27 2001 год Среда, 19 декабря, 23:10 Альсада с Сорольей спешили вдоль проспекта. И так много времени потратили, а теперь еще и в обход идем. Впрочем, в обход – это правильно. Зашагай Соролья в сторону Чакариты, Альсада точно вмешался бы и предложил другой маршрут. Объяснять не понадобилось: оба и без слов согласились, что по улице Хорхе Ньюбери, мимо крупнейшего кладбища в стране, лучше не ходить. Не то чтобы Альсада был из суеверных, но может, племянник разделял его почтение к мертвым. К тому же никогда не знаешь, что таится за окружающей территорию кладбища глухой пятиметровой бетонной стеной, нижнюю четверть которой время от времени белили. В этот поздний час улицу Хорхе Ньюбери, как и все прочие в городе, освещали тусклые фонари. И лишь при виде главного входа становилось понятно, что тут вовсе не тюрьма, как можно было бы подумать: два каменных льва бдительно стерегли останки половины Буэнос-Айреса. Останки отцов-основателей. Останки Карлоса Гарделя. И останки Хорхе Родольфо, если бы только Хоакину дали шанс. Но вместо этого – тысячи песо сговорчивому гробовщику, тайная вылазка на дальнее кладбище, безымянная могила. Да. Лучше свернуть на Доррего. По обе стороны проезжей части множество местных жителей двигалось в сторону парка Сентенарио. Демография протеста за последние пару дней значительно изменилась. Теперь на улицы вышли не голодные толпы из провинций, не уголовники, провоцирующие бесчисленные стычки, которые вынудили де ла Руа объявить осадное положение. Тут сплошь семьи вроде нашей. Мужчины в рубашках с закатанными рукавами, женщины с веерами, повсюду – дети. На многих – футболки с изображением Диего Марадоны, который в Аргентине сделался святым покровителем всех обездоленных, затмив собой апостола Фаддея. Темп марша нарастал, точно всех подгоняла незримая сила, страх не успеть. Даже Соролья, изменив своей неторопливости, едва не перешел на бег – чему способствовали как спортивные шорты с тремя полосками, так и молодость. Альсада немного отстал, чтобы перевести дух. На секунду, не более: уж он-то прекрасно знал, как легко потерять человека в толпе. Все вокруг твердили о победе. Инспектор поймал себя на том, что борется с этой заразительной радостью, которая читалась и на лице племянника, с соблазном утратить бдительность и «отдаться течению», как наверняка назвал бы это Соролья. Но нет: надо оставаться начеку. Когда они свернули направо, на улицу Хуана Хусто, Альсада заметил два полицейских фургона темно-синего цвета с окнами, забранными решеткой. Из стратегических соображений они были припаркованы по разные стороны проспекта. За левым фургоном виднелся водомет с двумя стволами. Десять полицейских спецназовцев, десять газовых пистолетов в кобурах, десять рубашек с короткими рукавами. Перед жарой и насилием все равны. Инспектор не сомневался: таких машин по пути им встретится не одна. Так вот каково оно – оказаться на другой стороне. Он ощущал тревогу вроде той, о которой рассказывали люди, остановленные за превышение скорости. Нервы на пределе, хотя ничего плохого не сделал. Утрата контроля. Толпа вокруг сгущалась. Когда в демонстрацию влились потоки людей, решивших примкнуть к маршу в последний момент, темп снова замедлился. Теперь проспект больше походил на склеротическую артерию, закупоренную недовольством обманутого народа. Альсада успокаивал себя мыслью, что в городе – а может, и во всей провинции Буэнос-Айрес – просто не хватит полицейских на такую толпу: большинство отправят охранять площадь Мая перед президентской резиденцией Каса-Росада, куда так рвутся протестующие. Если они будут держаться от нее на расстоянии – сейчас оно составляло почти шесть километров, – им ничего не грозит. Стоило