— Рафаэль Висконти — огромная залупа, — растягивая слова, зачитываю это своим лучшим скучающим тоном. — Ого, сколько времени тебе потребовалось, чтобы придумать этот слоган? — В рекламном агентстве сказали, что мне нельзя использовать слово «пидорас». — Я удивлен, что они вообще позволили тебе это повесить. — Ну, Нико пришлось потянуть за несколько ниточек. Ох… но он настаивает, чтобы я сказала тебе, что это была не его идея. Я смотрю на нее сверху вниз, веселье переполняет меня. — Тогда чья это была идея? — Разумеется, Тейси. — Разумеется, чей же ещё. В кармане моего костюма начинает жужжать телефон. Затем он гудит снова и снова, и я не сомневаюсь, что это все в радиусе десяти миль спрашивают меня о последней достопримечательности побережья. Пенни ерзает рядом со мной, прижимаясь своим телом, в стеганном одеяле, к моему боку. — Ты бесишься? Я смеюсь, обнимая ее одной рукой. — Я впечатлен, детка. Ты даже нашла мою фотографию, на которой я моргнул. Я думал, что моя пиар-команда удалила их все из Google. — Так и есть. Мне пришлось сделать скриншот с видео, на котором ты запечатлен на каком-то модном торжестве. Оно расплывчатое, если подойти достаточно близко. Я бормочу беззаботное ругательство по-итальянски, но Пенни напрягается. — Ты действительно не бесишься? Ветер набирает скорость, свистя между нами. Я заправляю ей за ухо выбившуюся прядь и провожу костяшкой пальцев по холодной щеке. — Ты хочешь, чтобы я бесился? Она сглатывает, открывает рот, чтобы что-то сказать, но затем решительно закрывает его. Здесь, на мысе, темно, но не настолько, чтобы я не заметил подозрительный блеск в ее голубых глазах. Мое сердце сжимается. — Что не так? — я прижимаю ее к своей груди, просовывая руки под одеяло, чтобы лучше ее чувствовать. Блять, она дрожит, даже несмотря на дополнительный ватин в одеяле. — Поговори со мной, Куинни. Ты хочешь, чтобы я бесился? — Не знаю, чего я хочу, — выдавливает она, ее горячее дыхание проникает мне под рубашку. — Ничего из этого не работает. — Что ты имеешь в виду? — От того, что я трачу все твои деньги, мне не становится лучше, Раф. Мне также нет дела ни до одного из твоих подарков. Черт возьми, когда ты вчера вечером остановился заправиться, я достала из твоего бумажника триста долларов и ничего не почувствовала, — она вздергивает подбородок, чтобы посмотреть на меня. — Я положила их обратно. — Боже, — бормочу я, поглаживая ее по затылку. — Правда? Она дергает головой в сторону моего огромного лица на рекламном щите. — Подумала, что может быть, месть — это то, что мне нужно. Думала, мы приедем сюда, и я увижу член на твоём лице в свете фонарей и почувствую, что между нами все в порядке. Но это не так. Я прижимаюсь своим лбом к ее лбу, боль нарастает внутри меня. — Тебе не нужны деньги, не нужны подарки. Я извинялся миллион раз. Как мне все исправить, детка? Она дрожит. Чертовски дрожит. Я хочу заползти в нее и остановить это. Она делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и прижимается щекой к моей булавке на воротнике. Стенки моего желудка сжимаются. Клянусь, если она ответит на мой вопрос: ничего, то я на девяносто девять процентов уверен, что достану из кармана Зиппо и сожгу весь мир. Вместо этого она запускает пальцы в карман моей рубашки и испускает вздох, достаточно громкий, чтобы ее тело растворилось в моем. — Мне нужно знать, что ты не такой, как другие. Мы стоим так несколько минут, мой подбородок покоится на ее макушке, ее горячее дыхание обдает мою шею. Несмотря на пронизывающий холод, моя кожа