудь. — Сколько стоит поцеловать тебя в другие губы? Несмотря на то, что он был абсолютно серьезен, и эта мысль заставляла мой клитор пульсировать, я выдавила смешок. — Нисколько. Спокойной ночи, Раф. Спасибо за ужин. Он стонет, опуская подбородок мне на колено. — Не будь такой упрямой маленькой негодницей. Хотя бы поспи в машине, — я качаю головой, неловко протягивая руку за своей сумкой. — Ну а что еще ты собираешься делать? — он смотрит на окно моей гостиной так, словно это его злейший враг. — Ты не будешь спать. Собираешься сидеть и играть в шахматы с тараканами всю ночь? Нет, я собираюсь мастурбировать и представлять, к чему бы все это привело, если бы была слабовольной, а затем притворяться, что смотрю двадцать серий «Друзей», на самом деле потакая навязчивым мыслям о каждой детали вечера. Конечно, я ему этого не говорю, а также не отвечаю на его оскорбления по поводу моей квартиры. — Звучит как идеальный вечер. — Я буду припаркован здесь всю ночь, если ты передумаешь. Я поворачиваюсь и открываю дверь. Когда прохладный воздух врывается внутрь и обдает меня холодом, рука Рафа хватает меня за запястье. Я оборачиваюсь, ожидая последней мольбы, но встречаю его крепко сжатую челюсть. Его глаза смотрят на меня, что-то уязвимое танцует за серьезным выражением его лица. — Просто скажи мне, что у меня есть шанс, Куинни, — его большой палец скользит по моему пульсу. — Это все, что мне нужно знать. Мое сердце срывается со своей оси и бьется где-то над пупком. Я смотрю на него в ответ, впитывая его задумчивый взгляд и каждую резкую черточку его лица. Эмоции грозят задушить меня, но я этого не допущу. Во всяком случае, не в машине Рафа. Я беру из его кошелька причитающуюся мне сумму — плюс еще немного на чаевые, конечно — и бросаю его в подстаканник. Я смотрю на него, пока отвечаю на его вопрос. — Я сказала тебе выбрать свой путь в ад, Раф, — тихо говорю я. — Не моя вина, что ты выбрал длинный путь. Его пристальный взгляд обжигает мне спину, когда я перехожу дорогу и исчезаю в своем многоквартирном доме. Глава двадцать шестая Визг Рори заполняет ее гардеробную. — Не так туго. Святой гусь, ты держишься за пряди, как неандерталец. Я встречаю ее взгляд в зеркале туалетного столика. — В прошлый раз ты сказала, что слишком свободно. А теперь слишком туго. Может быть, проблема в твоих спутанных волосах. Она действует впечатляюще быстро, хватает расческу с комода и тянется назад, чтобы ударить ею по моим костяшкам пальцев. Я шиплю, дергая ее за непослушную косу. — Если бы ты был кем-то другим, брат, я бы сломал тебе пальцы. Я бросаю небрежный взгляд в сторону двери, где Анджело стоит, прислонившись к косяку, с таким же кислым выражением лица, как и его голос. — В любом случае, я чуть не потерял их в птичьем гнезде твоей жены. Рори расплетает косу и взъерошивает кудри. — Завтра в это же время? — К сожалению. Я подмигиваю ее отражению, а затем бросаю ее резинку для волос на туалетный столик. Выражение лица Анджело сменяется весельем. Я чувствую, как оно преследует меня, когда надеваю куртку и наклоняюсь, чтобы почесать Мэгги за ушком на прощание. К тому времени, как он выходит в коридор, чтобы дать мне пройти, это самодовольство начинает раздражать меня. — Лучше скажи это сейчас. У него хреново получается прятать ухмылку за тыльной стороной ладони. — Что? — Какое бы остроумное замечание ты ни приберег до того момента, когда я буду на полпути вниз по лестнице, скажи его сейчас, пока ты в пределах досягаемости моего правого хука. Он поджимает губы. — Ни хрена я не собирался говорить. — Хорошо. Но этот ублюдок — лжец, потому что я в трех шагах от прихожей, когда его грубый голос преследует меня. — Прошло уже три недели. Я медленно останавливаюсь, уставившись на розовые блестящие сердечки, свисающие с люстры. Очевидно, Рори так весело провела время, украшая дом к Рождеству, что она приступает к празднованию Дня Святого Валентина на две недели раньше. — Я в курсе, — выдавливаю я из себя. — Три недели — долгий срок, чтобы быть подкаблучником, не так ли? Раздражение скользит по моим нервам, но больше потому, что знаю, что он не ошибается. Три недели пресмыкательства. Три недели прозябания в чистилище искупления, играя в игру, правила которой знает только Пенни. Три недели, проведенных с ней на свиданиях, платя сто долларов — плюс чаевые — за каждый поцелуй. Три недели смотрения на окно ее гостиной через дорогу всю ночь, каждую ночь, на случай, если она передумает по поводу того, чтобы не спать в моей машине. Как ни странно, я бы солгал, если бы сказал, что ненавижу это. Блять, по крайней мере, в моей жизни прошло уже три недели с ней. Кроме того, я стал странно одержим желанием выяснить, что делает ее счастливой. С каждой красиво упакованной коробочкой, которую я ставлю на обеденный стол при свечах, я, затаив дыхание, наблюдаю, как она развязывает бант, надеясь, что это заставит ее глаза загореться так, что мой член станет твердым. — Значит, Birkin не сработала? Я оглядываюсь и вижу, что Рори присоединилась к мужу наверху лестницы. — Которая? — ворчу в ответ. Кроме того, что я на грани сломать свой член от неудовлетворительной дрочки, единственное, что меня раздражает в жизни в режиме «подкаблучника», это то, что я еще не нашел то, что заставит ее глаза загореться. Нет, чертова Birkin не сработала. И следующие три тоже. И браслет от Cartier, и Мерседес Бенц, который собирает штрафы за парковку возле ее квартиры. — Ах, на что только не пойдешь ради любви, а? Мой взгляд ожесточается на брате. Он обнимает Рори за талию, в его выражении лица сквозит самодовольство, которое мне хочется стереть. Трудно поверить, что это тот же самый жалкий мудак, который с отвращением ухмылялся, когда за обеденным столом заходила речь о том, что он женится. — Вот уж действительно, вижу наглядный пример. Наверное, ну, не знаю, когда тайно говоришь всем гостям за ужином, чтобы они не трогали индейку твоей жены, потому что она такая же розовая, как игровой домик Барби, а потом съедаешь половину и переживаешь приступ сальмонеллы, вместо того чтобы просто сказать ей засунуть ее обратно в духовку еще на сорок пять минут, — я прижимаю руку к сердцу, наслаждаясь тем, как опасно меняется выражение лица Анджело. — Вот это и есть настоящая любовь. У Рори отвисает челюсть, когда она поворачивается к мужу. — Ты сказал всем не есть мою индейку? — ее глаза переходят на мои. — Правда? Никто не ел мою индейку? Я улыбаюсь ей и продолжаю двигаться к двери. — Похоже, Габ был прав — я стукач.