Под конец ушла и мать. Она оказалась еще более талантливой актрисой, чем я предполагал. Я слышал, как все по очереди поднялись по большой лестнице, находящейся в холле перед музыкальной гостиной. Одна за другой открылись и закрылись двери комнат. Потом все стихло. Было без десяти одиннадцать. Я не стал гасить свет, я просто сел на первый попавшийся стул. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Сердце колотилось так, что стук, казалось, разносился по всему дому. Десять минут показались мне вечностью. Мне нужно добыть доказательство, и сейчас я его получу. Я вдруг понял, что могу поплатиться за это жизнью. Как только эта мысль пришла мне в голову, я успокоился. Наверно, так бывает на войне, подумал я. И вообще когда настает решительная минута. Ожидая ее, ты боишься, но она приходит, и страх улетучивается. И эта минута настала. Свет погас. Ощущение в буквальном смысле было такое, словно тебе на голову надели черный мешок. Нигде не пробивалось ни лучика света. Дом погрузился в полную темноту. К тому же мы были в деревне — в ночной ноябрьской тьме за окном не брезжило ни единого огонька. Я встал и пошел к лестнице. Я знал, где она находится, и все же по пути наткнулся на стул. Но вот я нащупал ногой первую ступеньку в кромешной тьме стал медленно подниматься. Здесь, наверху, на маленькой площадке, была дверь в небольшую прихожую, которая вела в мою комнату. Все знали, что я буду подниматься по этой лестнице. Но я-то не знал, кто придет в мою комнату искать два куска холста или будет поджидать меня в темноте. Я считал ступени. Я помнил, что их восемнадцать. И вот я дошел до площадки. Нашарил дверь, ухватился за ручку и потянул ее к себе. Мне надо было отступить на два шага, потому что дверь открывалась наружу в сторону лестницы. Я был готов, я предчувствовал, что произойдет. В ту самую секунду, когда дверь открылась в полной темноте, меня с силой отшвырнули назад к крутой бетонной лестнице. Но в потемках я двигался с вытянутыми руками и схватил того, кто меня толкнул. Правая рука у меня оставалась свободной, и я успел ухватиться за перила. Удержаться с помощью одной руки мне не удалось, но мне удалось смягчить падение. И мы покатились по лестнице вдвоем. На меня пахнуло слабым ароматом духов. Мы катились по ступеням вниз, и я знал, что держу в руках убийцу. 12 Что спасло наши жизни, не знаю. Но я был готов к тому, что произойдет, и это, очевидно, оказалось решающим. Если бы я стоял на площадке не подготовленный к встрече с убийцей и ни о чем не подозревая, я бы мешком свалился вниз. А теперь моя правая рука, на мгновение уцепившаяся за перила, самортизировала падение. Возможно, она тоже в какой-то миг схватилась за перила, потому что была секунда, когда мне показалось, что мы повисли в воздухе. Она, вероятно, до смерти испугалась — она готовила могилу мне, а теперь ей предстояло последовать туда вместе со мной. В те секунды, что мы катились по ступенькам, я не замечал ничего, кроме слабого запаха духов и кромешной тьмы. Я не почувствовал, что ударился, вообще не чувствовал физической боли. Видимо, слишком сильно был потрясен. Мелькнула даже мысль, что ее приятно держать в объятиях. И тут она закричала. Непрерывный долгий вопль — меня прямо дрожь пробрала. Наверно, я все-таки ударился головой, потому что на короткий миг мне показалось, что я теряю сознание. И тут безудержное падение прекратилось: мы оказались у подножия лестницы в кромешной тьме. Не знаю, сколько мы так пролежали, — головокружение мешало мне следить за временем, я только сознавал, что крепко сжимаю ее обеими руками. И вдруг комната наполнилась людьми. Это было похоже на кошмар. Плясали лучи карманных фонариков, вспыхнувшие со всех сторон — из двери в холл, из двери на верхней площадке, со ступенек. Лучи света обшаривали комнату, натыкались на нас, лежавших на полу, скользили по роялю, скрещивались, освещая лица тех, кто держал фонарики. Я по-прежнему не ощущал времени — может, прошло всего несколько секунд. Но лучи перестали вдруг метаться. Ровный золотистый свет разгорался все сильнее. Это зажгли два больших семисвечника. Единственный раз в жизни моей матери пришлось смирить свою нелюбовь к свечам и боязнь пожара. И тут, выпустив ее из рук, я встал. Ее нельзя было узнать. Она, как кошка, вскочила с пола — я было подумал, что сейчас она кинется на меня. Но вместо этого она ухватилась за спинку стула и приподняла его, словно собираясь швырнуть. Но нет — она со стуком поставила его на пол, вцепившись в него с такой силой, что узкие пальцы побелели. Потом она уронила голову на спинку стула и на свои руки. В большой комнате, освещенной четырнадцатью свечами, воцарилась мертвая тишина. Я понимал, что все остальные должны быть здесь, но, очевидно, они были потрясены настолько, что лишились дара речи. Первой пришла в себя моя мать. — Мартин, у тебя на виске кровь. Я машинально вынул из кармана платок и приложил к виску. Но я не сводил глаз с той, другой. Голова ее была по-прежнему опущена на стул, волосы торчали во все стороны, словно заряженные электричеством. Я подумал о голове Медузы. И тут, рывком выпрямившись, она взглянула на меня. Такой откровенной ненависти, какая сверкала в