– Они меня не слышат, не так ли? – Нет, если будете говорить тише. Но если я сошлюсь на вас, мне бы не хотелось спровоцировать ваше увольнение, хотя вы сможете отрицать сказанное, если захотите. – Сомневаюсь, что могу сказать такое, что может им не понравиться. В любом случае, право на свободу слова никто не отменял. – Ну, не совсем… если вы имеете в виду право говорить правду или то, что вы считаете правдой, или не говорить вообще. Свобода слова означает, что вы можете говорить о правительстве до тех пор, пока не выступите против него – не захотите его свергнуть. Но мне нужно, чтобы вы говорили о себе. Как давно вы живете в Кассионсвилле? – Около пятнадцати лет. Мы приехали сюда из Хайлспорта, когда мне было двенадцать. – Когда вы начали работать на заводе? – Через год после того, как окончила среднюю школу. – И вы с тех пор его не покидали? – Нет, не покидала с тех самых пор… Ну, я возвращаюсь домой по ночам, езжу в отпуск и все такое. Вы понимаете, что я имею в виду. – Вам тут нравится? – Думаю, да. Через некоторое время привыкаешь к людям – вы же знаете, как это бывает. Все как обычно. Ждешь, не произойдет ли что-нибудь, но оно не происходит, и ты привыкаешь. В каком-то смысле это мой дом. – Тут скучно? – Через некоторое время все становится скучным. – Вас беспокоит холод? – Не слишком. К нему привыкаешь. Для нас в офисе это не то же самое, что для мужчин, которым приходится работать на холоде постоянно. Зимой мы одеваемся почти так же, как все остальные; летом я ношу что-нибудь легкое, а затем переодеваюсь в женской раздевалке, прежде чем прийти сюда. Однажды у нас работала женщина, которая постоянно носила перчатки без пальцев, и это через некоторое время начало меня беспокоить – не нравятся мне такие. Но она ушла через два года. – Чем вы тут занимаетесь? – Печатаю и веду учет. Работаю с документацией склада – ну, понимаете, сколько привезли ящиков и какой партии, сколько увезли и какой перевозчик их забрал. – Сколько коробок сока, по-вашему, вы внесли в реестры с тех пор, как занялись этим делом? – Понятия не имею. Целую кучу… но я правда не могу сказать сколько. – А если предположить? – Не знаю. Я могла бы попытаться угадать, но это бессмысленно. Вы видели, как их выгружают с конвейера? Я иногда захожу туда, если есть сообщение для одного из мужчин – жена заболела или что-то в этом роде. Или туда, где их погружают на железнодорожные вагоны, грузовики. В коробке сотня банок, и коробок так много, что уму непостижимо, и это продолжается весь день. Я не знаю, что с ним делают, но людям не по силам столько выпить – это просто немыслимо. – Я бывал на других заводах, – сказал репортер. – Я понимаю, о чем вы. – Вот возьмем домохозяйку – она идет в супермаркет, и сколько покупает? Одну или две банки, может быть пять, если все в семье пьют сок на завтрак каждый день. Вот что я думаю. Потом я стою у конвейера и смотрю, как выгружают товар, и пытаюсь вообразить себе нужное количество семей, но в целом мире нет столько людей. За время, пока я там стою… ну, допустим, спрашиваю, кто из них Джон Бун, и мне указывают на типа в клетчатой рубашке, а я ему, эй, мистер Бун, и он такой – подождите минутку, и я говорю, что ему нужно в офис, его к телефону, чрезвычайная ситуация… так вот, как раз за это время выгружают столько сока, что хватит на весь Чикаго. – Вы покупаете сок? – Простите, я не расслышала? – Я спросил, покупали ли вы такой сок сами – для своей семьи. – Мы используем сушеный. – Почему это? – Вы будете смеяться… – Говорите. Развеселите меня. – Все дело в руках. Мы чувствуем – вы понимаете, – долг перед компанией, обязанность использовать этот продукт, но всякий раз, когда я лезу в морозилку в магазине, от холода у меня болят пальцы. Поэтому я беру сухой концентрат. – А семье нравится? – Вся семья – я и мой муж. – Ему нравится? – Привык. Ну, вы понимаете. Сомневаюсь, что он об этом вообще задумывается. Сок, кофе, одно яйцо и тост. Вот его обычный завтрак. Он читает газету, пока ест, и, по-моему, больше его ничего не волнует. – Детей заводить думаете? – Забавный вопрос. Ох, извините, но это