Отложив Энциклопедический словарь Беккера по искусству, я стал расхаживать по комнате. Пробило полночь, потом час, потом два, а я все ходил и ходил из угла в угол. В моей ходьбе было что-то символическое: я словно пытался выбраться из тумана, из безвоздушного пространства необъяснимости, в котором так долго жил. Время от времени я садился и вновь открывал словарь. Быть может, именно сейчас Уж тоже просматривает эту самую книгу. Что он в ней ищет? Что ищу я сам? В чем разгадка тайны? Я должен ее найти! И я снова принимался расхаживать по комнате. Окурки я один за другим бросал в камин — не знаю, сколько сигарет я выкурил. За окном поднялся ветер, на оконный карниз ложились первые хлопья мокрого зимнего снега. А я все ходил и ходил. Фрагменты раздробленной на мелкие части отгадки хранились в моем подсознании — я знал это так же точно, как то, что я существую. И у этих дробей был общий знаменатель — ключ к разгадке. Я вот-вот найду этот ключ, я нашариваю его в тумане, который начинает рассеиваться. В сознании смутно проступает путь к решению головоломки: кто-то что-то сказал, что-то я видел собственными глазами, что-то я знал, да забыл. Я должен вспомнить, должен! Вспомнить все! И это все должно занять свое место в расплывчатом рисунке, который, кажется, начинает проясняться. Пробило четыре. Я чувствовал, что изнемогаю. Мысли бегали по кругу без остановки. Было начало ноября. В комнате было холодно, управляющий скупился и еле-еле подтапливал. Он еще не переключился «на зиму». Я пошел на кухню, согрел воду в чайнике и заварил крепчайший кофе. Он отдавал порохом. Потом я вынул из почтового ящика вечернюю газету, вернулся в гостиную и сел в кресло. Пять минут отдохну, подумал я. Газетные шапки расплывались у меня перед глазами, двоились, строчки сливались одна с другой. Может, дело было в усталости, а может, просто меня мало интересовали события внешнего мира. Я перевернул страницу. Объявление я увидел сразу. Можно было подумать, что его обвели сверкающей зеленой рамкой, потому что именно оно, и только оно, бросилось мне в глаза на однородно-серой газетной полосе. «Большая распродажа коллекции живописи консула Халворсена». Я пробежал глазами. «Сера… Гоген… Моне…» У меня рябило в глазах. ".Сезанн. Писарро. Ренуар. Ван Гог. Дега.» Мать просила меня купить для нее голубого Боннара, который висел. Где, черт возьми, он висел? А-а, не все ли равно! Свен был на похоронах старого консула Халворсена. Уж читал Энциклопедический словарь Беккера по искусству. — Свен! — громко сказал я. И вздрогнул от звука собственного голоса. — Свен, я найду того, кто застрелил тебя и засыпал песком, найду. Я вскочил. Газета упала на пол. Закурив очередную сигарету, я включил радио. Мне казалось, я схожу с ума. На коротких волнах передавали какой-то шлягер. Я достал бутылку виски и налил себе пол стакана. Руки у меня дрожали. Я осушил стакан двумя глотками и сделал глубокий вдох. «Сделайте глубокий вдох», — говорят обычно зубные врачи. На этот раз помогло. По крайней мере в сочетании с виски. Снова усевшись в кресло, я поднял с пола газету. И стал просматривать ее дальше: об этом аукционе наверняка сообщаются еще какие-нибудь подробности. И точно. Я нашел их на четвертой полосе. ГЛАВНОЕ КУЛЬТУРНОЕ СОБЫТИЕ ГОДА «Консул Стиан Халворсен, умерший в начале августа, был самым крупным у нас в стране собирателем произведений французских импрессионистов. На протяжении многих лет ходили легенды об этом собрании, хотя видели его от силы человек двадцать. Консул Халворсен долгие годы прожил во Франции. Единственным интересом и страстью его жизни было коллекционирование. Он обладал небольшим состоянием и при этом поразительным, обостренным чутьем на новые имена в искусстве. Он никогда не был знатоком в том смысле, чтобы судить о живописной технике, валерах или перспективе — его гениальный дар состоял в умении «делать ставки», в способности угадать, какие художники по-настоящему «стоящие», на кого из них будет расти спрос, так же как и цена. Он был совсем еще молодым человеком в те годы, когда Гоген рад был продать свою картину за корку черного хлеба. И не секрет, что консул Халворсен приобрел большинство своих картин по дешевке, а продал с огромной выгодой. На полученные деньги он покупал новые картины. Мы уже упоминали, что его собрание видели от силы человек двадцать. Консул был большим оригиналом, и вся его жизнь, все его чувства были отданы этим великолепным картинам, которые он берег — не побоимся такого сравнения — как ревнивый любовник. В годы между двумя мировыми войнами консул начал прихварывать, ему пришлось прекратить свои путешествия и обосноваться в Осло. Хозяйство в его доме вела старая экономка. Консул жил своими картинами, которых он никому не показывал. Мы неоднократно пытались взять у него интервью, но всегда безуспешно. Только теперь, после его смерти, сможем и мы наконец увидеть его собрание целиком. Консул Стиан Халворсен распорядился, чтобы его коллекция была продана с аукциона, а полученные деньги поровну разделены между четырьмя благотворительными организациями Норвегии. Но он до конца остался оригиналом. Потому что в завещании особо оговорено, что ни одна картина не может быть вывезена за пределы страны. Это существенно понизит цены, хотя они, конечно, все равно будут очень высоки. Аукцион картин из коллекции консула Стиана Халворсена доставит наслаждение многим зрителям, а кто-то сможет и приобрести шедевры мирового искусства по относительно умеренной цене. Мы предвкушаем, что завтрашний аукцион станет интересным и волнующим