— Мой бог! Как ты все это дотащил, Ганс? — На такси, мама. — Ты стал мотом. Я знаю, что все офицеры моты. Но сегодня нужно быть экономным. Пока я обедал, мама рассказала последние новости. Франц был ранен на Восточном фронте. Но, слава богу, легко. Пуля из русской винтовки попала в правое плечо и вышла, не задев кости. Сейчас он в госпитале в Цинтене, неподалеку от Кёнигсберга. Он уже обер-ефрейтор, командир отделения в саперной роте, и в госпитале сам кронпринц вручал ему Железный крест 2-го класса. Я похвалил брата и успокоил мать: — По всей видимости, его скоро демобилизуют, и он вернется домой. — Мария работает на швейной фабрике Заура. Они шьют военную форму. Она на хорошем счету, и поэтому ее повысили. Она работала старшей закройщицей, а теперь мастером участка. И зарплату существенно повысили. Мария стала такой красавицей. Просто загляденье. Продолжает заниматься бальными танцами. От кавалеров прямо отбоя нет. — Какие сейчас кавалеры, мама? Небось одни военные? — Не скажи, дорогой мой, не скажи. За ней ухлестывает Макс Лерге, молодой инженер. Он работает на электростанции. Очень воспитанный, симпатичный и состоятельный молодой человек. Его отец — один из крупнейших конезаводчиков Германии. Он держит ипподромы в Нюрнберге, Дюссельдорфе и Дармштадте. Говорят, он сильно нажился во время войны на поставках в армию лошадей-тяжеловозов для артиллерии. Мария сказала, что он хозяин горного шале в Австрии и шикарного летнего дома на Балтийском море близ Ростока. Макс и Мария были бы чудесной парой. — Не рановато ли, мама, Марии замуж? Пусть погуляет. — Нет, мой милый Ганс. Марии пора замуж. Да и нам с отцом будет полегче. — Как отец? — Я перевел разговор с неприятной мне темы о замужестве сестры. Неприятной потому, что я был не готов к тому, что моя любимая сестра и лучший друг выросла и стала молодой женщиной. Я ревновал ее ко всем. Я считал ее своей собственностью. И делиться ни с кем не желал. — Отец работает там же, в городском почтовом управлении. Зарплата маленькая, а работы много. Он стал чаще болеть. Врачи говорят, что у него воспалена печень. Но он никого не слушает и продолжает каждый день пить пиво. — Мать села на стул, нервно теребя полотенце, грустными глазами поглядела на сына. — Может, хоть ты его убедишь. Если с ним что случится, что я без него буду делать? Как проживу? Кто меня с маленьким ребенком на работу возьмет? — Мама, успокойся. Все будет нормально. Я поговорю с отцом. Будем его лечить. А за себя и за Хильду не волнуйся. Твой сын все же летчик. Мы проживем. Вечером мама устроила настоящий пир. Отец и Мария были рады подаркам. Отцу я привез канадскую летную куртку на медвежьем меху, а Марии четыре пары самых модных американских чулок. До полуночи наша дружная семья не могла разойтись ко сну. Жаль, с нами не было Франца. Берлин. 4 мая 1945 года День выдался сумасшедший. Приехал Грабин и лично участвовал в допросах. — Савельев! А где это ты был со своими гвардейцами с утра пораньше? — Спросил полковник. — Я вот и позавтракать у вас успел. Кстати, прибудет Вадис. Он тоже хочет присутствовать при допросах. Грабин с лукавинкой в глазах посматривал на Савельева и Сизову, с излишней суетливостью раскладывавшими бланки и стопочки чистой бумаги. Пока Савельев собирался с мыслями, Сизова пробуркала: — Гуляли мы, товарищ полковник. — Это как понять, лейтенант? — у Грабина брови встали домиком. — А вот так и понимайте. Товарищ майор всю группу на экскурсию по Берлину водил. В целях изучения, так сказать, оперативной обстановки и закрепления на местности навыков поиска потенциального противника. — Сизова хорошо знала, что Грабин любит и уважает ее командира. Поэтому иногда позволяла себе подобные вольности. — Сизова, — прошипел майор, — прекратите паясничать. — Молодец, лейтенант. В обиду командира не давай. — Хотя Грабин и улыбался, у него был такой уставший вид, что Сизовой вдруг захотелось его пожалеть и наговорить кучу ласковых слов. Она даже рот уже открыла. Но передумала, увидев, как Савельев из-за края стола показал ей кулак. Первым допрашивали штурмбаннфюрера СС Гельмута Кунца, зубного врача имперской канцелярии. Он был молод, хорош собой, по его холеному и нагловатому лицу гуляла еле уловимая тень презрения. Грабин это заметил. Когда были заданы формальные вопросы об имени, годе и месте рождения, образовании, родственниках, звании, членстве в НСДАП, он спросил: — С какого времени вы служили при имперской канцелярии? — С осени сорок четвертого года я работал в санитарном управлении СС в должности помощника главного зубного врача. Весной этого года меня перевели в гарнизонный госпиталь Берлина. А когда 23 апреля госпиталь был