Уже повернул к своему подъезду, когда услышал из тени под окнами в углу сиплый голос: – Закурить найдётся? – Краснов, ты что ли? – Полянский прищурился, вглядываясь. Мальчишка шагнул в квадрат желтоватого света. Кажется, стал ещё более худым и бледным. Руки в карманах, на нём толстовка и безрукавка с капюшоном. Озяб, видать, давно. – В подъезд пустите? – Нет. Ты чего тут забыл? – С бабой гулял, думал, у неё заночую, а ейные предки вернулись. Погреться негде. – Так ты у нас сердцеед, – ухмыльнулся Тимофей. – А домой чего не едешь? Денег нет? – И денег нет. Уже. Нельзя домой. – Почему? – Я у отца две штуки вытащил. Вернусь – убьёт! А дня через три всё равно забудет, – ссутулился подросток. – В подъезд пустите? – Нет. Краснов, тебе что, вообще деться некуда? Подросток отрицательно помотал головой. Полянский вздохнул и оглянулся во двор в весенних потёмках. Столько освещённых окон, поднимающихся к небу. «Пьют вино, или просто сидят…» – всплыла с задворок памяти оборванная строчка. Всегда будут те, кому не хватило вот такой тёплой комнаты с окном, где ждут и любят. Эх! Всё равно всех не обогреешь, не накормишь.… Кстати, насчёт корма! Тимофею пришла неожиданная мысль в голову, он достал телефон. – Привет! Говорить можешь? – Да. А ты чего на ночь глядя? – У тебя Беляков дома? – Не, на бл*дках. А что? – Да тут во дворе Костик Краснов мёрзнет. Помнишь, дефективный такой жеребёнок, ты с ним на площадке ругалась? – Как забыть! И чего ты от меня хочешь? – Приюти, покорми? А то он от переохлаждения сдохнет тут. – Нашёлся мне, умный, да добрый! Себе возьми, я приплачу ещё! – К себе не могу. Я человек холостой и одинокий, меня такая акция милосердия может скомпрометировать. А тебе богоугодное дело за упокой души, Яся. – Охренел ты на хрен, Тима! А? Погодь! У меня тут Светлана Геннадьевна.… А? Не! Да это про пацана, помните, я говорила? Ага. Алё! Тима! Она говорит, чтоб ты привёл жеребёнка. Жалостная нашлась! Я говорю, нагадит, будете сами убираться и разгребаться! Полянский вдруг понял, на самом деле, с этим звонком он делал ставку именно на свекровь Беляковой. Ярослава бездетна, её муж даже на стороне не успел никого завести, несмотря на многолетний разгул. Старуха-профессорша давно потеряла надежду обзавестись внуками. А тут сиротку обогреть – такая заманчивая перспектива. Он перевёл взгляд на мальчишку, тот ведь слышал только половину разговора, и теперь выжидающе таращился прозрачными серыми глазами. – Слушай, Костик. Вот к тому подъезду пойдёшь, позвонишь в домофон, в сто сорок восьмую. Тебя в дом пустят. Ярослава Александровна и Светлана Геннадьевна – очень хорошие люди и добрые женщины. И если хоть чем-то их обидишь, я тебя найду, наизнанку выверну, выпотрошу и высушу! Понял?… Костик, ты ведь ещё не потерянный человек, я верю. Давай, катись, пока тётки не передумали! Полянский дождался момента, когда за подростком захлопнулась входная дверь. Увидел, как на кухне у Ярославы зажегся свет. Значит, поднялся в квартиру, не остался на лестнице у батареи. Вот теперь можно и домой. Допрос Юрия Шилова, подозреваемого в убийстве сожительницы, Кравченко начал с сильных козырей: выложил перед побелевшим автослесарем фото Натальи, уже в виде трупа в морге. Шилов стал сползать со стула, и пока Сергей с дознавателем искали нашатырь и воду, Полянский просмотрел снимки и заключение медэкспертизы. Женщина пострадала от зверя, в этом Тимофей не сомневался. Раздобыть бы ещё бумаги по январскому трупу. Кравченко говорил о двух убийствах. – Ну, что! Юрий Михайлович! Явку с повинной пишем? – наседал полицейский. – Я не убивал! – стонал очумевший Шилов. – Мало, что убил! То, что она от тебя беременная была, за отягчающее обстоятельство пойдёт! И аффект ты хрен докажешь! – Я не убивал! Полянский вышел в коридор, перевести дух. Шилова повели в камеру. Других подозреваемых у Кравченко не было. – Мент, невиновного закрыть хочешь, – с тихой укоризной сказал Тимофей, когда они остались в кабинете вдвоём. – Так дело висит, а ходу никакого! Что ещё делать? Комитет дожимает, сам знаешь. Хотя, ты ж на чистой должности кормился, откуда тебе эту кухню знать. – Зато ты в дерьме наплавался. Нашёл, чем понтоваться! – Полянский задумчиво глянул в потолок. – Слушай, мент. Потяни ещё. Я хочу покопать это дело. Есть пара мыслей. Знаю, где порыться можно. Ты мне только копию по январскому трупу сделай по-быстрому? 