Альсаде немного расслабиться, и он тут же начинал выискивать в толпе возможных провокаторов. С этим он ничего не мог поделать. Достаточно одному разъяренному парню кинуть урну в полицейскую машину, и может начаться бойня. К тому же толпа состояла не только из мирных граждан. Альсада с первого взгляда отличал возмущенных отцов семейства от тех, кто уже поднаторел в уличной гимнастике, пускай сегодня они особенно старались смешаться с людской массой. В этот раз их лица не прятались за шарфами или носовыми платками. Но даже по отсутствию рубашек (попробуй ухватить бегущего подростка за торчащие ребра) и тщательно зашнурованным кроссовкам (ребята знают, что легко удерут от вооруженного полицейского) вычислить их ничего не стоило. А еще по одинаковой бижутерии, свистку на шее – вот оно, единственное эффективное оружие против полицейского усиления. А еще эти пацаны не поддавались естественному порыву пойти по проезжей части, раз уж сегодня это разрешено. Они были знакомы с полицейской тактикой, знали наизусть все их руководства. Самый лучший способ разгона демонстрации – атака по центру: тогда можно разбить толпу на маленькие группки, справиться с которыми куда проще. Именно этим и руководствовался Наполеон III, когда строил первые авеню в Париже: оставил место для лобовых атак конной жандармерии. Вот почему эти клоуны предпочитают с тротуаров не сходить. Как, впрочем, и Альсада. Да и Соролья тоже, если бы не думал о чем-то своем. Хлопки. Свист. Крики. Лязг и звон кастрюль, ковшиков и сковородок под ударами шумовок и ложек. Народ в поиске своего ритма. Мощь толпы завораживала Альсаду. Пришли новые времена. Голод уступил место ярости. Коротким спазмам бунта. По асфальту стучали шлепанцы. Руки крепко сжимали аргентинские флаги, в которые, несмотря на жару, укутались слишком многие. К собственному изумлению, именно в эпицентре этой какофонии Альсада наконец успокоился: перестал выискивать в толпе подозрительные лица, перестал просчитывать маршрут побега, а просто отдался людскому потоку. А когда они свернули влево, на Авенида Доктор Онорио Пуэйрредон, Хоакин даже испытал волнующее предвкушение; конец шествия уже близился. Альсада взволнованно выкрикнул «¡Hijos de puta!» и поразился звуку собственного голоса. Как только над горизонтом потных лбов появилась рождественская елка, он сразу же указал на нее Соролье. Племянник улыбнулся. В этот год вместо Рождества Христова они будут праздновать рождение, пусть и с наложением щипцов, новой Аргентины. Хорхе бы понравилось. Неподалеку он заметил журналистку из «Кадена-Нуэве». Та не спешила выступить перед камерой – телеканалы все равно пока свернули вещание. Все, что они сегодня наснимут, придется убрать в стол до тех времен, пока не отменят военное положение. Инспектор услышал, как она бормочет «последняя диктатура», и не сдержал усмешки. Наполовину в точку, наполовину – выдача желаемого за действительное. Неподалеку от нее парочка журналистов-иностранцев пыталась растолкать народ в попытке освободить место длясъемок, чтобы предъявить начальству эффектные кадры и оправдать свои командировочные расходы. Альсада с первого взгляда понял: ничего у них не выйдет. На счастье полицейских – и большинства мировых лидеров – демонстрации плохо поддаются съемке. В этом и парадокс: чем большего успеха достигали организаторы, тем сложнее становилось запечатлеть масштаб самого протеста, что в словах, что на фотографиях, что даже на кинопленке. С земли невозможно увидеть всю огромность толпы – нет на свете такой линзы, чтобы охватила людскую реку. Вот почему фотографы выбирают эмоциональные кадры – яростного демонстранта, плачущую мать, впечатляющий плакат – на размытом фоне. Такие снимки, по