правда смешно. Нет, не думаем – уже поздно. Сперва хотели, но уже года четыре или больше не говорили об этом. – Предположим, у вас есть ребенок, дочь. Чего бы вы хотели для нее? – Я не знаю. Чтобы детство было хорошее. – После детства. – Так ведь это же не важно. Мало ли, чего я хочу… Я бы хотела, чтобы она вышла замуж – и она, вероятно, выйдет, – а там уж они с мужем все будут решать сами. – Вы бы хотели, чтобы она жила здесь? – Да, чтобы я могла с ней повидаться в любой момент; если она забеременеет, или заболеет, или еще что-нибудь случится, я приду с пирогами. Когда я размышляла о том, чтобы завести детей, я так и думала – вот они вырастут, и я смогу принести им что-нибудь, когда они заболеют, и, может, навести дома порядок. – Как думаете, это хорошее место для воспитания детей? – Ну, не хуже, чем где-либо еще. Я имею в виду, что хорошим его не назовешь, нет. – Не могли бы вы поподробнее рассказать об этом? – Ну, когда я думала о детях, я вспоминала, каким милым был Хайлспорт, когда я была маленькой, но сейчас – после того, как там построили нефтеперерабатывающий завод, – все ужасно. Моя мать часто рассказывала, как росла на ферме. Денег немного, но бедняками они не были. Вы понимаете, что я имею в виду? – Боюсь, что нет. – Они не нуждались в деньгах – в те времена можно было даже доктору заплатить курами. У них была земля и много еды, и им не требовалась модная одежда. На День благодарения ее отец обычно убивал оленя. Когда мама говорила о ферме, всегда про это рассказывала: отец должен был подстрелить оленя на День благодарения. А я кладу на стол маленьких бумажных индеек для нас с Джо и достаю настоящую из морозилки. – Понятно, – сказал репортер. Я заметил, что он давно перестал делать заметки. – Если вы уже закончили, Фред, – встрял Дэн, – мы с мистером Виром покажем вам консервный цех, и вы увидите, откуда берутся коробки на складе. Вместо того, чтобы выйти наружу и попасть в Здание Б обычным способом, мы отвели его обратно в морозильный склад и прошли вместе по конвейеру, переступая через ползущие вниз коробки. – Удивительно, – сказал он, – тут высоко, можно стоять в полный рост. А почему вы не сэкономили, сделав конвейер по высоте равным самим коробкам? Я объяснил, что люди должны иметь возможность проникать в корпус конвейера, чтобы делать ремонт и устранять заторы. Он сказал: – Я словно лосось, плывущий вверх по течению на нерест, чтобы потом умереть. Затем мы вышли на шум и яркий свет упаковочного цеха. – Это упаковщики, – объяснил Дэн. – Мы получаем коробки плоскими, а они их разворачивают, опускают и приклеивают уголки – это может быть вам интересно. – Выстраивают банки с соком в линию, словно игрушечных солдатиков. – О да. И одновременно готовят коробку, складывают банки в пять слоев, причем каждый представляет собой массив четыре на пять. А если мы вот отсюда отправимся дальше вдоль производственной линии, то вы увидите заготовщиков. Они надевают крышки на наполненные банки, мы используем тот же тип машин, что и для пива. Каждый автомат заготавливает тринадцать сотен банок в минуту, не проливая ни капли. Это трудно себе вообразить, но, если бы из каждой банки пролилось по одной капле, когда она проходит через механизм, изнутри потек бы соковый ручей. – Ничего не слышу! Дэн взял его за руку. – Вот, отойдите от машины. Желаете увидеть что-нибудь еще? – Я хотел бы взять интервью у одного из операторов. Я сказал: – Сомневаюсь, что получится. Большинство из нынешних работниц – латиноамериканки. Они не очень хорошо говорят по-английски. В этот самый момент они поглядывали на меня темными индейскими глазами, и мне было интересно, понимают ли они мои слова. – Пуэрториканки? – И американки мексиканского происхождения. Когда я был моложе, то проектировал машины для наполнения и постоянно сюда приходил; все девочки тогда говорили по-английски – в основном это были вчерашние выпускницы и молодые замужние дамы. Теперь их не заставишь выполнять такую работу, поэтому мы набираем этих женщин, привозим их. Большинство остаются всего на несколько месяцев. – Почему вы не нанимаете местных жителей?