— Только так и следует. — Тогда иди к черту. Генри затормозил. Выключил зажигание, повернулся к ней вполоборота. Она знала, что когда он чем-то задет всерьез, его короткий ежик сердито щетинится, лицо наливается кровью, а шрам темнеет. — Девочка моя, ты, что ли, хочешь, чтобы было по всей форме? Мисс Джин-Луиза, спешу уведомить вас, что мое нынешнее имущественное положение позволяет мне содержать семью. Ради тебя я, как ветхозаветный Израиль, семь лет корячился на виноградниках университета и на пастбищах твоего отца… — Попрошу Аттикуса прибавить еще семь. — Сколько же злобы в этой девушке… — И звали его, между прочим, Иаков, — сказала она. — Ой, нет, вру, это же он и есть. Там на каждом третьем стихе меняются имена. Как, кстати, тетушка поживает? — Сама прекрасно знаешь, что вот уж тридцать лет — лучше всех. Не увиливай. Джин-Луиза шевельнула бровями. — Генри, — чопорно сказала она. — Может, у нас с тобой что и будет, но замуж за тебя я не выйду. И это заявление полностью соответствовало действительности. — Когда же ты наконец повзрослеешь, Джин-Луиза! — взорвался Генри и, позабыв последние усовершенствования «Дженерал Моторс», попытался выжать сцепление и нашарить рычаг коробки передач. Не обнаружив ни того, ни другого, яростно крутанул ключ зажигания, ткнул в какие-то кнопки, и большая машина неспешно и плавно двинулась по шоссе. — Туго соображает, да? — сказала Джин-Луиза. — Для большого города это не очень. Генри глянул на нее пристально: — В смысле? Еще секунда — и они разругаются. Генри настроен серьезно. Надо его взбесить — он тогда замолчит, а она сможет подумать. — Откуда у тебя этот жуткий галстук? — спросила она. Итак. Я его почти люблю. Нет, так не бывает: или ты любишь, или не любишь. В этом мире одну только любовь ни с чем не спутаешь. Разумеется, она бывает разная, но всегда — либо она есть, либо ее нет. Джин-Луиза была из тех, кто, обнаружив простой путь, непременно выбирает сложный. Простой путь — обвенчаться с Хэнком и сесть ему на шею. Но пройдет несколько лет, подрастут дети — и тут появится человек, за которого надо было выйти. Тогда и начнутся кружение сердца, метания, терзания, долгие переглядывания на ступеньках почтамта — и все будут несчастны. Что останется за вычетом высоких чувств и семейных сцен? Пошлая интрижка, нестерпимо провинциальный адюльтер и собственными руками выстроенный персональный ад, оборудованный новейшей бытовой техникой производства «Вестингауз». Хэнк этого не заслуживает. Нет. Пока что она не свернет с каменистой стародевьей стези. А сейчас заключим мир на почетных условиях: — Милый, ну, прости, прости, пожалуйста. Я напрасно это сказала, — сказала она. И ведь не возразишь: и впрямь напрасно. — Да нормально все, — ответил Генри Клинтон и потрепал ее по коленке. — Просто иногда я убить тебя готов. — Я вредная, я знаю. Генри взглянул на нее: — Ты у нас с чудинкой. И прикидываться не умеешь. Она перехватила его взгляд: — Ты про что? — Ну, обычно женщины, пока своего не заполучат, сияют улыбками и со всем соглашаются. Мысли свои прячут. А ты — другое дело: если вредничаешь, то уж на всю катушку. — Но ведь лучше, когда мужчина сразу видит, во что ввязывается? — Да, но так ты мужа себе не найдешь. Ответ напрашивался сам собой, но Джин-Луиза успела прикусить язык. — И как же мне себя вести, чтоб всех очаровывать? Генри почувствовал себя в родной стихии. К своим тридцати он полюбил давать советы — вероятно, потому что был юристом. — Прежде всего, — начал он бесстрастно, — держи язык за зубами. Не спорь с мужчиной, особенно если знаешь, что побьешь его в споре. Побольше улыбайся. Покажи ему, какой он значительный. Говори, какой он замечательный, и всячески его обхаживай. Джин-Луиза ослепительно улыбнулась и сказала: — Хэнк, я согласна с