10. – Здравствуйте. Вы – Раиса? Это я вам звонил. – Да, проходите, пожалуйста! Ой! Не переобувайтесь, не надо! – высокая блёклая, измождённая женщина махнула рукой на ботинки Полянского. Потёртый линолеум застелен потрёпанными газетами. Это должно, по идее, облегчить уборку – собрал и выбросил, но не срабатывало. Местами ободраны розоватые старые обои. В двери между кухней и коридором разбито стекло, осталась пустая рама. Затхлый запах стариковского жилья, лекарств, ветхих простыней, хлорки и мочи. – Садитесь. Чаю хотите? – Нет, спасибо. Я хотел переговорить с вашей матерью. – Не знаю уж, чего добьётесь. Возраст сказывается. Она ведь на пенсии и давно болеет, вы же в курсе, – устало вздохнула Раиса. – Она вспоминает о своей работе? – Раньше чаще вспоминала, ведь столько лет на службе, я её и не видела почти. Теперь больше всё ругается. Не даёт ничего выбросить из комнаты. Не всегда узнаёт меня. Говорит, что я её обворовала. Иногда по ночам из дома уйти хочет. Замучалась я с ней, словами не передать, – она не договорила, прислушалась к стуку двери и шаркающим шагам. Из коридора на кухню, прихрамывая, зашла худая пожилая женщина в полинявшем домашнем платье в пятнах. Сквозь коротко остриженные волосы просвечивала кожа. Покрасневшие глаза почти без ресниц. Она подозрительно и строго посмотрела на них. – Вы из полиции? – Здравствуйте, Екатерина Ивановна! Не из полиции. Но я хотел с вами переговорить, – осторожно поприветствовал Полянский. – Я уже участковому заявление писала! О краже и покушении на убийство. Она меня травит каждый день! – Мама! – с мольбой выдохнула Раиса. – А пенсия моя где? Все деньги из ящика пропали! О том деле, которое Паевская вела более десяти лет назад, перед выходом на пенсию, остались только сплетни. Была надежда, что старая следователь сможет вспомнить обстоятельства дела, несмотря на прогрессирующее заболевание. Тимофей шагнул к женщине. – Пойдёмте, Екатерина Ивановна, и вы мне всё расскажете. Он мягко взял её под руку и повёл в комнату. – Говорю вам, она специально мне в суп ртуть подливает, и лампочки подменила, чтоб облучать меня! Я вам всё расскажу! – бормотала Паевская. Они зашли в захламлённую комнату. Вместо штор на окнах висят простыня и покрывало. Диван еле можно было различить под грудой тряпья. На полках и комоде стопки газет и старых журналов, на подоконнике масса пластиковых баночек от лекарств, рваные коробки. Стол завален картонками и пакетами, наполненными барахлом. На стене до сих пор висят несколько грамот и дипломов. Запылившееся фото в рамке: женщина в мундире с погонами, в руках букет цветов, снимок с какого-то служебного торжества. В дряхлой и хромой хозяйке комнаты-чулана не осталось почти ничего, что напоминало бы о той женщине, зубастом профессионале, проницательном и цепком следователе. Никто не застрахован от недуга, наверняка не может уберечь ни активная работа, ни здоровый образ жизни. Разум и память Паевской уже обглодала болезнь, воспоминания для него недоступны, но Полянский хотел попытаться. – Вы меня не помните, Екатерина Ивановна? Я заходил к вам пару раз, только очень давно. – Знакомое лицо. Да. Вы из прокуратуры? – Нет, – вздохнул Тимофей. – Может быть, вы вспомните, дело о Лунатике? – Луна? – глянули на него мутные глаза. – Убийства в полнолуние. Нападение животного. Вы расследовали дело… – Райка на меня нападала! Ночью! Я в прокуратуру напишу. – Нет, убийства ночью, в полнолуние. Смотрите, ведь вы уже видели подобное, – Полянский протянул старой женщине фото жертв с места преступления, тела Якуниной и Синицыной. – Батюшки! Страсть какая! – ахнула Паевская, и прижала сухую руку к бесцветным губам. – Да, видела! Бедняжки. Много их было! – Много? – Тимофей собрался и внимательно прислушался. – Сколько? – Мальчик из лечебницы.