– Не стоит будить спящего пса. Кросби, кажется, занимается нефтью? – Занимался. Он умер. Погиб от шальной пули два года назад. – Я взял нож для бумаг и принялся ковырять дырки в промокашке. – Совершенно не понимаю, как я мог забыть письмо в кармане плаща. И теперь придется выслушивать упреки всю оставшуюся жизнь. Керман, прекрасно знавший Паулу, сочувственно усмехнулся. – А ты ей дай оплеуху, если она станет зудеть, – с готовностью посоветовал он. – Какое счастье, что это был не я! Я все еще ковырял дыры в промокашке, когда Паула вернулась с кипой газетных вырезок. – Она умерла от сердечной недостаточности пятнадцатого мая – в тот же день, когда отправила тебе письмо. Неудивительно, что ты о ней так и не услышал, – сообщила она, закрывая дверь кабинета. – От сердечной недостаточности? Сколько же ей было лет? – Двадцать пять. Я отложил нож для бумаг и потянулся за сигаретой. – Как-то рановато умирать от сердечной недостаточности. В любом случае надо проверить. Что еще у нас есть? – Да негусто. В основном то, что мы уже знаем, – сказала Паула, присаживаясь на краешек стола. – Макдональд Кросби сделал свои миллионы на нефти. Он был суровый, неприятный в общении старый квакер, довольно узколобый. Женат был дважды. Дженет – его старшая дочь от первой жены. Морин, его дочь от второй жены, младше сестры на четыре года. Макдональд Кросби оставил бизнес в тысяча девятьсот сорок третьем году и поселился в Оркид-Сити. Прежде жил в Сан-Франциско. Его дочери совершенно не похожи друг на друга. Дженет прилежно училась, почти все время посвящала живописи. Несколько ее картин висят в нашем художественном музее. Судя по всему, у нее был большой талант и довольно нелюдимый, раздражительный характер. Морин – балованная красотка. Взбалмошная, распущенная, развязная. До самой смерти старика Кросби она то и дело попадала на первые полосы газет в связи с какими-нибудь скандалами. – Какого рода скандалами? – спросил я. – Примерно два года назад она сбила насмерть какого-то парня на Сентр-авеню. Ходили слухи, что она была пьяна, и это вполне вероятно, потому что пила она как сапожник. Кросби надавил на полицию, и Морин отделалась крупным штрафом за опасное вождение. Еще был случай, когда она проскакала по Оркид-бульвару на лошади совершенно голая. Кто-то поспорил с девицей, что у нее не хватит духу, но духу хватило. – Позволь уточнить, – вмешался Керман, который уже сидел как на иголках. – Голой была лошадь или девушка? – Девушка, разумеется, болван! – В таком случае где был я? Я ее не видел. – Она проехала на лошади всего ярдов пятьдесят, пока ее не задержали. – Был бы я поблизости, она бы и столько не проехала. – Хватить болтать пошлости, помолчи! – Да, похоже, эта девушка отличный объект для шантажа, – признал я. Паула кивнула. – О смерти Кросби ты и сам знаешь. Он чистил в кабинете ружье, и оно случайно выстрелило. Три четверти своего состояния он завещал Дженет без всяких условий, а четверть – Морин, но через доверительный фонд. Когда Дженет умерла, все деньги перешли к Морин, и, судя по всему, она совершенно переменилась. С тех пор как Морин потеряла сестру, ее имя ни разу не упоминали в прессе. – Когда погиб Кросби? – уточнил я. – В марте сорок восьмого. За два месяца до смерти Дженет. – Как же Морин повезло. Паула удивленно подняла брови. – Верно. Дженет сильно переживала смерть отца. Она никогда не отличалась крепким здоровьем, и в прессе писали, что потрясение прикончило ее. – Все равно Морин повезло. Не нравится мне это, Паула. Может, я слишком подозрительный. Но Дженет написала мне о том, что кто-то шантажирует ее сестру. После чего она скоропостижно скончалась от сердечной недостаточности. А ее сестре достались все денежки. Морин просто чертовски повезло. – Не вижу, что мы можем поделать, – сказала Паула, хмурясь. – Нельзя же представлять интересы мертвого клиента. – Еще как можно. – Я постучал по стопке стодолларовых купюр. – Мне надо либо вернуть деньги родственникам, либо попытаться их заработать. Думаю, я попытаюсь заработать. – Четырнадцать месяцев – это очень долгий срок, – с сомнением протянул Керман. – След уже остыл. – Если он был, этот след, – вставила Паула. – С другой стороны, – сказал я, отодвигая стул, – если смерть Дженет была неестественной, за четырнадцать месяцев виновный успел увериться в собственной безопасности, а когда ощущаешь себя в безопасности, теряешь бдительность. Думаю, я заеду к Морин Кросби и посмотрю, как она тратит денежки сестры. Керман застонал. – Похоже, короткий период безделья закончился, – произнес он печально. – Я так и знал. Это было слишком хорошо, чтобы длиться долго. Мне прямо сейчас приниматься за работу или подождать, пока ты вернешься? – Подожди, пока я вернусь, – сказал я, направляясь к двери. – Но если у тебя назначено свидание с той «мышеловкой», передай ей, чтобы искала себе другую мышь. 2 «Крествейз», поместье Кросби, скрывалось за низкими, заросшими бугенвиллеей стенами, за которыми возвышалась подстриженная живая изгородь из казуарины, а за ней тянулась ограда из сетки-рабицы, увенчанная колючей проволокой. Тяжелые деревянные ворота с глазком в правой створке охраняли