— Переговоры? — усмехнулся Рогнвальд, — да они издеваются. — Дай мне знамя, — скомандовал Путята. Со штандартом в руке он выехал навстречу к переговорщику. — С кем имею честь? — спрашивал киевлянин. — Путята, новгородский тысяцкий, а ты кто такой? — Дунай, богатырь русский. Напрасно, ты, Путята, войско против меня собрал. Ты же знаешь, мы христиан не трогаем. Мы — богатыри. — А почём я знаю, что ты богатырь? В ответ Дунай запустил руку в сумку, привязанную сбоку коня и достал оттуда свиток пергамента. — Грамота от киевского богатырского воеводы — Ильи Муромца, — пояснил Дунай, — он отправил меня в Новгород для войны против нашего общего врага и с приказом к Микуле Селяниновичу. Путята развернул свиток, нахмурил брови, стал внимательно читать. Грамота была заверена великокняжеской печатью и печатью богатырского воеводы. Стало быть, всё верно. Разочарованию Рогнвальда не было предела. Он жаждал крови, хотел убивать, хотел отрубленные головы врагов привязать к своему коню сбоку. Но было велено возвращаться в Новгород. — А если это просто князь Владимир к нам соглядатая послал? — не сдавался викинг. — Вряд ли, — отвечал Путята с таким лицом, будто бы съел целый лимон, — они в Новгороде не задержатся, киевский воевода отправил их воевать против Змея Горыныча. Киевские богатыри разместились кто где, их вождь Дунай договорился с Никитой, отцом Добрыни, чтобы тот принял у себя несколько человек, включая и самого Дуная. Добрыня был рад увидеть своего старого друга и названного брата и за ужином напал на него с расспросами. Спрашивал, как поживает князь Владимир, как поживает сын его Борис, и какая нужда привела богатыря в Новгород? — Змея Горыныча надо урезонить, — отвечал Дунай, — понимаю, что сейчас не время. Но я человек подневольный. Послали, я выполняю. — Значит, ты больше не богатырский воевода? — удивился Добрыня, — кого же они нашли на твоё место? — Другого богатыря, из народа. Илью Муромца. — Нешто? — удивился Добрыня и даже подавился вином, — мы здесь уже похоронили Илью. А он жив-живёхонек, да ещё и воевода. — Да, он не просто выжил, — отвечал Дунай, — он спас жизнь самому князю Владимиру и потому стал богатырским воеводой. Теперь Илья получил уже столько власти, что управляет всей русской землёй. Это ему вы должны сказать «спасибо» за то, что князь Владимир до сих пор не отправил на вас войско. Илья хочет помирить его с вашим Ярославом и вообще помирить всю семью киевского князя. — Ну и дела, — дивился Добрыня, — даже не знаю, радоваться или печалиться услышанному. С одной стороны, Илья — мой хороший друг, это ведь я привёз его в Киев. С другой стороны, род его совсем не знатный, и такое начальство на Руси может испортить любую породу. Говорили ещё о многом, в частности, Дунай вспомнил о Зое, сам чуть не заплакал, когда вспоминал свою Настасью Филипповну, погибшую от его руки. В тот день Добрыня ничего ему не сказал про пророчество, которое предписывало именно Добрыне встретиться однажды со Змеем Горынычем и сразиться с ним насмерть. Кто убьёт Змея Горыныча, тот будет проклят, Но эта встреча неизбежна. Дракон старый, дракон молодой, Кто-то падёт, будет проклят другой. Однако сейчас война шла не с самим Змеем, а с одним из его многочисленных сыновей. Змеёнышам стало тесно в городе своего отца, они стали ссориться, бороться за власть, и оттого пошли захватывать новые земли. Самым сильным сыном Змея оказался молодой Ростислав. Он захватил уже несколько маленьких городков на новгородской земле и бросал вызов самому Новгороду. Против Ростислава Дунаю теперь и предстояло вести войну. А меж тем викинги были очень недовольны тем, что им так и не удалось сегодня никого убить. Рогнвальд забрался в кабак и требовал пива. Но пива не нашлось, в конечном итоге викингам пришлось пить вино. Как напились, стали горланить песни и упражняться телом. Рогнвальд даже в пьяном виде легко делал сальто через голову и жонглировал