сути, все равно что свидетельства пресловутых слепцов, ощупывающих слона. А с воздуха почти не видно отдельных людей, и потому съемка не может передать энергии протеста так, как она чувствуется внизу. Негодование, сопричастность, спаянность – все это неизбежно теряется. Не то чтобы правительство сильно боялось попасть в обличающие новостные сюжеты иностранных СМИ – для этого ему не хватало стеснительности, порожденной привычкой находиться под постоянным наблюдением общества. Они ведь были наследниками лидеров, которые не только организовали, но и выиграли Кубок мира, не прекращая «грязной войны». Если тогда они и глазом не моргнули, то сейчас – тем более. Стоит им захотеть, и воздух наполнится слезоточивым газом и резиновыми пулями. И чем похуже. –¡Las manos arriba! ¡Esto es un asalto! – прокричал кто-то в громкоговоритель. «Руки вверх, это ограбление!» Остроумный слоган для борьбы с коррупцией, подумал Альсада. И прилипчивый. – ¡Las manos arriba! – закричал он вполголоса, опасаясь, что его поднимут на смех. Женщина, уже какое-то время шагавшая рядом, обернулась к нему, удивленная этим внезапным участием, и одобрительно улыбнулась. – ¡Las manos arriba! – повторил Альсада, на этот раз увереннее. Проскандировав еще пару раз, он вскинул руки, как и остальные демонстранты, повернув ладони в сторону аргентинской политической Мекки. Слоган, будто мантра, набирал силу от повторения к повторению, и Альсада закричал уже в полный голос. И ощутил странное облегчение. Ощутил боль всех и каждого вокруг. Злость, какой прежде не ведал. К глазам подступили слезы, – безо всякой причины, а может, по всем мыслимым причинам, он так и не понял. Но ему было хорошо. – ¡Las manos arriba! – воскликнул Альсада и наконец опустил затекшие руки – на радость колотящемуся сердцу, уставшему бороться с силой тяжести. Одну ладонь он положил на плечо молчащему Соролье и тут же почувствовал, как тот съежился. Он обернулся: тот был бледен. А вот это плохо. – Дыши, gordo, дыши, – твердил Альсада Соролье. Какого черта я отвлекся на всю эту чушь? Нельзя было терять бдительность, ни в коем случае! И не скандировать хором, как последний идиот. Он остановился. Сейчас на это точно нет времени. Нужно срочно выбраться из толпы и, что куда важнее, найти место, где племянник сможет прийти в себя, если потеряет сознание. Сколько у нас еще времени? Такое лицо Альсада видывал не раз: если двадцать лет жизни бок о бок с племянником чему его и научили, так это тому, что вопрос не в том, упадет ли Соролья в обморок, а в том, когда это случится. Он схватил парня под руку. Теперь точно тебя не выпущу. Внимательно огляделся. Влево, вправо, затем опять влево. Резко обернулся, отчаянно высматривая местечко поспокойнее. Но повсюду были толпы. Западня! А, вот же! В двадцати метрах от них показалась дверь черного хода пекарни. На навесе в зелено-белую полоску Альсада различил надпись Pastelería Jerónimo[62]. Соролья тяжело повис на его руке. Чтобы выбраться из толпы, надо пройти еще метров двадцать. С учетом его состояния медлить нельзя. Альсада снова взглянул на племянника. Лицо отрешенное, до обморока всего ничего. Альсада в ужасе представил себе, что не успеет вывести Соролью. – Disculpe. Permiso. Permiso[63]. – Альсада стал пробиваться сквозь толпу. Упрямо, но мягко. Последнее, что сейчас нужно, – это создать панику и спровоцировать массовое движение. Одной рукой он обхватил племянника за плечи, а другой за грудь, чтобы не дать ему упасть. Рубашка инспектора промокла от пота. Их пропускали неохотно – никому не хотелось уступать лучшие места с видом на революцию. На нескольких лицах мелькнула тревога. Соролья уже едва волочил ноги, а рука, обвивавшая шею