– Спокойно, Энни! Теперь я дома. Я смогу тебя защитить. Ты ведь знаешь это, правда? Я – твой старший брат. Я всегда смогу защитить тебя. Лезвие ножа дрогнуло. Что-то в ее лице изменилось. Теперь она почти казалась моей Энни. Как раньше. Я почувствовал, что мое сердце сжалось. – Положи нож. Мы со всем разберемся, – сказал я дрожавшим от слез голосом, протянув к ней руки. – Давай же. Энни улыбнулась. А затем ринулась на меня с полным животной ярости рыком. Однако я был к этому готов. Сделав шаг в сторону, я с силой ее толкнул. Пролетев вперед, Энни зацепилась ногой за каминный коврик и упала. Я выхватил из огня кочергу, но понял, что в этом уже не было нужды. Энни ударилась головой об угол камина и рухнула на пол. Нож выпал из ее руки. Трясясь, я стоял на месте, почти ожидая, что она сейчас вскочит на ноги и вновь бросится на меня. Однако Энни продолжала лежать неподвижно. Поскольку, что бы ни скрывалось у нее внутри, оно было внутри тела восьмилетней девочки. А восьмилетние очень хрупкие. Они легко ломаются. Я оглянулся на отца. Нужно было отвезти его в больницу. Я посмотрел на телефон. А затем метнулся на кухню. Отец учил меня водить. Мы с ним не раз ездили по местным дорогам. В те времена в Арнхилле никого не волновало, что за рулем – пятнадцатилетний подросток. Я не был хорошим водителем. Но я знал, как управлять автомобилем. И знал, где лежат отцовы ключи. * * * Отец был тяжелым. Он набрал вес. Дотащив его до двери, я приоткрыл ее и выглянул на улицу. Никого. Занавески на окнах всех соседних домов были затянуты, однако я не мог быть уверен, что из-за одной из них не выглядывает кто-нибудь не в меру любопытный, вроде миссис Хокинс. Впрочем, выбора у меня не было. Придется рискнуть. С трудом мне удалось доволочь отца до машины. Прислонив его к задней двери, я открыл дверь переднего пассажира, после чего затолкал отца внутрь. Затем я отступил. Мои руки и школьная рубашка были перепачканы кровью. Впрочем, времени беспокоиться об этом не было. Больница находилась в двадцати милях от деревни, в Ноттингеме. Нужно было двигаться быстрее. Я поспешил к водительской двери, но внезапно замер и оглянулся на дом. Энни. Я не мог просто бросить ее. «Она пырнула ножом отца». Она же еще ребенок. «Уже нет». Она может умереть. «И?» Я не могу бросить ее. Только не это. Я не должен повторить то, что уже было. Я метнулся обратно в дом. Часть меня ожидала, что Энни там не будет, как в фильме ужасов, когда герой думает, что убил злодея, а тот исчезает, чтобы затем вновь появиться с бензопилой. Однако Энни по-прежнему лежала там, где упала. Голая. Черт! Я помчался наверх. Мое сердце билось, как внутренние часы, напоминая мне, что у меня мало времени. Распахнув стоявший в комнате Энни небольшой белый шкаф, я схватил одну из ее пижам – розовую, с белой овечкой – и ринулся обратно на первый этаж. Пока натягивал на нее пижаму, Энни не шевелилась, хоть я и слышал ее слабое дыхание. Я поднял ее на руки. Она была легкой, как новорожденный олененок. И холодной. Часть меня не смогла сдержать дрожь отвращения. Я уже почти был у ворот, когда увидел приближавшуюся по улице тень и услышал тяжелое дыхание. Человек с собакой. Отступив, я спрятался темноте и стал ждать, пока они пройдут. У ворот собака остановилась, но, принюхавшись, резко отскочила назад и потащила хозяина прочь от нашего дома. – Ладно, ладно. Лису, никак, учуяла? Нет, подумал я. Не лису. Кое-что другое. Уложив Энни на заднее сиденье машины, я рванулся к водительской двери и прыгнул за руль. Мои руки тряслись так сильно, что мне удалось вставить ключ в замок зажигания лишь с третьей попытки. К счастью, двигатель завелся с первого раза. Это было настоящим чудом. Я включил передачу и внезапно вспомнил о ремне безопасности. Пристегнув его, я поехал по улице, усердно