кинжалами. Известно было, что на море, когда викинги гребли по воде, их молодой вождь, бывало, прыгал по вёслам и при этом жонглировал кинжалами. Чувство равновесия и ловкость у Рогнвальда были развиты невероятно, впрочем, и остальные скандинавы не отставали от него. Под вечер в некоторых кабаках даже случилась мелкая стычка, которая закончилась победой варягов. Шум, гам и веселье стояли на весь Новгород. Многим викингам захотелось женской ласки, и они принялись хватать с улицы первых встречных девиц. Если девушка была знатного происхождения, то есть была вся в украшениях, её отпускали, а если имела мало украшений и небогатую одежду, то на этот вечер становилась наложницей какого-нибудь северного воина. Несколько таких девушек поднесли в подарок к вождю Рогнвальду, но ни одна ему не понравилась. Руки девиц были грубы, привыкшие в физической работе. В основном это были чьи-то служанки или женщины из бедных домов, которые проводили время в тяжёлом труде. Рогнвальду же хотелось чистой кожи, нежных рук, мягких волос. Такое в основном можно было встретить у девушек знатных и купеческих, но трогать их было нельзя, иначе неизбежно князь расторг бы договор со своими наёмниками. В конечном итоге Рогнвальд сел на коня и отправился на поиски того, чего требовала сегодня его душа. Викинг уехал с торжища вглубь Славенского конца, где было много знатных домов и стоял свежевыстроенный каменный храм — Софийский собор. В храме только закончилась служба, и люди повалили оттуда по своим домам. Все шли группами, держались вместе, и лишь одна девица шла отдельно от всех. Голова перевязана платком, но взгляд гордый, даже злой. На ней не было золотых украшений, и всё же видно было, что она не занимается постоянно тяжёлым трудом. Рогнвальд налетел внезапно, как ураган, схватил её, положил на коня и повёз к себе. Девушка изо всех сил кричала и отбивалась, но не могла спрыгнуть вниз с быстрого скакуна. В тихом месте, вдали от домов Рогнвальд стащил её на землю и уложил под кустом. Чтобы незнакомка не сопротивлялась, викинг связал ей руки за спиной. Затем принялся осыпать поцелуями её шею и плечи, слегка разорвал платье, чтобы обнажить грудь, забрался руками под юбку. Прошло немало времени, прежде чем Рогнвальд раздвинул девице ноги и вошёл в неё. Викинг старался быть ласков, хоть и нужно было торопиться, чтобы вернуться к своим. И всё же вождь кончил не быстро. — Как твоё имя? — спросил Рогнвальд, гладя её по волосам. — Сорока, — ответила незнакомка, отворачивая лицо. Викинг поцеловал её на прощание, развязал руки и уехал прочь. Зоя же отправилась домой. Запястья болели, платье сверху было разорвано, но в бёдрах появилась какая-то невероятная лёгкость. Несколько раз от слабости подкашивались ноги, голова приятно кружилась. Добрыня лишь на следующий день узнал о случившемся. Никто не знал, какой именно викинг совершил насилие над Зоей, но молодой боярин вознамерился убить его, кто бы он ни был. Отец Никита, когда услышал про это, лишь рассмеялся в ответ. — Мальчишка, тебе всего 19 лет. Ты был лишь на одной войне, и то недолго. Варяги тебя порежут, и имени не спросят. Дунай Иванович, чтобы отвлечь своего друга и названного брата, взял его вместе с собой на встречу с Микулой Селяниновичем. Глава 7 Викинги Тоска овладела Добрыней в это лето. Он был ещё так молод, ему было всего 19 лет, но теперь боярин с грустью оглядывался на прошлое. Для своего возраста он казался слишком развит, успел познать и войну, и горечь потерь, и секс с женщиной, и боль измены. Зоя теперь не дарила ему свою ласку, она стала какая-то чужая, а, может, и всегда такой было, и только претворялась родной. Сорока нашла себе другую любовь. Теперь Зоя сама ходила к варягу Рогнвальду, и он даже привязался к ней. Очевидно, им было хорошо вместе. Варяг был с ней временами груб, полячке это только нравилось. Так же викинг не скупился на богатые подарки, которые так же радовали