дяди, обмякла. Оставалось метров десять. Каждый шаг отдавался глухим стуком – плечи Альсады нетерпеливо сталкивались с чужими. Он пошатывался под весом племянника. Я справлюсь. Должен справиться. Должен справиться. Альсада поднял взгляд к небу – не моля о божественном вмешательстве, а чтобы привести мысли в порядок и продумать все варианты. Файеры, зажженные демонстрантами от избытка чувств, окрасили ночь дымно-алым. Остановимся прямо здесь. Придется положить Соролью на землю и охранять его, пока паническая атака не кончится. Больше ничего сделать нельзя. А потом посмотрим. – Lo siento, gordo[64], – извинился он перед племянником и стал осторожно его опускать. Но тут парня подхватил какой-то незнакомец. Одних лет с инспектором, но еще жилистый и крепкий. Не говоря ни слова, он поднял Соролью как пушинку. Оглядел толпу, как еще совсем недавно Альсада, тоже отметил кондитерскую как оптимальное убежище и деловито понес туда Соролью. Альсада, собрав остаток сил, помог ему пристроить племянника в укромном уголке у входной двери. Это что на земле, засохшая кровь? Выпрямившись, инспектор собрался поблагодарить незнакомца, но тот уже исчез. – Ну что ж, выбрались! – объявил Альсада в надежде, что его слова успокоят племянника. Он повернулся спиной к Соролье, который прислонился к железной решетке, защищавшей ход в лавочку. Выбрались, как же: в самом центре хрен пойми чего. – Соролья? – позвал Альсада, но голос потонул в возбужденных, крепнущих криках позади. «¡Ladrones!»[65] Парень не ответил. Альсада опустился на корточки рядом с племянником, бросил взгляд на толпу и снова спросил: – С тобой все хорошо? Что за идиотский вопрос? Хоакин подвинулся ближе и прижал два пальца к трепещущей артерии на шее Сорольи. Но попробуй прощупать пульс посреди такого хаоса! Инспектор и себя поймал на том, что дыхание у него участилось и стало поверхностным. Хоакин, запомни: от панических атак еще никто не умирал. В конце концов Альсада все-таки нащупал биение под кожей. Он осторожно высвободил другую руку и начал отсчет, сверяясь с часами на запястье. Сто пятьдесят. Такая частота означает, что паника близка к пику, и это плохо. Зато при такой частоте она не может длиться долго, и это хорошо. – Таблетки взял? – спросил Альсада безучастного Соролью. – А ингалятор твой где? Соролья открыл глаза и устремил вдаль невидящий взгляд. Но ответить все же сумел: – Ингалятор помогает только от астмы. Какого черта он не взял с собой таблетки?! – Ладно, ладно. Послушай меня, – сказал Хоакин и обхватил ладонями его лицо. – Надо дышать. Знаю, скажешь, «легко тебе говорить». Но если сосредоточишься на дыхании, точно станет легче. – ¿Tío? – Да? Чем тебе помочь? – Отпусти мое лицо. – Конечно, конечно. – Альсада смущенно повиновался. До Паулы ему далеко. А как бы поступила она, если бы отправилась на демонстрацию вместо него? Прихватила с собой в сумочке запас таблеток на всякий случай. Он украдкой улыбнулся. Видела бы она нас сейчас. Наверняка повернулась бы ко мне и сказала: «Ты быстро среагировал. Он в безопасности. Теперь думай, что делать дальше». Во всяком случае, в это хотелось верить. Альсада предусмотрительно расставил ноги пошире, чтобы его не сшибло людской волной, и расправил плечи, чтобы закрыть собой Соролью и чтобы продышаться. Как же мне его отсюда вытащить? Не переставляя ног, Альсада вытянул шею, чтобы оценить обстановку. Они где-то в четырех кварталах от большой рождественской елки. Будь эта демонстрация согласованной, мэр непременно распорядился бы поставить там по меньшей мере одну машину скорой помощи. Но сегодня на это нечего и рассчитывать. Да и на то, чтобы пробраться с Сорольей сквозь толпу: слишком много понадобится силы – непростительная