пылает от жара и импульсивности. Я, блять, не могу думать из-за всего этого шума в моей голове. Ненавижу, что именно самодовольный тон моего брата пробивается сквозь хаос и приносит мне ответ. Я обхватываю ее рукой за талию и осторожно поднимаю на руки. — Пошли, у нас есть еще одна остановка перед ужином. Глава двадцать седьмая Пенни вырывает свою руку из моей и медленно пятится к выходу из церкви. — Если думаешь, что я пойду туда, то ты, должно быть, сумасшедший. Я смотрю на нее с выражением ленивого веселья. — Если Габ не воспламенился, когда вошел внутрь, я уверен, что с тобой все будет в порядке. — Бог — не моя забота. А вот стать героем документального фильма о настоящем преступлении... — она пристально смотрит на черную бездну позади меня. — Ты иди первым и включи свет. Я подожду здесь. В данный момент я могу отметить две вещи. Во-первых, здесь уже много лет нет электричества. Во-вторых, гораздо страшнее стоять на кладбище в одиночестве, чем заходить в темную церковь вместе со мной, даже если мои люди наблюдают за этим с дороги. Тем не менее, я захожу в ризницу, сдуваю пыль с нескольких старых свечей и расставляю их вдоль алтаря. Взгляд Пенни обжигает мне спину, когда я зажигаю их своей Зиппо. Когда туманное оранжевое свечение достаточно рассеивает темноту, ее неохотные шаги эхом разносятся по проходу. — Почему мы здесь, Раф? Ее тепло касается моей спины, когда я смотрю на Деву Марию. — Мой отец владел этой церковью. — Знаю, я тоже выросла в Яме, помнишь? — Ты также знала, что он был мошенником? Пенни неловко смеется. — Наверное, мне всегда казалось подозрительным, что глава мафии был еще и дьяконом. Я решила, что это связано с уклонением от уплаты налогов. Я улыбаюсь. — Частично это было связано с уклонением от уплаты налогов, частично с шантажом. — Что ты имеешь в виду? Я оборачиваюсь и смотрю на нее. Она чертовски очаровательна, закутанная в одеяло, из которого видны только ее большие глаза и несколько прядей рыжих волос. — Мой отец стал дьяконом, потому что римские католики ничего так не любят, как хорошую исповедь, — я перевожу взгляд на исповедальню в углу. — У него был компромат на очень многих людей. Пенни проследила за моим взглядом и наклонила голову. — На самом деле это довольно умно, — признает она. Конечно, она бы так подумала, чертова маленькая мошенница. — Пойдем, — я беру ее за руку и тяну к кабинке. Свет от моего телефона освещает узкий карниз за ней, заставляя паутину сверкать, как блестки. — Мы с братьями прятались здесь и слушали, как все местные жители исповедуются в своих грехах. — А, так ты всегда был любопытным придурком, — огрызается она, выдергивая руку из моей. Позади нас дверь скрипит от ветра, и Пенни снова быстро прижимается ко мне. — Мы не просто слушать, Куинни. Отец заставлял нас выбирать самые страшные грехи, о которых мы слышали за неделю, а потом... — я прикусываю внутреннюю сторону губы. Конечно, Пенни не святая, но я все равно ненавижу говорить с ней о таких отвратительных частях моей жизни. — Устранять их. Ее глаза пронизывают сквозь тени. — Что? — Мы убили самых отъявленных грешников, — я пожимаю плечами, вспоминая приятные воспоминания моего детства. — Того, кто признавался в изнасиловании своих жен, когда возвращался домой слишком пьяным из бара. Того, кто сбил велосипедистов на дороге Мрачного Жнеца, возвращаясь домой после ночной смены, и оставил их умирать. Пенни делает глубокий вдох, переваривая мои слова. — Значит, вы были, по сути, мальчишками из церковного хора, которые играли в мстителей?