любящую всё блестящее Сороку. Но самое главное, Рогнвальд давал ей защиту, поскольку никто в Новгороде, включая викингов, не мог к ней прикасаться. Добрыня не смог дать ей защиту за что теперь презирал себя. Он не отомстил, не бросил вызов непобедимому викингу. Прошло совсем немного времени, и Зоя нашла защиту у своего насильника, сумела лаской и кокетством привязать его к себе. Она любила во время секса кусать Рогнвальда. При этом укусы получались сильные, натуральные, и оставались надолго. Это было своего рода меткой для других женщин, мол, он только мой, на нём мои следы. Украшения и подарки Рогнвальда так же говорили: она только моя. Вероятно, такая измена Зои была ещё и местью Добрыне за то, что тот хотел взять в жёны Василису. В глубине души он понимал это и казнил себя. Глядя на новые драгоценности Зои, Добрыня злился и ненавидел себя, но ничего не мог поделать. Свою ярость он вкладывал в свои тренировки, проводил целые сутки, упражняясь с мечом, с копьём, с дубиной. Юное тело быстро привыкало к физической нагрузке, движения становились более чёткими, более быстрыми. Пожалуй, в каком-нибудь спортивном соревновании Добрыня бы и одолел Рогнвальда, но в реальном бою нужно было что-то ещё, кроме хорошей формы. Нужна была ярость, нужно было отсутствие сострадание к врагу. Всё это воспитывалось в викингах с детства, впитывалось с молоком матери. В суровой северной стране нужно было много гнева, чтобы разогреть в груди своё сердце и заставить его биться. В снежной пустыне с пробирающими до костей ветрами, люди становились суровы друг с другом и со своими врагами. Они учились высоко ценить дружбу, гостеприимство, обещания, но вместе с тем учились презирать в душе тех, кто не воспитывался в этой холодной пустыне. Добрыня был из последних. С детства он рос в знатной семье, в тепле и сытости, воспитывался христианином. С одной стороны, Добрыня не знал бедности и привыкал командовать, с другой стороны, его учили любви к ближнему и прощению врагов. Хорошее прикрытие для поражения. Добрыня и сейчас готов был бы простить Рогнвальда, если бы тот забрал Зою себе и уехал с ней куда-нибудь из Новгорода. Но всё было гораздо хуже. Рогнвальд оставался здесь, с ней, прогуливался в её компании по городским улицам, целовал на людях. Воинственная полячка хорошо влилась в компанию викингов, у которых женщина-воин было нередким явлением. И злоба копилась в Добрыне, кипела и искала выхода наружу, и иной раз выплёскивалась совсем неуместно. Так, однажды в его доме гостил новгородский посадник Фома, его дядька, сводный брат отца Никиты. — Наши опять с варягами подрались, — говорил Фома, выпивая большими глотками вино с мёдом. — Кто на этот раз? — спрашивал Никита, глядя в окно на мирно гуляющих по двору кур. — Да, охотнички из Людина конца. Не сошлись с кем-то в цене за коня и сразу за дубины. Говорят, трёх людинских варяги насмерть уложили. Но и викингам досталось хорошо. Дрались на мосту, пока Путята со своими ополченцами из не разнял. — Да уж, нет порядка в Людином конце, — обобщённо заключил Никита, — совсем людинские распустились при Ярославе. — Это они ещё при брате твоём — Ваське Буслаеве распустились, — возражал ему Фома, — а волхвы поговаривают, что это нам от богов наказание за крещение в христианскую веру. — Скорее уж наоборот, — молвил Никита, — наказание за то, что мы так упорствовали в своём язычестве. Бог хочет, чтобы мы страдали, как иудеи 40 лет в пустыне. Но тут из дальнего угла комнаты раздался громкий язвительный смех. До этого Добрыня сидел молча, в разговор не вмешивался, но теперь не выдержал и обнаружил себя. — Ловко же вы, бояре, оправдали себя, — произнёс он. Никита вперился в него злобным взглядом, Фома нахмурился. — Людинские мужички, сброд, убивший наших священников, грудью стоит за Новгород, — продолжал Добрыня, — а мы, люди знатные, получившие благословение от мудрейшего епископа Иоакима, попрятались по