растрата, если окажется, что никакой машины по ту сторону нет. Значит, елка – не вариант. Можно пойти в другую сторону – повернуть назад и отыскать машину. Но, опять же, сюда они добрались примерно за час, при том что шли вместе с толпой. А если пойдут против нее, то и времени понадобится вдвое больше. Да сможет ли Соролья вообще идти? Альсада его не донесет, это уже ясно. Что один, что другой вариант осуществимы лишь при условии, что племянник сумеет стоять на своих двоих и что посреди пути у него не случится еще одна паническая атака. А отправиться за подмогой в одиночку – значит оставить его одного; а как дальше пойдет демонстрация, неизвестно. Она бы и сейчас смела Соролью, не будь Хоакина рядом. Тупик. И это еще слабо сказано. Полная ж… погодите-ка. Альсада достал из кармана брюк телефон. Слава богу. Ну-ка, посмотрим. Можно позвонить Пауле – именно так он и поступал в трудные минуты. Вот только из дома она им ничем не поможет, а до центра города ей не добраться. Так зачем ее тревожить? Нет. Пусть остается в неведении, во всяком случае, пока он не составит план. Мне нужен… Кто-нибудь крепкий, молодой и настолько политически неравнодушный, чтобы сегодня выйти на улицу. Или попросту изнывающий от скуки. Вот только в списке контактов Альсады никто под это описание не подходил – большинство друзей и знакомых либо уже вышли на пенсию, либо собирались, как и он сам; наверняка все они сейчас сидят дома и попивают мате, ни капельки не интересуясь новостями. И тут его осенило: Эстратико! Невнятные крики вдалеке. В паре шагов от Альсады какой-то мужчина поднял над толпой радиоприемник. – Внимание! – крикнул он, прибавляя громкость. А это, случайно, не тот незнакомец, который ему помог? Инспектор был в сомнениях. По радио передавали репортажи о демонстрациях в других частях города. В Палермо, Бельграно, Альмагро, Кабальито, даже в Боэдо и в Вилья-Креспо жители высыпали на улицы, чтобы протестовать против военного положения. Альсада вытянул шею и напряг слух, и тут сообщили о столкновениях у Каса-Росада. Ну конечно. Полицейским отдали приказ разогнать протестующих на площади Мая – возможно, именно это решение станет последним в череде провальных затей правительства, – но они столкнулись с ожесточенным сопротивлением. Толпа взревела, услышав весть о десятках раненых. Остается надеяться, что накал скоро спадет. С обеих сторон. Больше не хочется слышать этот звук, звук удара дубинки по телу. Да, пожалуй, с учетом обстоятельств Эстратико – лучший вариант. Хотя и тут есть свои минусы. Звонить подчиненному посреди ночи и просить о личной услуге? После такого Альсада по меньшей мере будет перед ним в долгу. А с другой стороны, что такого страшного может стребовать с него полицейский? Инспектор ведь сумел свыкнуться и с куда более пугающей угрозой – обязанностью оказать ответную услугу Вукичу, гильотиной висящей над ним вот уже двадцать лет. Хоакина останавливало другое: необходимость посвятить Эстратико в подробности своей личной жизни. Он глубоко вздохнул. Эстратико придется держать язык за зубами. А какие еще варианты? Он взглянул на правую ладонь. Стоило сосредоточиться, и он, даже спустя столько лет, ощутил в ней покалывание, как в тот день, когда он ударил Галанте. Альсада поймал себя на злорадстве и поспешил его заглушить. Эстратико не похож на домоседа. Если повезет, он тоже окажется в центре. Может, даже совсем близко. Сейчас все выясним. – Кому ты звонил? – спросил Соролья, пытаясь подняться. – Останься тут, хорошо? – Слова инспектора прозвучали как приказ, а не как просьба. – Не тете Пауле, надеюсь, – предположил племянник, по-прежнему сидя на земле. – А как, по-твоему, нам с ней удается сохранять брак вот уже сорок