стараясь держаться в своей полосе, но при этом не цеплять бордюры. Это отвлекало меня от мыслей о том, что я буду делать, если отец умрет по дороге, или как мне следовало действовать, если этого не случится. Мне нужна была история. Я вспомнил о том, что сказал Энни: кто-то вломился в дом. В это они поверят. Непременно поверят. А если отец выживет, то правду расскажет уже он. Я выехал из деревни. Черная проселочная дорога вилась подобно лоснящейся змее. Фонарей не было, лишь светоотражающие элементы мерцали во тьме. А я все никак не мог найти кнопку включения дальнего света. С боковой дороги вырулила машина, пристроившись за мной. Почти вплотную. Я посмотрел в зеркало заднего вида, но ее фары слепили меня. Что, если это полиция? Что, если они отследили звонок в 999 и теперь преследуют меня? Однако машина мигнула поворотником и, сигналя, обогнала меня. Я взглянул на спидометр. Всего 35 миль в час на дороге, где можно было ехать со скоростью 60. Не удивительно, что он так на меня разозлился. К тому же, двигаясь слишком медленно, я привлекал к себе внимание. Поэтому, несмотря на непроглядную тьму и свои трясущиеся руки на руле, я заставил себя сильнее нажать на педаль газа. Стрелка спидометра доползла до сорока. Затем до пятидесяти. Я вновь посмотрел в зеркало заднего вида. И встретился взглядом с Энни. Мои руки дернулись, и шины задели обочину. Сражаясь с рулем под аккомпанемент визжавшей резины, я сумел вернуть машину на асфальт. Отец тяжело завалился на меня. Дерьмо! Я забыл пристегнуть его ремнем. Одной рукой я оттолкнул его обратно на сиденье, продолжая другой рукой удерживать руль. Вдруг Энни бросилась на меня с заднего сиденья. Цепляясь пальцами за мое лицо, она схватила меня за волосы и дернула мою голову назад. Я попытался отшвырнуть ее свободной рукой, однако хватка Энни неожиданно оказалась сильной. Я чувствовал, как ее ногти рвали мою плоть; корни моих волос трещали. Сжав руку в кулак, я с силой ударил ее в лицо. Она отлетела назад. Я успел схватиться за руль как раз вовремя: справа от меня мелькнули фары промчавшейся навстречу машины. Твою мать! Я еще сильнее нажал на газ. Я должен добраться до больницы. Должен. Скорость достигла уже семидесяти. Я увидел, что Энни вновь поднимается. Я попытался ударить ее локтем, однако она поднырнула под него и вцепилась мне в глаза. Я заорал. Из глаз полились слезы. Я не мог разглядеть ничего, кроме перемежавшихся света и тьмы. Убрав одну руку с руля, я попытался сбросить с лица ее пальцы. Моя нога соскользнула на педаль газа. Двигатель взревел. Машину занесло, и я почувствовал, что асфальт под колесами сменила трава. Машину тряхнуло. Энни разжала свои пальцы, и я увидел впереди огромную черную тень. Дерево. Попытавшись ухватиться за руль, я вдавил педаль тормоза в пол, но было уже поздно. Удар. Чудовищной силы. Скрежет металла. Мое тело швырнуло вперед, и я врезался носом в руль. Ремень безопасности дернул меня назад. Это на миг оглушило меня. Что-то пролетело мимо меня, пробив лобовое стекло. Боль. Моя грудь. Мое лицо. Моя нога. «Моя нога!» – услышал я крик и понял, что он – мой собственный. Мрак. 35 – Так мы вас и нашли. – Мы? – Мы с моим отцом. Мы возвращались с вечернего футбольного матча. Отец заметил машину, вдребезги разбившуюся о дерево. Мы остановились, чтобы посмотреть, можем ли чем-то помочь, – продолжал Хёрст свой рассказ, – и сразу увидели, что твой отец мертв. Тело твой сестры я нашел неподалеку от машины. Я не мог уже ей помочь… – Он сделал паузу. – Я вернулся к машине, и отец сказал мне: «Пацан еще жив». А затем добавил: «И у него большие неприятности, не правда ли?» Я сразу понял, что он имел в виду. Тебе было только пятнадцать. Ты не должен был вести машину. Мы решили перенести тебя. Пересадили тебя на пассажирское сиденье, а