каждым твоим словом. Я давно не встречала мужчину, наделенного такой редкостной проницательностью, да еще чтоб ростом был шесть футов пять дюймов, позволь дать тебе огоньку? Ну как? — Ужас. Мир был восстановлен. Аттикус Финч поддернул левый обшлаг, потом осторожно опустил. Без двадцати два. Иногда — вот и сегодня тоже — он носил две пары часов: карманные с цепочкой, о которую прорезывали зубы его дети, и на запястье. Одни — по старой привычке, другие — чтобы узнавать время, когда скрюченные пальцы не лезли в жилетный карман. Покуда возраст и артрит не ужали его до средних размеров, Аттикус был крупный мужчина. Месяц назад ему исполнилось семьдесят два, но Джин-Луизе всегда казалось, что он застрял где-то в категории «за пятьдесят» — и молодым она его не помнила, и стареть он вроде бы не старел. Перед его креслом стоял металлический нотный пюпитр, а на пюпитре — «Странное дело Элджера Хисса»[4]. Аттикус немного подался вперед, чтоб удобнее было негодовать. Человек посторонний не заметил бы его досады, поскольку Аттикус вообще редко ее обнаруживал, но близкий, увидев вздернутые брови и поджатые в ниточку губы, ожидал бы в скором времени услышать скептическое «гм». — Гм, — сказал Аттикус. — Что ты, милый? — откликнулась его сестра. — Не постигаю, как у этого британца хватает дерзости излагать свое мнение по делу Хисса. С тем же успехом Фенимор Купер мог бы взяться за «Романы Уэверли»[5]. — Почему, милый? — Потому что автор с детским простодушием верит в неподкупность государственных служащих и полагает, что наш Конгресс — то же самое, что их аристократия. Вообще не понимает, что такое американская политическая жизнь. Сестра всмотрелась в буквы на суперобложке: — Автора не знаю, — произнесла она, тем самым прокляв книгу навеки. — Не огорчайся. Им пора бы уж приехать, а? — Да я и не огорчаюсь, Сандра. — Аттикус поглядел на сестру, забавляясь. Невыносима, но не сравнить с тем, что творилось здесь, когда Джин-Луиза торчала дома и страдала. Страдая, она места себе не находила, Аттикус же любил, когда его женщины умиротворенны, а не беспрестанно вытряхивают переполненные пепельницы. Он услышал, как подъехала машина, как поочередно хлопнули сперва ее дверцы, а потом — входная дверь. Ногами осторожно отодвинул пюпитр, предпринял безуспешную попытку выбраться из глубокого кресла, не опираясь на подлокотники, со второго раза преуспел и только выпрямился, как Джин-Луиза повисла у него на шее. Он вытерпел ее объятие и постарался не сплоховать в ответ. — Аттикус… — сказала она. — Хэнк, будь добр, отнеси ее чемодан в спальню, — сказал Аттикус поверх ее плеча. — Спасибо, что встретил. Джин-Луиза чмокнула тетушку мимо щеки, достала из сумки сигареты, швырнула на диван. — Как твой ревматизм, тетя? — Лучше, дитя мое. — А у тебя, Аттикус? — Лучше, дитя мое. Как добралась? — Лучше не бывает, сэр! — и плюхнулась на диван сама. Хэнк вернулся, сказал: — Подвинься-ка, — и уселся рядом. Джин-Луиза зевнула и потянулась: — Что у вас здесь слышно? Все, что знаю, вычитано между строк в «Мейкомб трибюн». Вы же оба ничего никогда не пишете толком. — Ты видела извещение, что умер сын кузена Эдгара? — спросила тетушка. — Такая печаль… Джин-Луиза заметила, как отец и Генри Клинтон переглянулись. — Вернулся разгоряченный с тренировки, опустошил морозилку в общежитии Каппа Альфа, — пояснил Аттикус. — Потом закусил десятком бананов и запил это все пинтой виски. Через час его не стало. Так что вовсе не печально. — Ничего себе! — отозвалась на это Джин-Луиза. — Аттикус! — сказала тетушка. — Как ты можешь! Это же мальчик кузена Эдгара! — В самом деле ужасно, мисс Александра, — сказал Генри. — Кузен Эдгар все еще за тобой ухаживает, тетя? — спросила Джин-Луиза. — Глядишь, все же посватается — через одиннадцать-то лет.