эвакуирован из города, я был направлен в имперскую канцелярию, так как там не было зубного врача. — Раньше вы бывали в имперской канцелярии? У вас был туда допуск? — Нет, раньше я никогда там не бывал. — Странно, — Грабин сделал удивленное лицо, — вы не имели допуска, и вас вдруг назначают в святая святых Рейха? Как вы можете это объяснить? — Ранее я лечил фрау Геббельс. Видимо, это стало главным мотивом моего назначения. Но лучше бы оно не состоялось. — Почему? Что вас разочаровало? Плен? Так рано или поздно плен был неминуем. — Нет, господин полковник. Плена я не боюсь. Никому ничего плохого я не сделал. Я врач. Всю жизнь я только лечил. Я был потрясен убийством детей Геббельсов. И окончательно разочаровался в людях. — Кого вы имеете в виду? — Рейхсминистра Геббельса и его супругу, фрау Магду. — Вы общались с Гитлером, находясь в рейхсканцелярии? — Нет. — У нас есть сведения, что вы присутствовали на приеме у Гитлера по случаю награждения медицинских работников. Как вы там оказались и кто присутствовал на приеме? — В ночь с 29 на 30 апреля я со своими коллегами врачами находился в офицерском казино. Оно размещалось над фюрербункером. Около двух часов мне позвонил по телефону начальник госпиталя рейхсканцелярии профессор Хаазе. Он сообщил, что фюрер приглашает весь персонал госпиталя к себе для награждения отличившихся медработников. Награждение, правда, уже состоялось накануне в самом госпитале. Ордена от имени фюрера вручал его адъютант штурмбаннфюрер СС Гюнше. — Кто присутствовал на приеме? — Начальник госпиталя, оберфюрер СС, профессор Хаазе, главный врач госпиталя, штандартенфюрер СС, профессор Шенк, медсестры Линдхорст, Флегель, Червинска и еще одна, фамилию которой не помню. Фюрер вышел из своих апартаментов в коридор, где мы его ждали. Профессор Хаазе представил ему нас. Награжденные поблагодарили фюрера. Гитлер, в свою очередь, поблагодарил их за службу и сразу удалился в свои покои. — Что произошло с Гитлером? — О самоубийстве фюрера я узнал утром 1 мая от фрау Геббельс, к которой был вызван по телефону. Она сказала мне, что фюрер покончил с собой. Никаких подробностей она не сообщила. — Не кажется ли вам, Кунц, очень странным то обстоятельство, что, постоянно находясь в имперской канцелярии, вы ничего не можете сообщить о смерти Гитлера? Я вам настоятельно советую сотрудничать с нами. Отказ или стремление утаить факты только усугубит ваше положение. Не забывайте, что на вас форма офицера СС. — Господин полковник, поверьте, я говорю лишь то, что наверняка знаю со слов фрау Геббельс и начальника охраны фюрера группенфюрера СС Раттенхубера. — Угроза Грабина подействовала. Кунц собрался, выпрямился, делая вид готовности к продуктивному разговору. — Что вы слышали от Раттенхубера? — Он утром 1 мая в присутствии многих офицеров в столовой сказал, что фюрер покинул нас, труп его сожжен в саду рейхсканцелярии. — Так сколько было трупов: один или два? Кунц, вы что, уснули? — Вместе с фюрером покончила жизнь самоубийством его жена, фрау Ева. Мне известно от фрау Геббельс, что накануне их самоубийства они поженились. Вечером 30 апреля фрау Ева пригласила личного пилота фюрера, группенфюрера СС Баура, профессора Хаазе, двух секретарш фюрера и меня к себе на чашку кофе. Она нам сказала, что фюрер и она решили покончить с собой. Фюрер считает, что нет смысла жить, так как все немцы, особенно его бывшие соратники Геринг и Гиммлер, предали его. Умирать будет легко. Сильнодействующий яд апробирован на собаке. Фрау Ева была явно взволнована. Ее щеки горели. — Какие еще подробности о смерти Гитлера и его жены вы можете сообщить? — Абсолютно никаких. Я сказал все, что знаю. Поверьте мне, господин полковник. — Кунц стал нервничать. Его глаза искали поддержку то у Савельева, молча сидевшего рядом с полковником и что-то периодически записывавшего в блокнот, то у молодой и красивой лейтенанта-переводчицы. Майор, оторвавшись от блокнота, неожиданно спросил: — Куда исчез профессор Шенк? — Профессор Шенк и ряд медсестер приняли участие в прорыве вместе с группенфюрерами Раттенхубером и Бауром. Дальнейшая их судьба мне неизвестна. В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился генерал-лейтенант Вадис с выражением лица, ничего хорошего не обещавшим. Конвойные быстро увели Кунца. Лейтенант Сизова тоже вышла за дверь. Вадис тяжело дышал. Вытер огромным клетчатым носовым платком лицо и шею. Со вздохом уселся на стул и спросил: — Ну, голубчики, что накопали? — Он бегло просмотрел протокол допроса и выдавил: — Вижу, что ни хрена не накопали. Похоже, закапывать будут нас. Воспоминания счастливого человека Началась массовая демобилизация армии, а с ней и