– Грубоватая? Странноватая? Жутковатая? – На самом деле у Лорен расстройство аутистического спектра. Общепринятые социальные условности даются ей нелегко. – Ясно. И кто-то нанял ее работать барменшей. – Тебе не кажется, что всем детям нужно предоставлять равные шансы? – Я всего лишь говорю, что она, скорее всего, не лучший выбор для работы в сфере культурно-бытового обслуживания. – Ты категоричен. – Нет, практичен. – Что в лоб, что по лбу. – Нет, именно практичен. В вопросе определений я очень категоричен. Бет ухмыльнулась. Она вообще часто ухмыляется, подумал я. Глядя на нее, мне тоже захотелось это сделать, пустив в ход мышцы, которыми я давно не пользовался. – Ладно, – сказал я, засовывая карточку в карман. – Так о чем ты говорила? – Ни о чем. – Она указала на меня вилкой. – Твоя очередь. Так почему ты арендовал именно коттедж Мортонов? – И ты туда же? – Ну, это действительно странновато. – Он удобный и дешевый. И много лет назад он не был «коттеджем Мортонов». Он принадлежал маленькой старушке, которая кормила птиц хлебом и бранила проносившихся мимо на велосипедах школьников. Это всего лишь здание. Хотя у него, как и у большинства строений, есть своя история. Хотя, конечно, в большинстве домов в канализационных трубах не живут жуки. Я едва сдержал дрожь. Бет с любопытством на меня взглянула: – Кстати, говоря об истории, каково тебе вернуться сюда? Странное ощущение, правда? Я пожал плечами: – Возвращаться в то место, в котором ты вырос, всегда странно. – Не могу представить, что я хотела бы вернуться в Арнхилл. Серьезно. Сбегу отсюда, как только появится возможность. – Как долго ты здесь? – Один год, один день, – она взглянула на часы, – и около двадцати часов тридцати двух минут. – А правда, что женщины не ведут счет времени? – О нет, счет я как раз веду. – Да, я все понимаю. Деревушка маленькая, унылая и захолустная. – Дело не в этом… – Тогда в чем? – Ты когда-нибудь был в Германии? – Нет. – А я один раз была, сразу после колледжа. Моя подруга работала в Берлине. Она свозила меня в один из концлагерей. – Веселая у тебя подруга. – Это был чудесный солнечный день. Синее небо, поющие птицы. Здания – это ведь просто здания, правда? Однако подобные места несут на себе отпечаток произошедшего. Так, словно события из прошлого пропитали сам воздух, каждый его атом. Ты знаешь, что в таком месте происходили ужасные вещи, даже если тебе об этом никто не говорил. Ты идешь за экскурсоводом, кивая с торжественно-печальным выражением, а часть тебя хочет удрать, вопя от ужаса. – Вот, значит, что ты думаешь об Арнхилле? – Не-а. Я бы хотела снова оказаться в Германии. – Она бросила в рот еще один кусочек картошки, а затем спросила: – Так что за дела у вас были со Стивеном Хёрстом? – Дела? – Что-то мне подсказывает, что вы с ним не были лучшими приятелями. – Не были. – Так что случилось? Я наколол картошку на вилку. – Да обычная подростковая фигня. – Ясно. По ее тону было понятно, что Бет мне не поверила, однако она не стала донимать меня расспросами. Мы продолжили обедать. Картофель был хорошим, а вот булочки с сыром своим вкусом напоминали пластмассу, только у пластмассы аромат был приятнее. – Гарри сказал, что жена Хёрста больна, – произнес я. Бет кивнула: – Рак. И, что бы ты ни думал о Хёрсте, это поистине хреново. – Да уж. Так уж в жизни случается: как аукнется, так и откликнется. – Они давно женаты? – Вместе еще со школы. – Она посмотрела на меня. – Думаю, что если ты учился вместе с Хёрстом, то должен ее помнить. – Я учился в школе со многими людьми. – Ее зовут Мэри. Время словно замерло. – Мэри? – Да. Девичью фамилию, боюсь, не знаю. Это было и не нужно. Еще один осколок моего израненного сердца рассыпался в прах. – Гибсон, – сказал я. – Мэри Гибсон. 9 Мэри и я выросли на одной улице. Наши матери были подругами, поэтому в детстве мы часто проводили время вместе: мамы выпроваживали нас на улицу, когда хотели посплетничать за чашкой чая. Мы играли в мяч и прятки, а затем, дождавшись приезда фургона с мороженым, сидели на бордюре и ели различные его сорта. Энни тогда еще не родилась, так что, полагаю, мне в то время было года четыре или лет пять. Я тихо восхищался Мэри. Она же меня просто терпела, ведь я был единственным ребенком ее возраста на всей улице. В школе она быстро бросала меня, когда появлялась возможность поиграть с более авторитетными ребятами. Я же, полагаю, просто считал это своей участью. Мэри была хорошенькой и веселой, в то время как я был странным, необщительным ребенком, который никому не нравился. Ближе к старшим классам я начал понимать, что Мэри была не просто хорошенькой. Она была красавицей. Ее блестящие каштановые волосы, которые она в детстве собирала в хвостики, превратились в короткое струящееся каре. Иногда она укладывала его волнами, подражая своему кумиру – Мадонне. Она носила тертые джинсы и мешковатые джемперы, рукава которых доходили ей до кончиков пальцев. У Мэри было по две серьги в каждом ухе, и, приходя в школу, она подтягивала юбку так, чтобы ее подол находился выше колен, открывая взорам бархатную кожу чуть выше гольфов. Разумеется, к этому моменту Мэри уже вообще перестала меня замечать. Она не была злой или жестокой. Во всяком случае, не была такой намеренно. Иногда, когда она проходила мимо меня на улице, в ее глазах читалось что-то похожее на смутное узнавание. В таких случаях она рассеяно говорила «приветик», а я после этого сиял от счастья еще несколько часов. Энни меня иногда поддразнивала. «О, смотри. Твоя девчонка, – говорила она, громко издавая чмокающие звуки. – Джоуи и Мэри, сидя на дереве, целуются». Это были единственные моменты, когда я по-настоящему злился на Энни. Вероятно, из-за того, что ее слова меня действительно задевали. Мэри не была моей девчонкой и никогда ею не стала бы. Девчонок вроде нее не интересовали мальчишки вроде меня: тощие, неуклюжие ботаники, читавшие комиксы и игравшие в компьютерные игры. Их интересовали нормальные мальчишки, игравшие в футбол и регби, слонявшиеся по детской площадке, плевавшиеся и сквернословившие без всякой на то причины.