Она думает: «Если скажешь, что я жидкая, я в тебя поверю». Но этого он не говорит. «Я жидкая. Если попробуешь меня удержать, я вытеку из твоих ладоней, как вода». – А вот вы, – говорит она, – вы солидный и основательный. Пожалуй, слишком основательный для Шопена. Вам кто-нибудь раньше такое говорил? – Многие считают, что Шопен сделан из воздуха, – говорит он. – Я пытаюсь их разубедить. – В нем много воздуха. А еще больше воды. Проточной воды. Текучая музыка. Как и у Дебюсси. Он наклоняет голову. Да? Нет? Она не понимает его жестов. Возможно, никогда не поймет. Чужестранец. – Так я это вижу, – говорит она. – Но что я понимаю? В музыке я профан. 25 Вторую половину дня он проводит, импровизируя на пианино. Поскольку она больше не слышит щелчков, Беатрис решает, что он избегает неисправной клавиши. А находчивости ему не занимать. Пока он занят, она отваживается зайти в коттедж, на его территорию. В ванной слабый запах одеколона. Она рассеянно изучает его несессер, аккуратно разложенный на полочке под зеркалом. Бритва. Расческа с ручкой из черного дерева. Помада для волос. Шампунь. Батарея коробочек для пилюль с этикетками по-польски. Человек из другой эпохи. Возможно, все поляки застряли в прошлом? Почему ей так безразлична Польша? 26 Она просит его сыграть для нее. – Те маленькие пьесы Лютославского, которые вы исполняли в Барселоне. Он играет первые три, отсутствующая «фа» щелкает. – Достаточно? – Да, достаточно. Я просто хотела отдохнуть от Шопена. 27 – После Майорки куда вы направитесь? – спрашивает она. – У меня концерты в России. Один в Санкт-Петербурге, другой – в Москве. – Вас знают в России? Простите мое невежество. Наверное, русские вас ценят. – Никто меня не ценит. Нигде. Это нормально. Я принадлежу к старой гвардии. Я – история. Меня следует выставлять в музее, за стеклом. Но я еще жив. «Это чудо, – так я им говорю. – А если не верите, можете меня потрогать». Она смущена. Кто не верит? Кого он просит себя потрогать? Русских? – Вы должны собой гордиться, – говорит она. – Не всем дано войти в историю. Некоторые всю жизнь пыжатся, пытаясь стать ее частью, но у них не выходит. Вот я, например, никогда не войду в историю – Но вы и не пытаетесь, – замечает он. – Нет, не пытаюсь. Я довольна тем, кто я есть. Чего она не говорит, так это: «Чего ради мне входить в историю? Что мне до нее?» 28 – В городе есть парикмахер? – спрашивает он. – Несколько. А чего вы хотите? Если просто подстричься, я и сама справлюсь. Я много лет стригла сыновей и знаю в этом толк. Это своего рода проверка. Насколько он тщеславен, когда дело доходит до его львиной шевелюры. Оказывается, совершенно не тщеславен. – Если вы меня подстрижете, это будет величайшим даром, – говорит он. Она усаживает его на крыльце, обвязав вокруг шеи простыню. От зеркала он отказывается – его вера в нее абсолютна. Во время процедуры поляк сидит, не открывая глаз, с блаженной улыбкой на губах. Возможно, чтобы испытать удовлетворение, ему достаточно прикосновения ее пальцев к его голове? Гладить кого-то по голове – неожиданно интимный акт. – У вас тонкие волосы, – замечает Беатрис. – Больше похожи на женские, чем на мужские. Чего она ему не говорит, так это что на макушке он начинает лысеть. Возможно, он и сам знает. В последние недели и месяцы жизни за ее отцом присматривала сиделка. Однако часто именно ее, Беатрис, звали ей на помощь. Она не была готова к такой роли, но, к собственному удивлению, справлялась вполне достойно. Если поляк сляжет прямо сейчас, она сумеет за ним присмотреть. Более того, сочтет это совершенно естественным. А вот то, что он оказался на ее пороге не как старик, нуждающийся в уходе, а как потенциальный любовник, куда менее естественно. 29 – Вы никогда не упоминаете о своем браке, – говорит она. – Он был счастливым? – Мой брак остался в прошлом. Вместе с коммунистической Польшей. Мы развелись в семьдесят восьмом. Это уже история. – То, что ваш брак стал историей, его не отменяет. Память не ведает времени, сами говорили. У вас должны остаться воспоминания. Поляк улыбается одной из своих тайных улыбочек. – Некоторые помнят хорошее, некоторые плохое. Мы сами решаем, какие воспоминания хранить. А бывают такие воспоминания, которые прячем в подполье. Так, кажется, говорят? – Так говорят. Подполье. Кладбище плохих воспоминаний. Какой была ваша жена? Как ее звали? – Ее имя Малгожата, но все звали ее Госей. Она была учительницей. Преподавала английский и немецкий. С ее помощью я усовершенствовал свой английский. – У вас осталась ее фотография? – Нет. Разумеется. С какой стати? Он не расспрашивает Беатрис о ее браке и связанных с ним воспоминаниях, плохих или хороших. Не спрашивает, носит ли она с собой повсюду фотографию мужа. Он ни о чем ее не спрашивает. Совершенно нелюбопытен. 30 Это один из самых откровенных разговоров. Когда они вдвоем, по большей части они молчат. Она вовсе не молчалива – с друзьями Беатрис может быть говорливой и оживленной, – но своим присутствием поляк словно вымораживает любое легкомыслие. Она говорит себе, что дело, очевидно, в языке: будь она полькой или он испанцем, они общались бы куда живее, как любая нормальная пара. Но тогда он был бы совершенно другим человеком, а она – другой женщиной. Они те, кто они есть, – взрослые, воспитанные люди. 31 В Фоналутсе она ведет его обедать – не в тот крошечный ресторанчик, куда ходят они с мужем, а ресторан при отеле, который сто лет назад был резиденцией какого-то местного вельможи. Внутренний дворик открыт небесам: птицы расхаживают между столиками или плещутся в фонтане. Здесь никому нет дела до Беатрис и ее спутника и никто не выказывает к ним никакого интереса. Они свободны и ни перед кем не обязаны отчитываться.