ее расширенных глазах, я еще никогда не видел. — Кровь! — воскликнула она. — Кровь на виске!.. — И она расхохоталась. И хохот этот был ужасен. — Ты должен был разбиться насмерть, Мартин. Я надеялась, что я тебя убью. О Мартин, если бы ты знал, как я тебя ненавижу. — Голос ее сорвался на хрип. — У тебя нет причин меня ненавидеть, — сказал я. Мои слова прозвучали на редкость бесцветно и банально. — Ты хотел погубить Пребена. Ты. ты. жалкий. жалкий учителишка! По-видимому, более крепкого ругательства она подыскать не сумела. — Нет, — сказал я. — Губить Пребена я не хотел никогда. Я хотел найти того, кто погубил Свена и Эрика. А это сделала ты. Ты убила Свена и Эрика. — Свена и Эрика! — она буквально выплюнула их имена. — Да какое значение имели Свен и Эрик? Два обывателя-толстосума с их распроклятыми деньгами. Я убивала бы их снова и снова. Они стояли на дороге у Пребена. — Неправда, — возразил я. — У них были деньги, которые могли спасти Пребена, но они не желали с ними расстаться. Деньги. Деньги. У них они были, а Пребен должен был жить под вечным гнетом, вечно бояться. Пребен, который в тысячу раз лучше Свена и Эрика, лучше вас всех вместе взятых, лучше. Она размахивала руками. С губ брызгала пена. — Вы все ничтожества, плоские, как ползающие по земле черви. Без полета, без фантазии, а Пребен. — Карен, — вмешался Пребен. Голос его был ровным и тусклым. — Карен, замолчи. Твои слова сведут меня с ума. Я не стою ни гроша, я ничтожество. Ее лицо вдруг сразу преобразилось, смягчилось. Но глаза по-прежнему были странно расширены. — Нет, Пребен, ты для меня все, весь мир. — Прошу тебя, Карен, замолчи. Замолчи. Целую осень я прожил в адских муках, подозревая о том, что ты наделала. Но я не верил. Не хотел верить, я все надеялся, все надеялся, что это сон. Спросить тебя я не решался. Но потом. Когда мне привезли эти картины, я понял, что ты натворила. Я разрезал их на кусочки, и мне казалось, я режу на части самого себя. Мне хотелось, чтобы это был я сам. Казалось, мы, все остальные, просто не существуем. В целом мире были только они двое, две заблудшие, проклятые души. — … Ради меня ничего не надо было делать — я ведь сказал тебе это еще тогда, в августе, когда ты решила купить картины. Я всего лишь заурядный обманщик. И пусть бы люди узнали, что я фальсификатор, мне все равно. — Тебе все равно? Если бы люди узнали, что ты. что ты, Пребен, который стоишь больше. — Хватит! — оборвал он вдруг грубо и жестко. — Говорю тебе, мне все равно. Я ничто, ничто, слышишь ты, ничто. И всегда был ничтожеством. Я бездарный художник-неудачник, я всегда останавливался на полпути. Я изо всех сил старался это скрыть, всю свою жизнь старался скрыть, что никогда ничего не мог довести до конца. Я не смел признаться в этом, изображая из себя этакого непонятого гения, который и лучше, и значительней других, с большим, как ты выражаешься, полетом. Нет у меня никакого полета. Была просто жалкая попытка добиться признания во всем — во множестве областей, где я так ничего и не достиг. Я ничтожество, говорю тебе, ничтожество. В глубине души я снял шляпу перед Пребеном Рингстадом. — Ничтожество. И я это сознавал всегда. Вся моя жизнь была сплошной обман, и к чему он привел? Я даже не смею подумать об этом. Если бы только ты оставила меня в покое. — Пребен, — сказала она. Это прозвучало как стон. — Если бы ты оставила меня в покое! Твое обожание сводит меня с ума. Обожание, обожествление издали. Если бы ты была как другие женщины, если бы ты еще могла. или захотела. Не знаю. Но ты хотела спрятаться в башне из слоновой кости, а меня вывесить на стене этакой иконой, на которую должны молиться, только молиться. Она терла себе глаза. — Ты думаешь, я стал бы горевать, если бы все узнали, что я совершил когда-то? Да, может быть, я наконец смог бы разделаться с образом непризнанного гения. Я не стал бы горевать, даже если бы мне пришлось просидеть года два в тюрьме. Наоборот. Может, я наконец смог бы стать человеком. И потом. — Он сухо, коротко усмехнулся. — Я смог бы написать картины, на которые потом нашлись бы покупатели. Подлинный Пребен Рингстад, тот, что сидел в тюрьме за подделку картин Моне и Дега. Бывают такие чокнутые коллекционеры. — Пребен! — снова простонала она. Стоном больного животного. Это было страшно, ничего подобного я и представить себе не мог. — Я любила тебя, Пребен, любила всегда. Однажды много лет назад ты рассказал мне про эти две картины. Я была тогда еще совсем юной — я пережила самый настоящий шок. Почему я, по-твоему, вышла за Эрика? Почему, ответь мне. Да чтобы накопить денег и купить эти картины. Но мне не удалось. Поэтому. И вдруг Пребен сел. Уронил голову на стол и заплакал. Я ни разу не видел, как плачет мужчина. Мне хотелось проснуться — проснуться и узнать, что все это был сон. — Пребен. — взмолилась она. — Не говори со мной. Я не в силах тебя слышать. Я желал бы никогда. К счастью, он не договорил. И все же она поняла. Она подняла голову. У нее был вид лунатички. Лицо сморщилось и увяло, стало лицом постаревшего ребенка. — Мне хочется спать, — сказала она. — Забиться в темную норку в земле. и чтобы она была выстлана черным бархатом. Кристиан нагнулся к ней.