своим домам и тихо терпим, как варяги наших женщин насилуют. — Это ты про свою сучку? — бросил ему Никита, — наших знатных женщин никто не трогает. Не путай, сын. — Наших новгородских трогают язычники, — пуще прежнего распалялся Добрыня, — а мы, бояре, не должны за них заступаться, вопреки христианской вере. Спокойно смотрим, как эти язычники нашу веру попирают, сами грешат и других до греха доводят. — Ты сейчас меня до греха доведёшь, — сквозь зубы молвил Никита. — Не нужно, Никита, — взял его за руку Фома, — а ты Добрыня просто в толк взять не можешь, что варяги — мужчины, и давно здесь маются без женской ласки. Им нелегко, вот они и дебоширят. А ты злишься, потому что Ставр жену у тебя увёл. Знаем, помним. Мы тебе новую найдём, не хуже Василисы. Ещё до осени сосватаем, и душа твоя успокоится. — Это едва ли, — отвечал Добрыня, — я уже подумываю, что лучше бы пусть Борис нашим князем стал бы, чем Ярослав. А теперь только на людинских мужичков одна надежда. Мы их всегда считали сбродом, а теперь они грудью стоят за Новгород. Пока мы отсиживаемся. — Кто тебе сказал, что мы отсиживаемся? — молвил посадник, — ты просто не всё знаешь. Была бы наша воля, мы бы давно уже варяг поломали бы. Но с ними Путята, а с ним ополчение. И не известно, чью сторону Микула Селянинович займёт. Вот мы и выжидаем. Терпение нужно иметь, Добрыня. Если у волка не будет терпения, он никого на охоте не поймает. Скоро варяги либо отправятся на войну против князя Владимира, либо останутся здесь. Если останутся, то народного восстания не миновать. Людин конец поднимется, и здесь уже от нас будет зависеть, чья возьмёт. — Да что ты ему объясняешь? — раздражённо проговорил Никита, — он зубы скалит, как малое дитя, у которого отобрали игрушку. Ведьма эта польская влюбила его в себя. Добрыня до этого ведь женской ласки не знал. Сходи к блудницам, сын, они твой огонь затушат. — Я бы сходил, отец, но вера мне запрещает. Учит любить одну и быть верным ей всю жизнь. Я и так уже грешен перед Богом. — Ничего, раскаешься, Бог простит. Наш епископ все грехи тебе отпустит, если скажешь, что ты мой сын. Я с ним уже ни одну бочку вина выпил. Да он и сам уже тебя знает. Но Добрыню такой ответ явно не устроил, и он снова отправился тренироваться — истязать своё тело трудом и упражнениями. Так проходил день за днём. Добрыня становился всё более угрюмым, всё менее общительным. Злоба пожирала его, а вместе с ней понимание, что вера всегда будет мешать ему стать таким превосходным воином, как викинги. Язычники всегда будут безжалостнее и сильнее, и бороться против них нужно не в открытом бою, а как-то иначе. Добрыня мог позволить себе малый грех, но не мог позволить себе отречение от Бога. С такими настроениями боярин набивал удар дубиной по толстому деревянному столбу, врытому в землю, когда услышал знакомый голос: — Здорова, владыка. Во двор пробирался Ставр. Добрыня уже успел позабыть об этом своём сопернике, который увёл у него невесту. Все мысли его были заняты Рогнвальдом. И вот теперь Ставр, как ни в чём не бывало, поздоровался с ним и вошёл во двор. — Чего надо? — грубо спросил Добрыня, одновременно вспоминая, почему нельзя убить этого наглеца. — Дело есть, — отвечал Ставр, — ты на меня зла не держи за Василису. Сам понимаешь, любовь, сердцу не прикажешь. Ты вон тоже сердцу приказать не можешь. Но нельзя забывать, что мы с тобой оба новгородские бояре, оба в одной дружине. — Это ненадолго, скоро ты вылетишь из дружины. Ставр скриви лицо, но не ответил на грубость. — У нас есть общие враги, — продолжил он, — мы могли бы помочь друг другу. — Ты это о ком? — О Рогнвальде, — полушёпотом отвечал Ставр. Добрыня огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не слышит, взял гостя за плечо и повёл за собой. — Пойдём потолкуем. Ставр спокойно пошёл за ним и остался наедине в деревянном строении. — С чего ты вдруг стал врагом Рогнвальда? — спрашивал Добрыня.