событием». Интересным и волнующим? Ха! Я видел картины консула Халворсена. Да, мы с моими родителями и Кристианом входили в те «человек двадцать, которые удостоились этой чести». Было это года за два до войны, и помню, меня картины не особенно интересовали. В большом старом доме на Ураниенборгвайен было слишком темно. И еще я помню, мне казалось, что повсюду царит ужасный беспорядок. Но мои родители с консулом Халворсеном потягивали херес и были очень довольны. А завтра я пойду на аукцион. Только это одно и было для меня совершенно очевидно. Я не знал, что я рассчитываю увидеть, собственно, я вообще не знал, зачем я туда иду, — и, конечно, аукцион не обязательно должен иметь какое-то отношение к двум убийствам. Но у меня было какое-то необъяснимое, суеверное чувство, что связь тут должна быть. Газета выскользнула у меня из рук. Я побрел в спальню, завел будильник на семь утра и рухнул головой в подушку. Заснул я мгновенно. Выключить радио я забыл. Мне снилось, что я танцую чарльстон. О да! Умница-журналист из газеты «Афтенпостен» был прав: атмосфера вокруг предстоящего аукциона была пропитана интересом и волнением. На улице Кристиана Августа перед зданием, где ожидался аукцион, стояла не просто очередь, вход осаждала целая толпа. Пробило еще только половину шестого, но полиция уже с трудом очищала улицу от машин. Было сумеречно, стоял густой туман, сеялся мелкий дождь со снегом. Чтобы получить билет на аукцион, мне пришлось обратиться к матери. А ей, в свою очередь, пришлось обратиться к адвокату покойного консула Халворсена — мать была с ним знакома, а тот знал, что она была знакома с консулом Халворсеном. По какому принципу распределялись билеты на аукцион, я не знаю, вероятно, прежде всего их вручали судовладельцам и крупным промышленникам — словом, самым богатым людям в стране. Само собой, это были воротилы не международного и, слава богу, даже не общескандинавского масштаба, но зато сословие отечественных богачей прислало сюда многих своих представителей. Присутствовали здесь и посланцы музеев, хотя при скудных ассигнованиях, которые музеи получают, шансы их были невелики. Несколько известных актрис также украшали аукцион своим присутствием. Словом, это было блистательное сборище знаменитостей. Я вел себя без всякого стеснения: я не просто хотел, я должен был видеть, кто сюда явился. Беда была лишь в том, что я не знал, кого мне высматривать. На всякий случай я несколько раз прошелся по залу и, останавливаясь поболтать со знакомыми, обшаривал взглядом собравшихся. Не знаю, кого я ожидал увидеть. Может быть, Пребена, но его не было. Надеяться встретить Ужа, П. М. Хорге, «Советы и информация», было бы слишком. Впрочем, здесь не было и его. И все же я был совершенно уверен, что неявный след, ведущий к аукциону картин, был не просто миражом, который привиделся моему воспаленному сознанию. Я сел на место, которое мне указали. Прямо передо мной восседали каракуль и норка. И тут я его увидел. Он сидел на три ряда впереди меня. Вчерашний белобрысый толстяк, приятель Ужа. Тот, кто позвонил три раза и был так хорошо известен хозяину дома, что его впустили сразу после условного сигнала. Он сидел впереди меня в безупречном выходном костюме и, конечно, меня не узнал. Вчера он совершил оплошность, не взглянув на меня. Зато я хорошо его разглядел. Я начинал выбираться из тумана. Только по окончании аукциона я понял, что забыл вступить в борьбу за голубого Боннара, о котором меня просила мать. Я смотрел на эту картину, не видя ее, и не заметил, кто ее приобрел. Мысли мои были заняты совсем другим. Аукционист предлагал картины одну за другой. Конечно же, они были великолепны. Старый консул Халворсен и в самом деле, как выразилась «Афтенпостен», обладал чутьем. Много лет назад, когда бедных неизвестных художников презирали, осмеивали и отвергали, он скупал их картины. И теперь их показывали нам, и холодным, серым ноябрьским вечером норвежскую столицу озарял, ослеплял удивительный свет французского солнца. На цены я внимания не обратил. Я вообще не видел ничего, кроме безупречной спины толстяка, приятеля Ужа. По счастью, мое лучшее «я» присутствовало в зале и все-таки обратило внимание на великолепные картины. Приятель Ужа наверняка явился сюда не зря. Но он сидел, не подавая признаков жизни. — Дамы и господа, у нас на очереди одна из знаменитых картин Моне с изображением Руанского собора. Картину выставили на обозрение зала. — В картинах, на которых изображен Руанский собор, — сказал аукционист, — нашла, быть может, особенно яркое выражение любовь Моне к свету. Он писал собор в пасмурную погоду, под дождем, на солнце и в тумане. Перед вечером и на закате дня. Дамы и господа, несомненно, знают, что Клемансо разбил соборы Моне на четыре группы: серые, белые, голубые и радужные. Этот, как вы видите, принадлежит к группе серых. Лично я не такой уж большой поклонник картин Моне, изображающих эту старую церковь, — по-моему, на них видна лишь церковная стена, слишком плоская, на мой вкус. Впрочем, я не знаток… Но тут мое внимание привлекла шея толстого приятеля Ужа. Она изменила цвет. Из белой сделалась красной и пошла пятнами. Стартовая цена в 100 тысяч крон быстро подскочили до 200 тысяч. На этом предложения прекратились. — Кто больше? — спросил аукционист. Мгновение все молчали. — 205 тысяч, — произнес вдруг толстый приятель Ужа. Голос был интеллигентный и звучал внятно и четко. Цены опять поползли вверх. Национальная галерея давно уже отступилась, битва шла между судовладельцем из Сандефьорда и толстым приятелем Ужа.