массовая безработица. Цены росли астрономическими темпами, как и падала покупательная способность населения. Мюнхен стал похож на растревоженный муравейник. Повсюду собирались толпы людей. Это были или огромные очереди в продуктовые магазины, или какие-то нескончаемые митинги и демонстрации то ли в поддержку новой советской власти, то ли против нее. Я с трудом разбирался во всем этом коловороте событий. Улицы были разукрашены небывалым количеством знамен, флагов, транспарантов, портретов каких-то совершенно незнакомых личностей. По улицам ходить стало небезопасно. Военные патрули «Советов» днем и ночью проверяли документы у офицеров и праздно шатающихся демобилизованных солдат. Лидеры новой власти страшно боялись заговоров и военных мятежей. Тюрьмы города были переполнены так называемыми «контрреволюционерами» и просто подозрительными, с точки зрения «Советов», личностями. Меня выручало удостоверение летчика военной почтовой авиации Баварской Советской республики, которое я не сдал в Фюрте. Набирала силу уголовная преступность. Газеты пестрели сообщениями о дерзких нападениях на полицейских и военных с целью завладения оружием, о налетах преступных групп на продовольственные и вещевые склады, магазины, лавки. Однажды сообщалось о настоящем бое, развернувшемся вокруг городского арсенала. Охрана и полиция не смогли сдержать натиска бандитов, которые прорвались на территорию арсенала и вынесли более тысячи револьверов, пятьсот винтовок и карабинов, несколько станковых и ручных пулеметов, сотни тысяч патронов и множество ручных гранат. Вывезли они все это добро на захваченных там же грузовиках и отобранных у полиции патрульных автомобилях. У меня, правда, возникло большое сомнение по поводу криминального авторства этого налета. Здесь чувствовалась рука скорее профессионального военного, хорошо знакомого с тактикой пехотного боя, чем какого-то атамана пусть даже большой и наглой банды. Но, самое главное, я не ведал своего служебного положения. Рапорта об увольнении я не писал. Приказа об увольнении на руки не получал. Мой визит в кадровое управление Военного министерства закончился безрезультатно. Военный чиновник в чине капитана с порога наорал на меня: — Что вы все тут болтаетесь без дела? Совершенно распустились в этом хаосе. Идите и служите. На мой вопрос, куда, собственно говоря, идти служить, капитан в истерике закричал: — Вон! Вон отсюда! Мальчишка! Настроение от всего это было пасмурное. Я физиологически ощущал противный холодок внизу живота. Чувство неопределенности своего положения, неизвестность ближайшего будущего, непонимание многих явлений и событий угнетали и выматывали всю душу. А главное, не с кем было посоветоваться. Мильх далеко. Почте я не верил. Как всегда самый дельный совет дала мама. Однажды утром за завтраком, когда отец и Мария уже ушли на работу, мама, кормя Хильду, сказала: — Дорогой Ганс! Если не знаешь, что тебе сейчас делать, не делай ничего. Денег у нас пока достаточно. Проживем. Отдохни. Сходи на рыбалку. Развейся на природе. Ты ведь, по сути, уже несколько лет нормального отдыха не видел. Идея с рыбалкой мне показалась заманчивой. Я поблагодарил мать за совет и отправился к старому школьному другу Йозефу Дитцу, слывшему заядлым рыбаком. Тот снабдил меня удочкой, подсачником, садком, снастями, рассказал, где накопать лучших червей, у кого купить самых жирных опарышей, где на Изаре, городских прудах и пригородных озерах самые уловистые места. — Запомни, Ганс. Самое главное — прикормка. Не будешь прикармливать, останешься без рыбы. А прикормка по нынешним временам вещь не дешевая. За бутылку шотландского виски я выменял на военном продовольственном складе у знакомого фельдфебеля пять килограммов перловой крупы. Наварил каши, добавил в нее мелко рубленные картофельные и брюквенные очистки, окропил все это рапсовым маслом. Получилась отличная прикормка. Купил опарышей, накопал банку червей и ранним утром, когда вся семья досматривала последние сны, отправился на рыбалку на Генрих Манн аллею, где от Изара на северо-восток исходил Изар-канал. Погода стояла самая благоприятная для рыбалки. Было тепло, но солнце скрылось за высокой облачностью. Я облюбовал местечко у старой ивы, чьи ветви раскинулись далеко над водой. Забросил сетку с прикормкой, предупредительно положив в нее булыжник для огрузки, и, насадив на крючок пару опарышей, закинул удочку. Каков же был восторг, когда минут через пять с глубины чуть меньше метра я выудил прекрасную плотву весом граммов в двести. А затем с интервалом в пять — семь минут плотва пошла одна за другой. Часам к девяти утра в моем садке было больше двадцати рыбин. Затем клев прекратился.