твоего отца – на водительское, чтобы полицейские не подумали, что за рулем был ты. – Зачем? Вам-то какая была разница? – А такая, что, какие бы у нас ни были разногласия, отец считал, что о своих нужно беспокоиться. Ты был частью моей банды. А твой отец – шахтером, пусть и штрейкбрехером. А своих мусорам не сдают. Произнеся это, он добавил: – Я должен был навестить тебя в больнице и сказать, чтобы ты придерживался истории. Но, как оказалось, ты уже придумал свою. Медсестра сказала мне, что ты не смог вспомнить ничего об аварии. Это правда, Джо? Я взглянул на него. Ложь, подумал я. Не стопроцентная разумеется. Ложь никогда не бывает стопроцентной. Она всегда содержит в себе долю правды. Она – это туман, призванный скрыть истину. И иногда этот туман настолько густой, что лжец сам едва способен разглядеть ее. Начать хотя бы с того, что я не был уверен, что именно помнил. Было гораздо проще принять историю, рассказанную мне полицией и врачами. Закрыть глаза и сказать, что я не помню, что случилось. Не помню аварию. Я никогда ничего не говорил маме. Впрочем, она никогда ни о чем и не спрашивала. Хотя у нее должны были быть вопросы. Ведь кто, кроме нее, мог отмыть дом от крови? Но она не сказала ни слова. А когда я однажды попытался с ней поговорить, она, схватив мое запястье так сильно, что у меня остались синяки, произнесла: «Что бы ни произошло в том доме – это был несчастный случай, Джо. Как и авария. Понимаешь? Я должна в это верить. Я не могу потерять и тебя». И тогда я понял. Она думала, что это сделал я. Что в этом была моя вина. Полагаю, осуждать ее за это было нельзя. К тому моменту я странно вел себя уже несколько недель. Почти не ел, не разговаривал, подолгу не приходил домой. К тому же в какой-то мере я действительно был виновен. Ведь это спровоцировал я. Все это. Когда я на костылях и с металлом в своей раздробленной ноге вернулся домой, то обнаружил, что дом был вылизан до блеска, а в комнате Энни был сделан ремонт. Все было таким же, как раньше. Я не пытался успокоить маму или рассказать ей, что на самом деле произошло. А она никогда не произнесла вслух того, что читалось в ее глазах: что она потеряла не того ребенка. Что на месте Энни должен был быть я. Мама притворялась до самой смерти, что любит меня. А я притворялся, что не знаю, что это не так. Я кашлянул. Моя голова кружилась от боровшихся в ней друг с другом мыслей. – Ты хочешь, чтобы я тебя поблагодарил? – спросил я. Хёрст покачал головой: – Нет. Я хочу, чтобы ты взял все это, – он указал на лом и галстук, – и швырнул в реку Трент. А затем я хочу, чтобы ты убрался отсюда на хрен и никогда не возвращался. Я ощутил тошноту. Такую, которую обычно ощущают проигравшие, когда видят карты противника и понимают, что облажались и что им конец. Ну, почти конец. – Полиция будет задавать вопросы и тебе. О том, почему вы меня перенесли. И почему ты решил признаться в этом только сейчас. Фальсификация улик на месте ДТП. Это преступление. Он кивнул. – Но я был просто ребенком. Это была идея отца. А теперь я стал старше и мудрее, и это заставило меня переоценить случившееся. Я решил очистить свою совесть. Если придется, я навру с три короба. И мне поверят. Я – уважаемый человек в деревне. А ты? Только взгляни на себя. Отстранен от своей нынешней работы. Подозрение в краже в старой школе. Тебя сложно назвать образцовым гражданином. Он был прав. К тому же что, если они начнут задавать еще больше вопросов? Опять осмотрят место происшествия? Поднимут отчет о ранах отца? – Так что, – сказал Хёрст, – полагаю, мы оказались в ситуации, которую принято называть патовой. Кивнув, я встал и, осторожно завернув лом и галстук, уложил их обратно в сумку. Выбора не было. Я достал телефон. Хёрст удивленно посмотрел на меня: – Ты все равно позвонишь в полицию?