Да, Мейкомб стал иным, но в новых домах с телевизорами и электродуховками бились прежние сердца. Можно выбелить все, что в голову взбредет, можно приляпать нелепые неоновые вывески — вековые стропила выдержат и это бремя. — Что, не нравится? — спросил Генри. — Я видел, какое у тебя стало лицо, когда мы вошли. — Силен, силен во мне дух консерватизма — я же на дух не переношу новых веяний, — ответила Джин-Луиза с полным ртом жареных креветок. Они с Генри сидели на никелированных стульях в ресторанчике «Мейкомб-отеля» за столиком на двоих. Ровным тихим гудом заявлял о себе кондиционер. — Зато ничем не воняет, и это не может не радовать. Длинный стол со множеством тарелок, затхлый запах старого дома и горячие волны чада с кухни. — Хэнк, что это такое — «Повар, тише, в кухне мыши», а? — Чего-чего? — Вроде игра была такая? — Была игра «Тише едешь — дальше будешь». Все бегут, вода оборачивается, кто не успел замереть, тот выбывает. — Нет, там, кажется, салить надо было. Никак не вспомнить. Перед смертью, наверно, удастся, но сейчас в памяти мелькал только джинсовый рукав да поспешно выкрикнутое это самое, насчет повара и мышей… А чей же был рукав и что стало с тем, кому он принадлежал? Должно быть, пестует свое семейство в одном из новых домиков… Странное чувство — как будто время течет мимо, не задевая. — Хэнк, давай съездим на реку, — сказала Джин-Луиза. — Ну а как же нам не съездить на реку? — улыбнулся Хэнк. Он сам не знал, почему так получается, но как только Джин-Луиза попадала на «Пристань Финча», она становилась больше похожа на себя прежнюю: словно тамошний воздух так на нее действовал. — Ты прямо Джекил и Хайд, вот ты кто. — Ты слишком много пялишься в телевизор. — Иногда мне кажется — ты у меня вот где. — Генри сжал кулак. — А чуть поверю, что взял тебя и держу крепко, ты раз — и выскользнула. Джин-Луиза вскинула бровь: — Мистер Клинтон, вы позволите даме, знающей свет, кое-что вам посоветовать? Никогда не раскрывайте свои карты. — То есть? — Ты что — не знаешь, как уловить женщину в свои сети? — Она пригладила воображаемый ежик и насупилась. — Женщине нужно, чтобы ее избранник был человек властный, уверенный в себе и при этом держался отстраненно, если он, конечно, способен на все это разом. Женщина в его присутствии должна чувствовать себя беспомощной, особенно если сама может горы свернуть и реки вспять обратить — и он это знает. Никогда не выказывай перед ней сомнений и ни в коем случае не признавайся, что не понимаешь ее. — Ладно, моя милая, отыгралась, — сказал Генри. — Но с твоим последним утверждением я бы поспорил. Всегда думал — женщины любят напускать туману и чтобы их считали такими странными… таинственными. — Им нравится только казаться такими. А потом, когда перестанет топорщить перышки, каждой женщине в этом мире нужно, чтобы рядом был сильный мужчина, который читал бы в ее душе, как в открытой книге, и был не просто возлюбленный, а — «не дремлет и не спит хранящий Израиля»[12]. Глупо, скажи, а? — Получается, ей нужен не муж, а отец? — По сути да, — ответила Джин-Луиза. — На этот счет книги не врут. — Ты ужасно умная сегодня, — сказал Генри. — Где нахваталась? — В Нью-Йорке, где коснею во грехе, — ответила она. Закурила, глубоко затянулась. — Насмотрелась там на гламурных куколок с Мэдисон-авеню, только-только выскочивших замуж… Знаешь, как они разговаривают? Ужасно забавно, только надо приноровиться — у них там свои ритуальные песни-пляски. А схема повсюду одинакова. Начинается с того, что жены смертельно скучают, потому что мужья так устали от зарабатывания денег, что должного внимания им не уделяют. Когда же они принимаются скандалить, мужья, вместо того чтобы разобраться, в чем дело, ищут, на чьей бы груди выплакаться. Когда это дело им надоедает — нельзя же без конца говорить только о себе, — они возвращаются в лоно. В лоне все по первости цветет и