Пребен жил в новом очень красивом четырехэтажном доме — на каждом из этажей помещалось по две квартиры. Пребен жил на самом верхнем, в квартире с балконом и видом на море. На мгновение у меня мелькнула мысль, что для того, кто умеет карабкаться по стенам, в его квартиру наверняка легко попасть с балкона. Но во мне все-таки сидел школьный учитель. Мне больше подходил обыкновенный взлом входной двери. Для верности я сначала позвонил в квартиру Пребена, нажав кнопку домофона. Но, как я и надеялся, короткий зуммер — знак того, что Пребен открыл мне дверь парадного, — не прозвучал. Пришлось позвонить соседям. Я нажал кнопку квартиры на третьем этаже. Раздался зуммер, дверь отворилась. Осторожно просунув ногу в дверную щель, я замер в ожидании. Так я простоял, наверно, минут десять, чтобы жильцы с третьего этажа, открывшие дверь, решили, что ослышались. Потом я нырнул в подъезд. Мимо третьего этажа я постарался проскользнуть невидимкой, на случай если соседи все-таки выглянут, чтобы проверить, кто звонил. Но никто не выглянул. И я без помех поднялся на верхний этаж. Теперь мне грозила другая опасность: вдруг кому-нибудь из обитателей квартиры, расположенной рядом с Пребеном, понадобится выйти из дома? Стало быть, мне необходимо поспешить. Дверь в квартиру Пребена была из тикового дерева, крепкая и красивая. Но с большой и широкой щелью для почты, именно такой, о какой я мечтал. Видно, Пребен не опасался взломщиков — черта сама по себе симпатичная. Ведь в газетах постоянно писали о взломщиках, которые открывают английские замки через щель почтового ящика. Значит, мне не придется пользоваться ножом, чтобы вскрыть замок. Теперь, если повезет, никто не обнаружит, что я побывал в квартире. Я открыл портфель и извлек из него две стальные проволоки, соединенные ремешком. Потом согнул проволоку, чтобы было удобней держать, а концы просунул в щель для почты. Стоя на коленях перед дверью Пребена, я пытался проволокой поддеть замок на внутренней стороне двери. И все время слышал какой-то странный стук. Это стучало мое сердце. Мои ладони, сжимавшие проволоку, были совершенно мокрые. И тут я почувствовал, что кожаный ремешок зацепился за круглую шишечку замка. Я потянул проволоку к себе, произнеся короткую молитву, чтобы ремешок не сорвался. Проволока в моих руках натянулась. Зажав оба конца левой рукой, я сделал вращательное движение правой. И что же — ремешок и впрямь повернул шишечку замка. Дверь открылась вовнутрь. Я прижал проволоки друг к другу так, чтобы ремешок провис, освободив замок, потом осторожно извлек мое приспособление через ту же щель для почты. Потом поднял портфель с пола и с проволоками в руке вошел в квартиру Пребена, осторожно прикрыв за собой дверь. Только здесь, в прихожей, я засунул проволоку обратно в портфель и мгновение постоял в нерешительности. Свет был зажжен. Но меня поразил едва уловимый странный запах. Я не мог определить, чем пахнет. Открыв дверь, я вошел в холл. Здесь было темно, но странный запах ощущался сильнее. Я направился дальше, в гостиную. Дверь в нее тоже была закрыта. И, когда я ее открыл, странный резкий запах ударил мне в нос с такой силой, что у меня перехватило дыхание. Я повернул выключатель. В ярко вспыхнувшем свете предо мной предстала элегантная гостиная Пребена, его книжные полки, старинный голландский шкаф, на письменном столе одна-единственная орхидея. Я пришел сюда, чтобы увидеть две картины: серую стену собора Моне и четырех изумительных танцовщиц Дега. При первом взгляде с порога я их не заметил. Я прошел на середину гостиной. И тут я увидел обе картины. Я ждал примерно того, что увидел, и все-таки испытал шок. У меня даже мелькнула мысль, что в квартире Пребена Рингстада побывал маньяк. 11 На другой день рано утром я позвонил матери. — Мартин, сынок, ты меня напугал. Почему ты не в школе, что случилось? — Все в порядке, мама, у меня сегодня третий урок. Я звоню, чтобы сказать, что приеду к тебе сегодня пообедать. Но мне нужно кое о чем спросить тебя сейчас же. — О чем же? — Помнишь, мама, когда вы с отцом однажды были в гостях у старого консула Халворсена и взяли с собой нас с Кристианом? — Конечно, помню, — с негодованием ответила моя мать. — Я спросил когда, мама. Когда это было? — Это очень легко вспомнить, мой мальчик. Это было той весной, когда у тебя сняли гипс со сломанной ноги. — Весной какого года, мама? — с отчаянием спросил я. — Той самой весной, когда мы Пасху провели в Копенгагене, — заявила моя удивительная мать. — Разве ты не помнишь, мы еще отмечали восемнадцатилетие Кристиана? — Мама, — взмолился я. — Послушай. Может быть, ты назовешь точную дату? Я не в состоянии сейчас сосчитать, когда Кристиану исполнилось восемнадцать. Пожалуйста, назови мне год. — Пожалуйста — ответила довольная собой мать. Услышав ответ, я облегченно вздохнул. — Еще одно, мама. Я хотел пригласить Карен, Лизу и Пребена на уикенд в Бакке. И еще Карла Юргена. Ты его, конечно, помнишь. Ты не против? — Конечно нет, сынок. А Кристиан? — Я едва не забыл о