А у тебя такой есть, спросил я мать, Когда она вытирала меня после ванны. Нет, ответила она, я женщина, Созданная, чтобы получать. А ты, мой маленький мужчина, Создан, чтобы отдавать. Твоя пися – для того, чтобы отдавать. Никогда об этом не забывай. Что отдавать, мама? Радость. Вдохновение. Семя. Чтобы снова и снова, год за годом Прорастал новый урожай. Давать семя – что это значило? Я видел смутно, А вдохновения не видел вовсе. Пока не пришла она, Осветить своим светом мой путь. Беатриче. Но что я ей дал, Войдя в ее тело, Тело всех женщин, Тело богини? Мертвое семя, пустое семя. Ни радости, Ни света. Смелее, сказала мама. Подобно змее, глотающей свой хвост, У времени не бывает конца. Всегда есть новое время, новая жизнь, una vita nuova[26]. Но теперь, мой маленький принц, Время спать. Хорошее стихотворение. Уверена, ты со мной согласишься. Твоя Беатрис. Дорогой Витольд! Второе письмо. Не беспокойся, я не собираюсь заваливать тебя своими посланиями. Не хочу, чтобы ты стал моим тайным другом, призрачным компаньоном, фантомной конечностью. Для начала прошу прощения за вчерашнюю тираду. Не знаю, что на меня нашло. Может быть, ты и не Данте, но твои стихи очень много для меня значат. Спасибо тебе за них. Я надеюсь, смерть была не слишком болезненной. В варшавской квартире я наткнулась на твой прах в урне. Твоя дочь забыла его забрать, или прах доставили слишком поздно, когда она уже вернулась в Берлин. Если позволишь, такое пренебрежение к твоим останкам кажется мне довольно черствым, даже по нынешним меркам. Наверняка в Варшаве есть площадь павших героев или что-то в таком роде, где тебя могли бы достойно похоронить. И твоя дочь, и подруга мадам Яблонская, которая, по моим последним сведениям, гостила у семьи в Лодзи, не распространялись подробно об обстоятельствах твоей кончины. Я упоминаю об этом из-за слов, написанных от руки на полях предпоследнего, восемьдесят третьего стихотворения. Поначалу я восприняла их как часть поэмы, но переводчица со мной не согласна. Она считает, что они никуда не подходят, к тому же написаны не по-польски или по-итальянски, а по-английски. Она называет их «экстрапоэтичными». Вот эти слова: «Спаси меня, моя Беатриче». Если это часть стихотворения, а «Беатриче» – небесное создание, которое ты заимствовал у твоего приятеля и учителя Данте, то мне нечего больше добавить. Но если «Беатриче» – это я и если, когда ты писал эти слова, ты умолял меня спасти тебя – прийти и спасти тебя от смерти, – я должна сказать, что, во-первых, твое сообщение до меня не дошло – телепатически или иным способом, – а во-вторых, если бы оно до меня дошло, скорее всего, я бы не приехала. Я не приехала бы к тебе в Варшаву, равно как не сбежала бы с тобой в Бразилию. Я относилась к тебе с нежностью (позволь мне употребить это слово), но я не настолько сумасбродна, чтобы ради тебя бросить все. Ты любил меня – в этом я нисколько не сомневаюсь, – а любовь по своей природе сумасбродна. Мои же чувства были более туманными, более запутанными. Должно быть, это выглядит бессердечием – говорить тебе такое, когда ты беззащитен, но это получилось неумышленно. У тебя за спиной возвышалась целая скрипучая доктрина романтической любви, в которую ты поместил меня, свою донну, свою спасительницу. Мне не близки подобные доктрины, я уповаю лишь на спасительный скептицизм по отношению к образу мысли, сминающему все на своем пути и сокрушающему живых людей. Теперь, когда ты мертв, мы можем быть честны друг с другом, разве нет? Какой смысл притворяться? Давай будем честными, но не жестокими. Так вот, я не стану притворяться, что мне нравится первое стихотворение в сборнике и та грубость, с которой ты описываешь наши физические отношения. Подозреваю, что твоя дочь прочла его и это повлияло на ее отношение ко мне. Она обращалась со мной, словно я была твоей шлюхой. Не понравилось мне и второе стихотворение. Я в принципе не выношу мужчин, которые пялятся на женщин. И вовсе не нахожу приятным, когда на меня смотрят с вожделением. И что такое химус (слово переводчицы)? Я прочла в словаре, что это телесная жидкость, но при чем здесь это? Стихотворение 2 Более всего на свете он жаждал смотреть на нее, Он, старый мастер, тогда еще молодой самец. И поскольку не мог ею обладать (голая шея, взметнувшиеся юбки, невообразимое), Эротическое возбуждение поднималось от его чресл, Поднималось через кровь, через химус, Наполняя любящий взгляд. Смотреть на нее было его способом обладать. В многолюдных собраниях он выбирал симпатичную девушку наугад, Помещал в поле своего зрения и, казалось, устремлял на нее взор (называя ее своей ширмой), Но втайне пожирал глазами ее, далекую, Свою Беатриче, свою добычу, La modesta, скромницу.