пахнет, потом мужья устают, жены бесятся — и так по кругу. Мужчины в этом возрасте превращают Другую Женщину в кушетку психоаналитика, тем более что оно и дешевле выходит. Гораздо. Генри вытаращился на нее: — Откуда столько злости? Что случилось? Джин-Луиза заморгала: — Прости. — И раздавила сигарету в пепельнице. — Просто я до ужаса боюсь, что если выйду за неподходящего человека, вляпаюсь во что-то подобное… Ну, мне не подходящего. Я ведь такая же, как все женщины, ошибусь — и он, показав рекордное время, превратит меня в визгливую стерву. — С чего ты взяла, что выйдешь за неподходящего? Разве тебе неизвестно, что я — домашний тиран, каких поискать? Зверь. Черная рука протянула подносик со счетом. Джин-Луиза узнала эту руку и подняла глаза: — Альберт, привет. Каким ты нынче красавчиком… в белой куртке… — Точно так, мисс Глазастик, — отвечал официант. — Как там житье в Нью-Йорке? — Замечательно, — сказала она. Интересно, кто еще в Мейкомбе помнит Глазастика Финч, бесшабашную девчонку-сорванца? Да никто, пожалуй, кроме дяди Джека, который порой безжалостно смущал племянницу, потешая честную компанию звеняще напевным перечнем ее детских прегрешений. Завтра утром она увидит его в церкви, а потом придет к нему в гости. Общение с дядюшкой Финчем — одно из главных ее удовольствий в Мейкомбе. — А вот скажи, чем объяснить, — неторопливо вопросил Генри, — что вторую чашку кофе после ужина ты всегда допиваешь только до половины? Она с недоумением заглянула в чашку. Любой — даже из уст Генри — намек, что она ведет себя странно, приводил ее в смущение. Подумайте, какой приметливый. И почему это он пятнадцать лет молчал, а теперь решил сказать? Залезая в машину, она треснулась головой о крышу. — Ах, чтоб тебя! Почему нельзя сделать повыше?! — И терла лоб, пока муть перед глазами не рассеялась. — Больно? — Да ничего. Уже прошло. Генри мягко прихлопнул за ней дверцу, обошел машину и сел за руль. — Вот оно, нью-йоркское-то житье, — сказал он. — Разучилась на машинах ездить? — Разучилась. Интересно, когда их приплюснут к земле? Чтоб не выше фута. В будущем году вообще, наверно, лежа будем ездить. — И лететь со скоростью снаряда. От Мейкомба до Мобила за три минуты. — Меня вполне устроил бы старый добрый честный «бьюик». Помнишь их? Сидишь футах в пяти над землей. — Помнишь, как Джим выпал из машины? Джин-Луиза рассмеялась: — Я несколько недель его дразнила: до Баркерова Омута не доехал, из машины выпал, мокрая ку-урица. В далеком прошлом Аттикус в старом открытом фаэтоне однажды повез Джима, Генри и Джин-Луизу купаться и на какой-то особо зловредной выбоине автомобиль очень сильно тряхнуло, но все обошлось, и он поехал дальше — но уже без Джима. Аттикус безмятежно рулил до места назначения, поскольку Джин-Луиза мало того, что сама не пожелала оповестить отца, что Джима с ними больше нет, но принудила к молчанию и Генри, взяв его палец на излом. На берегу ручья Аттикус обернулся с душевным «Вытряхивайтесь!» — и улыбка примерзла к его губам: «А Джим-то где?» Джин-Луиза отвечала, что, наверно, вот-вот появится. Появившись весь в поту и пыли, задыхаясь после вынужденного спринта, Джим, не останавливаясь, промчался мимо и в чем был прыгнул в воду. Через секунду вынырнул и со зверским выражением лица прокричал: «А ну лезь сюда, Глазастик! И ты тоже, Хэнк! Поквитаемся!» Они приняли вызов, и хотя Джин-Луиза думала — брат ее сейчас утопит, тот быстро разжал пальцы: на берегу стоял Аттикус. — Там теперь купаться нельзя, — сказал Генри. — Лесопилку на берегу поставили. Он подогнал машину к закусочной и посигналил, а когда на звук клаксона вышел паренек, попросил: — Два набора, Билл. В Мейкомбе можно пить, а можно не пить. Кто пьет, заходит за гараж, откупоривает и выпивает пинту; кто не пьет, под покровом ночи заказывает в закусочной «набор» на вынос; а о тех, кто до или после обеда, у себя дома или с соседом