– Допустим, – невозмутимо продолжил Эндрю. – Все равно важно, откуда ты смотришь на вещи. Все относительно, не так ли? Вот что делает мир таким запутанным. Со сцены послышалось шипение, пошел белый дым. Через мгновение дым стал красным, а в динамиках зазвучала ритмичная музыка. Из дыма возникли женщина в простом платье и мужчина в брюках и белой рубашке. Эту музыку Харри где-то слышал раньше. Всю дорогу от Лондона она звучала в наушниках у соседа по самолету. Но текст он разобрал только сейчас. Женщина пела, что ее называют дикой розой, а она не знает почему. И контрастом звучал низкий мужской голос: Then I kissed her good-bye, said all beauty must die, I bent down and planted a rose between her teeth[36]. Перед тем как Харри разбудил стук в дверь его номера, ему снились звезды и коричнево-желтые змеи. Несколько мгновений он лежал тихо, просто ощущая, насколько ему спокойно. Опять шел дождь, и пела водосточная труба за окном. Он поднялся и, не заботясь о том, чтобы одеться, широко раскрыл дверь. Биргитта удивленно рассмеялась и бросилась ему в объятия. С ее волос стекала вода. – Я думал, мы договорились на три часа. – Харри притворился, что сердится. – Посетители никак не хотели уходить, – подняла она веснушчатое лицо. – Я дико, безнадежно и бесповоротно в тебя влюбился, – прошептал он, держа ее голову в руках. – Знаю, – серьезно сказала она. И осмотрев его с ног до головы, спросила: – Это все мне? Харри стоял у окна, пил апельсиновый сок из мини-бара и смотрел на небо. Снова наползли облака – казалось, кто-то ткнул в них огромной вилкой и через образовавшиеся прорехи шел ослепительный свет. – Что ты думаешь о трансвеститах? – спросила Биргитта из постели. – В смысле, об Отто? – И о нем тоже. Харри задумался. Потом рассмеялся. – Думаю, мне по душе его вызывающий стиль. Полуопущенные веки, недовольные гримасы. Усталость от жизни. Как бы это назвать? Меланхолическое кабаре, в котором он флиртует со всеми и всем. Такой поверхностный флирт, пародия на самого себя. – И тебе это нравится? – Мне нравится его экстравагантность. К тому же он выступает за то, что большинство ненавидит. – А что ненавидит большинство? – Слабость. Ранимость. Австралийцы кичатся своей либеральностью. Может, они и имеют на это право. Но я понял, что здешний идеал – это почтенный одинокий труженик, оптимист и капельку патриот. – True blue. – Что? – Они называют это «true Ыие». Или «dinkum». Так говорят про человека или вещь – что-то настоящее и общепризнанное. – А за этим радостным всенародным фасадом можно скрыть столько дерьма! Напротив, Отто, разодетый как попугай, представляет соблазнительное, иллюзорное и ложное. Он произвел на меня впечатление самого неподдельного и настоящего. Неприкрытого, ранимого и настоящего. – Очень политкорректно сказано, Харри Хоули, лучший друг педерастов, – отозвалась Биргитта. – Но согласись, сказано хорошо? Он прилег, посмотрел на нее и поморгал невинными синими глазами. – Я очень рад, фрекен, что на сегодня наши утехи закончены. В смысле, нам обоим пора вставать. – Ты так говоришь, только чтобы подразнить меня, – сказала Биргитта. Встали они нескоро. 8 Приятная шлюха, ранимый датчанин и крикет Харри встретил Сандру перед «Дез Гоу-Гоу». Она стояла на краю тротуара и обозревала свое маленькое королевство на Кингз-Кросс. Устало балансируя на высоких каблуках, скрестив руки, с сигаретой в руке и взглядом Спящей красавицы – одновременно призывным и отталкивающим. Короче говоря, выглядела она как самая обычная шлюха. – Доброе утро, – сказал Харри. Сандра, казалось, не узнала его. – Remember те?[37] Уголки ее губ поползли вверх, должно быть, изображая улыбку. – Sure, love. Let’s go[38]. – Я Харри. Из полиции. Сандра похлопала глазами. – Ну да, конечно. Мои линзы с утра – ни к черту. Наверное, из-за выхлопных газов. – Могу я предложить чашечку кофе? – вежливо спросил Харри. Она пожала плечами: – Народу тут мало. Так что я могу вернуться сюда и вечером. Внезапно из дверей стрип-клуба появился Тедди Монгаби со спичкой в зубах и коротко кивнул Харри. – Как это переживают твои родители? – спросила Сандра, когда подали кофе. Они сидели там, где Харри обычно завтракал, в «Бурбон энд Биф», и официант помнил, что Харри заказывает яичницу «Бенедикт», картофельную запеканку и кофе, white flat. Сандра пила черный. – Excuse те? – Твою сестру… – А, понял. – Харри поднес чашку ко рту, чтобы выиграть время. – Спасибо за сочувствие. Им, конечно, тяжело. – В каком мерзком мире мы живем. Солнце еще не взошло над крышами домов по Дарлингхерст-роуд, а небо уже было лазурным, кое-где – в белых пятнышках облаков. Как обои в детской. Но что от этого пользы, когда мир такой мерзкий? – Я поговорила с девчонками, – сказала Сандра. – Этого парня на фотке зовут Уайт. Он толкает ЛСД и калики. Некоторые девчонки у него покупают. Но никто его не обслуживал. – Может, ему нет нужды за это платить, – предположил Харри. Сандра усмехнулась: – Потребность в сексе – это одно. А в том, чтобы купить секс, – другое. Для некоторых это как встряска. Мы можем дать тебе много такого, чего дома ты не получишь. Уж поверь. Харри поднял глаза. Сандра смотрела прямо на него, и на какое-то мгновение пелена в ее глазах рассеялась. Харри ей поверил. – Ты проверяла по датам? – Одна девчонка говорит, что покупала у него ЛСД за день до того, как нашли твою сестру. Харри поставил чашку так резко, что пролился кофе. Потом наклонился к Сандре и тихо и быстро спросил: – Могу я с ней поговорить? Ей можно верить? Широкий напомаженный рот Сандры расплылся в улыбке. Там, где не хватало зуба, зияла черная дырка. – Я же говорю: она покупала ЛСД. А ЛСД в Австралии под запретом. Тебе нельзя с ней поговорить. И потом, как по-твоему, можно верить наркоманке? – Харри пожал плечами. – Я просто сказала тебе, что от нее слышала. Но она, конечно, не особо разбирает, какой день – среда, а какой – четверг.