нем. Но я ему позвоню. Об остальном поговорим сегодня после обеда, — сказал я. — Мне надо еще кое-что успеть до начала уроков. Я поехал прямиком в редакцию «Афтенпостен» и попросил показать мне интересующие меня номера за март и апрель названного матерью года. Я был знаком с одним из сотрудников, и потому мне разрешили просмотреть газеты в его кабинете, пока он съездит по редакционному заданию в город. Я искал совершенно конкретную заметку. Через три четверти часа я ее нашел. Я привык читать газеты по диагонали. Потом я позвонил Карен, Лизе и Пребену и пригласил их на уикенд в Бакке. Все поблагодарили и приняли приглашение. Потом я позвонил Кристиану — он сказал, что как раз собирался съездить завтра домой. Карлу Юргену я звонить не стал. Я зашел к нему после уроков. — Что-нибудь случилось? — сразу спросил он, увидев меня. — Неужели по мне заметно? Да, случилось, и много чего. Конечно, на первый взгляд все это не так значительно по сравнению с тем, к чему мы привыкли за последнее время. Но я уверен, все это жизненно важно для разрешения загадки. Думаю, мы разгадаем ее в ближайшие два дня. И я рассказал ему, как я ходил к Ужу, рассказал о его приятеле-толстяке, который трижды звонил в дверь, об аукционе и о двух картинах Моне и Дега. Под конец мне пришлось рассказать Карлу Юргену и о том, как я проник в квартиру Пребена. — Но если ты привлечешь меня к суду, я откажусь от своего признания, — заявил я. Потом я рассказал ему, как ездил в «Афтенпостен», и о маленькой заметке. — Я это знал, — сказал Карл Юрген. — Я хочу сказать, знал о том, что сказано в этой заметке. — Ты знал? — воскликнул я, потрясенный. — Конечно, — подтвердил он. — Но согласись, в той маленькой газетной заметке нет решительно ничего криминального. — Если рассматривать ее вне контекста — нет, но если посмотреть на нее в свете того, что мне пришлось увидеть вчера… Впрочем, я готов признать, что и в этом тоже нет криминала. Но разгадка, без сомнения, как-то связана со старым консулом Халворсеном и его картинами. У меня на этот счет есть теория. — Все это прекрасно, — сказал Карл Юрген. — Но, по-моему, ты забыл одно важнейшее обстоятельство. Допустим, мы в ближайшие дни установим, кто убил Свена и Эрика, если Эрик в самом деле был убит, но все это надо доказать. А доказать мы не сможем никогда. Я понимал, насколько он прав. — Верно, — признал я, — доказать это невозможно. Единственное, что остается, — заставить признаться. Карл Юрген рисовал на клочке бумаги палочки и кружочки. — Мартин, — сказал он, — а ты подумал о том, что устраиваешь засаду на своих ближайших друзей? Что ты едешь в Бакке со мной, Кристианом, Карен, Лизой и Пребеном? Что одного из поименованных близких тебе людей ты собираешься выманить из логова? — Да, Карл Юрген, — ответил я. — Я подумал об этом. И, если вдуматься как следует, это ужасно. Но дело в том, что вдуматься как следует я не в состоянии — для меня это сейчас не имеет значения, я как бы не ощущаю больше, что все эти люди мои друзья. Единственное и главное — это Свен и Эрик и то, что с ними сделали. Свен и Эрик, только они важны сейчас для меня. Что бы мы ни обнаружили, это станет страшным потрясением. И все же никакое потрясение не может сравниться с тем ужасом, который сотворили со Свеном и Эриком. Чего бы мне это ни стоило, я хочу дойти до конца и найти виновного. — Я тебя понимаю, — сказал Карл Юрген. — У меня своя теория насчет того, кто убил Свена и Эрика, я уверен, что прав, и знаю, почему совершено убийство. Я даже составил план, как получить доказательства. — Ты можешь рассказать мне, в чем состоит этот план? — Нет, — сказал я, — потому что не верю, что ты хороший актер. И кроме того. — Что кроме того? Я подумал. Нет, я не могу открыть мой план Карлу Юргену. Он никогда не согласится в нем участвовать. — Карл Юрген, — сказал я. — Я счастлив, что моя мать может быть великолепной актрисой, ее я и посвящу в часть своего плана. Она даст сигнал. Ты поймешь. Но тебе покажется, что ее слова абсурдны. И ты станешь протестовать. Карл Юрген, обещай мне, что, несмотря ни на что, ты подчинишься ее требованию, что ты предоставишь мне быть режиссером этого вечера. Можешь ты мне довериться? Он долго смотрел на меня. Казалось, он изучает мое лицо. Не знаю, что он в нем обнаружил. — Ладно, Мартин. Я подчинюсь словам, которые будут произнесены, и предоставлю тебе на этот вечер выступить в роли режиссера. В Бакке, когда мы с матерью пили послеобеденный кофе, я рассказал ей все, что, по моему мнению, ей следовало знать. Вообще-то говоря, я понятия не имел о том, что она думает о разыгравшейся этой осенью трагедии. Она избегала разговоров на эту тему. Вообще не проявляла к ней никакого интереса. Мне даже начало казаться, что она в какой-то мере разделяет позицию тех, кто считает, что, если о неприятном не думать, его как бы и нет. Но сейчас моей матери предстоит оказаться в гуще событий. Я даже собираюсь отвести ей в них весьма важную роль. — Мама, — сказал я, — завтрашний вечер не обещает быть приятным.