выпивает стакан-другой, здесь не слыхивали. Так Не Принято. Тот, кто так выпивает, как бы уже не может принадлежать к высшему разряду, а поскольку граждане Мейкомба не желали относить себя ни к какому разряду, кроме высшего, подобного стиля в городе не было. — Мне совсем чуть-чуть, ладно? — сказала Джин-Луиза. — Воду подкрасить. — Еще не приучилась? — спросил Генри. Он запустил руку под кресло и извлек коричневую бутылку «Сигрэмз Севен». — К такому крепкому — пока нет. Генри подкрасил воду в ее бумажном стаканчике. Себе налил как следует, от души, размешал пальцем и, зажав бутылку между колен, завинтил колпачок. Потом спрятал виски на прежнее место и со словами: — Поехали, — тронулся с места. Шорох шин по асфальту навевал дремоту. Тем еще дивно хорош был Генри Клинтон, что с ним можно помолчать, когда хочется. Его не надо развлекать. Когда на нее нападал такой стих, Генри никогда не теребил ее, не тормошил. Он был приверженцем политики Асквита[13] и знал, что Джин-Луиза отдает должное его терпению. А вот ей было невдомек, что этой добродетели он научился у ее отца. «Спокойно, сынок, спокойно, — таков был один из немногих советов Аттикуса. — Не торопи ее. Пусть идет в своем ритме. Будешь гнать — с любым мулом легче будет жить, чем с ней». Люди, которые вместе с Генри Клинтоном учились в юридическом колледже, прошли войну, были молоды, даровиты и лишены чувства юмора. Соперничество было зверское, но Генри с детства привык к работе. С учебой он справлялся, но из университета вынес очень мало такого, что пригодилось бы в адвокатской практике. Прав был Аттикус Финч: лишь тем хорош был университет, что Генри подружился там с людьми, которые позже стали в Алабаме политиками, политиканами, государственными деятелями. Самое отдаленное представление о том, что такое право и с чем его едят, получаешь, когда приходит пора заниматься его практическим применением. Действующий в штате Алабама раздел общего права был по природе своей столь туманен, что Генри пришлось вызубрить учебник наизусть. Желчный человечек, читавший этот курс, был единственным на факультете профессором, которому хватало духу хотя бы пытаться обучать студентов, но его каменная непреклонность наводила на мысль, что и он не в полной мере разбирается в сути своего предмета. «Мистер Клинтон, — сказал он, когда Генри пытался вызнать у него тонкости какого-то особо двусмысленного положения, — вы можете писать хоть до второго пришествия, но учтите: если ваши ответы не совпадут с моими, они неверны. Да, сэр, неверны!» Немудрено, что в самом начале их сотрудничества Аттикус привел Генри в замешательство, сказав однажды: «Кассация — это просто изложить на бумаге все, что желаешь сказать. Не более того». Терпеливо и ненавязчиво он учил Генри всему, что тот и так знал о своем ремесле, но Генри порой спрашивал себя — неужели надо дожить до Аттикусовых лет, чтобы овладеть юриспруденцией? Заплакал обстриженный наголо Том[14]. Зависимое держание? Нет, первое дело о найденном кладе — сколько бы ни было претендентов, право собственности у того, кто нашел, если ее не затребовал истинный владелец. Маленький трубочист нашел брошь[15]. Генри взглянул на Джин-Луизу. Та дремала. Она принадлежит ему, и это ясно. Принадлежит с тех пор, как швыряла в него камнями, однажды доигралась с порохом до того, что чуть не снесла себе башку, наскакивала сзади, жестко брала в полунельсон и не отпускала, пока не слышала «сдаюсь», а однажды летом заболела и бредила в жару, зовя то его, то Джима, то Дилла, — вот интересно, где он сейчас? Джин-Луиза должна знать, она не теряла с ним связи. — Слушай, а где сейчас Дилл? Джин-Луиза открыла глаза: — Был в Италии, где сейчас — не знаю. Она поерзала. Чарльз Бейкер Харрис, ее закадычный дружок. Потом зевнула и стала смотреть, как втягивается под капот автомобиля белая линия разметки. — А мы-то где? — Нам еще десять миль.