– Что – ты сам? Несколько лет?! – Он вдобавок правдиво стареет с виду… – кивает, наконец выпустив меня и энергично откинувшись назад. «Табурет» реагирует немедленным превращением в гамак. Отвлекаюсь на попытку проанализировать, как именно этот предмет мебели претерпел столь радикальную метаморфозу в такие сжатые сроки, и не сразу замечаю, как моё кресло бесшумно и безболезненно следует его примеру. – Эй… – бормочу, понуро падая в упругие складки мирабилианского изобретения, – разве вы вообще стареете? – Ха-ха… Самый непостижимый вопрос во всей Вселенной. Физически-то – да. А вообще… неведомо. Никто из моих друзей никогда… не изменял себе… Они росли, совершали непредвиденное, узнавались по-новому – но никогда не становились кем-то другим. Может быть, в этом сам смысл? Мы как настроены каждый на некоторую… м… многомерную ноту… И способны составлять такие… как музыкальные фразы. – Нота? Хех. Слово не из твоего активного лексикона. Не вижу его лица, но чувствую улыбку – причём мне почему-то кажется, что распознаю её с помощью слуха – то есть буквально ушами. – Верно, я бы, скорее, использовал другую метафору, но она сюда не встаёт… Хотел сказать, оттенок или форма… заданные… но произнёс «нота». Так ведь, если кто-то начнёт отклоняться от неё, выйдет что-то… невозможное. – Ты хочешь сказать невыносимое? – Надо думать, это одно и то же. – Хех. Хотел бы я, чтобы это было одно и то же… – Это одно и то же. За всю свою жизнь я не встречался ни с чем… – Том… Ну брось, если бы ты столкнулся с чем-то невыносимым, ты бы его не вынес. Тут не из чего лепить загадочную философию. – Но возможным это, оно, для меня не стало бы, потому что меня бы тогда не стало точь-в-точь с того момента, как это могло бы попасть в категорию невыносимого… – О-о-ох… – представляю в уме, что заковыристый потолок сделан из бумаги, и пробую мысленно разложить его в виде фигуры на плоскости (подобные навязчивые желания – явный признак расфокусировки внимания, но рассказал об их существовании я только Сашке – судя по снисходительной гримасе в ответ, у него бывает и не такое…). – Невыносимое невозможно, но невозможное-то совсем не обязательно невыносимо. Вот! – радуюсь проблескам слаженных мыслей. – Верно. Только вот… что из того? – смеха в голосе он уже не скрывает. – Так. Ты ввёл меня в транс?! – с горем пополам доползает до центра управления сознанием гипотеза, зародившаяся где-то на периферии в самом начале диалога. – Нет. И лучше бы тебе перестать ожидать от меня вероломства… Мирабилианский релаксирующий гамак! Влияние закончится, как только ты его покинешь. Не делай этого… – боковым зрением видно, как он досадливо шевелит пальцами, вспоминая слово, – р… резко. – Я вообще не собираюсь этого делать… Он же на меня воздействует! Интересная альтернатива успокоительным. Даже если бы для меня был от них толк, на службе в любом случае запрещено использовать препараты из-за возможного влияния на скорость реакции. А что ещё хуже, как показали исследования, снижение чувства опасности катастрофически влияет на адекватность принимаемых решений, даже если остальные параметры в норме. Не думаю, что мирабилианцы представляют собой какое-то исключение в этом смысле. У нас уже лет сорок есть метод Дэвидсона, у них – наверняка приёмы и покруче. Но всё равно за внешним спокойствием Тома стоит непрерывная мыслительная работа, иначе бы всё выходило из-под контроля у него вовсе не слегка… Но метод Дэвидсона – способ запереть тревогу на периферии мышления. А вот гамак, в котором я возлежу, как в райском облаке, просто-напросто страх выключил. Настроение куда-то двигаться сразу пропало. Интересно, как тут выходит с «нотой»? Изменяю ли я сейчас себе? Хм… Не думаю. Просто провалился в промежуток между двумя активными точками бытия, растянув его на внятный по времени отрезок, где меня наглухо опутало шлейфами ярких воспоминаний – преимущественно детских. К примеру, лет в девять хотел похвастаться Ритке акробатическими этюдами, а она не смотрела, уткнувшись в планшет. А когда я просёк этот манёвр и попытался обидеться, потащила к себе пробовать сотворённый вручную яблочный пирог, увидев который Тихорецкий взял нож и начал выступать с рассуждениями о трисекции угла, в конце концов утомив даже меня. Так что… каждый из нас действительно «держит ноту». Причём чем дальше, тем сознательнее и самоироничнее. Мы как будто условились о ролях в постановке и не отступаем от образов, чтобы не испортить спектакль. Я, например, – контрол-фрик, раздираемый импульсивными хулиганскими порывами… – Кхм, Ваня… прости, но я… несколько минут назад отключил влияние гамака. А он – беспринципная сволочь, наделённая безграничным терпением. Нажимаю двумя пальцами на переносицу, будто активируя дополнительный ресурс, а потом одним движением выпрыгиваю из горизонтального положения на пол. Не ожидавший такой энергии Том переступает назад. – Осторожнее, у нас здесь