два года? – Альсада выдержал паузу. – Я звонил Эстратико. – Кому? – Он работает у нас в отделении. – Он где-то поблизости? – Пока нет. Обещал быть через двадцать минут. Посмотрим, как у него это получится. – Вдруг спохватившись, он поспешил успокоить Соролью: – Не волнуйся. Раз он обещал появиться, то слово сдержит. Все будет хорошо. Встав к племяннику спиной, точно прилежный сторожевой пес – вот в кого превратила его работа, – Альсада внимательно вгляделся в толпу, пытаясь угадать, что произойдет дальше. Всего пару минут назад она еще тянулась в сторону площади, теперь же намертво встала. – Все будет хорошо, – повторил Альсада, на этот раз скорее себе, чем Соролье. Но все равно обернулся удостовериться, что племянник его услышал, – и случайно поймал его взгляд. Точно так же, с тем же кромешным недоверием, Соролья смотрел на него двадцать лет назад, в то утро, когда перебрался к ним в дом. Смутившись, Альсада отвернулся. Все будет хорошо, вот только у Сорольи все равно продолжатся «эпизоды». Именно так психотерапевт посоветовал называть панические атаки, которые случались каждую неделю, как по расписанию. Альсаде это не понравилось: «Мне кажется, стоит называть вещи своими именами. Какой смысл лгать? Мальчику ведь надо принимать лекарства, и все в таком духе. Он и так понимает, что происходит». На что Паула ответила, едва подняв голову: «Ты уверен, что из всех людей на земле именно тебе стоит требовать тотальной честности?» Если бы только Соролья не так боялся темноты! Его ночник, конечно, приходился очень кстати, когда Альсада сонно брел в туалет посреди ночи, зато и напоминал обо всем том, что у них отняла тьма. Если бы мальчишка не поднимал крик, едва завидев соседского кота. Если бы мог составить Альсаде компанию в субботних походах в кино на военные фильмы. Все было бы хорошо, если бы мальчика не оторвали от родительского дома. Если бы его родители по-прежнему были живы. Если бы они не исчезли. С чего вообще так настаивать на этой дикой формулировке? Никто давно не лелеет надежду, что однажды они вернутся. Если бы их не убили – вот так было бы точнее. Причем не просто убили, а навсегда стерли из людской памяти. Точно их никогда не существовало. Когда уже вещи и впрямь начнут называть своими именами? И все же права Паула: в этой игре ему не победить. У Альсады потемнело в глазах. – ¡El pueblo unido, jamás sera vencido! – скандировала толпа. Что это, очередной прилипчивый слоган или точная формулировка? Неужели граждане, объединившись, в самом деле способны добиться политических перемен? Думать об этом Альсаде не хотелось. Потому что напрашивался вывод: его поколение могло положить конец диктатуре еще в далеком 1976-м, если бы так же вышло на улицы. Почему же они тогда не протестовали? Разумеется, были Madres с их пикетами. Но они быстро примелькались и превратились в очередную аргентинскую экзотику, бледное свидетельство несмываемого национального позора. Почему так случилось именно с их семьей? Мог ли и Альсада посещать те собрания? Нет, ни за что, если хотел уберечь родных. Что бы он мог сделать иначе? Предупредить Хорхе Родольфо? Так ведь предупреждал – Альсада каждый раз напоминал себе об этом, когда просыпался от кошмаров. Предупреждать почаще? Куда уж чаще! Но сколько бы он ни пытался себя успокоить, чувство вины не отступало. Облегчение приносила лишь мысль о том, что Хорхе, упрямый как осел, никогда бы не остановился, что бы ему ни сказал Хоакин, как бы ни поступил. И все же Альсада, глядя на толпу, понимал, что мог сделать и больше. Встав у витрины в том месте, где она не была забрана железом, он с наслаждением вжался мокрой спиной в холодное стекло. Соролья по-прежнему сидел у его ног. 28 2001 год