бывают неполадки с гравитацией. – Веди к нему, – принимаю героическую позу: руки в боки, нос кверху. – Счас я этой коробке с мультиками трансляцию отдебажу! В ответ – ничего, кроме подрагивания подбородка с микроскопической амплитудой. Вряд ли он собирается заплакать, значит, причина – зачаток противоположной эмоции. Но её он так и не показывает, махнув в сторону одного из выходов и деловито устремившись вперёд. *** Перед входом в ангар Том оборачивается, открывает люк и кивает в ответ на мой пристальный взгляд: дальше он идти не собирается. Освещение становится ярче по мере продвижения к кораблю. Наш надоевший знакомец стоит рядом со сплющенной формы звездолётом, похожим на тулисианский, будто собирается позировать для рекламы. Дополняют картину гладкие стены ангара, подсвеченные фрагментарно, как в подземном переходе, оснащённом газовыми, что ли, фонарями, или какие они там были… Ничего так, стильная получилась бы визуальная история, учитывая нашу моду на образы из XX века. Машу? ему издалека и громко спрашиваю: – Эй, привет! И почему всё-таки Магритт? – Вы хотите увидеть смысл? – не меняя позы, наставляет «лицо» прямо на меня. – Нет. Я спрашиваю, почему Магритт. – Идентичность… – неожиданно произносит мой собеседник. Только с полусекундной задержкой понимаю, что получил ответ на прямой вопрос. – Вы хотите принять информацию? Движется вперёд в полной тишине и застывает в полутора метрах от меня, будто вытянувшись и распрямив спину. – Нет. Познакомиться с тобой хочу. – Вы желаете знать? – Да, – сдаюсь я, вытянув вперёд обе руки ладонями вверх – какой-то первобытный жест, но не могу придумать, как ещё заставить самого себя настроиться на выбранный план – не сопротивляться. До последних событий я и не подозревал: «не сопротивляться» бывает только двух видов – почти невозможно и… ничего не стоит. Сейчас первый случай. 16 апреля 2099 года, Мираж Я в мирабилианском аэрокаре. На Земле. Небо над Васильевским островом, только нереально бешеный трафик. Готов поклясться, что автоматическая система контроля за перемещениями вышла из строя, и никак не могу поручиться, что удерживающее от столкновений силовое поле всё ещё функционирует. Машина на ручном управлении. Компьютер не узнаёт меня и не слушается команд по-русски, по-английски и по-тулисиански. На большее голова не способна, а переводчик голосом не активируется. Рядом – даже не удивляюсь – сидит Рита, и размера её ладони не хватает, чтобы полноценно управлять рассчитанной на богатырей машиной. А, ну да… и у меня связаны руки. Точнее, скреплены витой металлической нитью, не поддающейся уже которому подряд максимальному усилию мышц. Она до того ледяная, что кажется обжигающей. Пока кое-как получается укрывать от сознания, что конструктором данного ада может быть только один человек… – Рита, давай двумя. Вот так, да, – как могу помогаю ей, поочерёдно неестественно изгибая пальцы. – Сажаем вон туда на гравийную дорожку. Оглушительный пришепётывающий свист сверху. Поднимаю взгляд – два автомобиля уровнем выше всё-таки столкнулись, одному из них оторвало люк, что, конечно, технически невозможно, но прекрасно укладывается у меня в голове. И летит он, само собой, как раскрученный диск – ребром прямиком к нам в лобовуху. Честно пытаюсь сконцентрироваться: я в Мираже, Рита ненастоящая, а мне умирать никак нельзя. И… дезактивирую страховочный ремень (это ведь запросто можно сделать и со связанными руками) и как герой дурацкого кино закрываю её своим телом, распластавшись навстречу угрозе. Не знаю даже, зажмуриваюсь или что, но как-то упускаю саму кульминацию, а вижу только, как атаковавшая кар деталь ушла в сторону по касательной. Хотя по всем законам физики не должна была. Ноль баллов тебе за метод Дэвидсона, Кузнецов… – Ваня… сядь обратно, я снижаюсь. Когда мы плавно и без прочих происшествий опускаемся под огромным кустом цветущей черёмухи, она добавляет: – У меня есть скальпель. А ты дурачок. Эта штука не смогла бы ничего пробить – ты спецификацию кара вообще читал? Он же мирабилианский! В следующий раз не буду тебя развязывать! Уже через несколько секунд хирургический лазер избавляет меня от оков. – Скажи, что здесь происходит, как ты видишь? – решаюсь спросить, растирая запястья и раздумывая, стоит ли выбираться наружу. – Ты спасаешь мир, я помогаю! Как в наших детских играх! Здорово же, правда? – Ты… ненастоящая. – А ты – настоящий? – пронзительно синие, обволакивающие теплом с примесью хитринки. Долго не выдерживаю – откидываюсь назад, опустив веки, и только слышу её звенящий голосок: – Кстати, ты не представляешь, с кем я вчера ходила на свидание! Феофан Хмелькин! – О боже мой! Это ещё что за хрен? – мычу в собственные пальцы. – Ну, я, конечно, понимаю, ты не так давно упал с Ёжика, но Хмелькин – он же из каждого утюга, – поспешно шумно откашливается и начинает петь. – «Закат падает к твоим ногам, а я радуюсь своим слезам…»