вход. Похожих поместий, построенных вдоль Футхилл-бульвара и выходивших задворками на пустынное Хрустальное озеро, здесь было с полдюжины. Каждый участок был отделен от соседнего примерно акром нейтральной полосы, где на песчаной почве под палящим солнцем поднимались заросли кустов и дикого шалфея. Развалившись на сиденье довоенного «бьюика» с откидным верхом, я без особого интереса разглядывал ворота. Если не считать стилизованной под свиток таблички на стене, сообщавшей имя владельца, этот дом ничем особенно не отличался от всех остальных поместий миллионеров в Оркид-Сити. Все они скрывались за неприступными стенами. Все имели высокие деревянные ворота, ограждавшие от ненужных визитеров. Все были окутаны атмосферой благоговейной тишины, а еще источали ароматы цветов и хорошо поливаемых лужаек. Хотя я не видел того, что скрывали ворота, я знал, что за ними находится обязательный роскошный бассейн, обязательный аквариум, обязательная дорожка, обсаженная рододендронами, обязательный розарий на заднем плане. Уж если у тебя имеется миллион долларов, ты обязан жить так же, как живут другие миллионеры, иначе они сочтут тебя болваном. Так было, есть и будет всегда – если у тебя имеется миллион долларов. Похоже, никто не торопился открывать ворота, поэтому я вышел из машины и потянул за веревку колокольчика. Колокольчик был чем-то приглушен и лишь робко звякнул. Никакой реакции не последовало. Солнце нещадно палило. Воздух прогревался все сильнее. Было слишком жарко даже для такого простого упражнения, как тянуть за веревку колокольчика. Поэтому я просто толкнул ворота, и от моего прикосновения они со скрипом приоткрылись. Я увидел перед собой лужайку, размеры которой вполне позволяли проводить на ней танковые маневры. Траву на лужайке в этом месяце не стригли, впрочем, как и месяцем ранее. Как не стригли и два длинных травянистых бордюра по бокам широкой подъездной дорожки – ни этой весной, ни минувшей осенью. Нарциссы и тюльпаны неаккуратным коричневым узором вились между мертвыми головками пеонов. Иссохшие турецкие гвоздики выглядывали между не подвязанными к опорам дельфиниумами со спутанными стеблями. По краю лужайки торчали пучки разросшейся травы. Сквозь асфальт подъездной дорожки пробивались сорняки. Оставленная без внимания вьющаяся роза истерически моталась на ветерке, который лениво задувал со стороны озера. Такой вот лишенный любви и заботы сад, и, глядя на него, я почти слышал, как старик Кросби ворочается в гробу. На дальнем конце подъездной дорожки я видел дом: двухэтажный, построенный из ракушечника, под красной черепичной крышей, с зелеными ставнями и нависающим балконом. Окна закрыты жалюзи от солнца. На вымощенном зеленой плиткой патио ни души. Я решил пойти туда пешком, вместо того чтобы сражаться с воротами и загонять «бьюик» внутрь. Преодолев половину поросшей сорняками асфальтовой дорожки, я натолкнулся на одну из беседок, увитых цветущей лозой. Там, в тенечке, сидели на корточках три китайца и резались в кости. Они даже не удосужились поднять головы, когда я остановился поглазеть, точно так же, как они давным-давно не удосуживались ухаживать за садом: трое грязных бестолковых людей курили сигареты, свернутые из желтоватой бумаги, и на все в этом мире им было наплевать. Я прошел мимо. За следующим поворотом асфальтовой дорожки я увидел бассейн. Но не такой, какой здесь должен был быть. В нем не было воды, а в потрескавшемся кафельном полу проросли сорняки. Цементная площадка вокруг была покрыта коричневатым, выгоревшим на солнце мхом. Белый навес, который, должно быть, смотрелся довольно красиво в свое время, сорвался с креплений и теперь сварливо хлопал от ветра. Под прямым углом к дому располагались гаражи, их двустворчатые ворота были заперты. Какой-то низкорослый парнишка в грязных фланелевых штанах, майке и шоферской фуражке сидел на солнцепеке, устроившись на бочке из-под машинного масла, и строгал деревяшку. Он бросил на меня хмурый взгляд. – Дома есть кто? – поинтересовался я, нашаривая сигарету и закуривая. Все это время он собирался с силами, чтобы ответить: – Отвяжись от меня, приятель. Я занят. – Как же, вижу, – сказал я, выпуская струйку дыма в его сторону. – Интересно было бы посмотреть, как ты отдыхаешь. Он метко плюнул в ящик с прошлогодней геранью, которую никто не удосужился срезать на черенки, и продолжал строгать свою деревяшку. Для него я теперь превратился в часть ландшафта, до которого никому не было никакого дела. Я сомневался, что смогу вытянуть из него полезные сведения, кроме того, было слишком жарко, чтобы тратить силы, поэтому я двинулся к дому, поднялся по широким ступеням и со всей силы нажал на кнопку звонка. Дом был окутан кладбищенской тишиной. Пришлось долго ждать, прежде чем мне открыли. Я был не против подождать. Теперь я стоял в тени, да и сонная атмосфера этого места оказала на меня гипнотическое воздействие. Наверное, если бы я задержался здесь подольше, то тоже начал бы строгать деревяшку. Дверь открылась, и некто, похожий на дворецкого, окинул меня таким взглядом, каким обычно смотришь на человека, вырвавшего тебя из приятного сна. Он был худой, высокий, с седыми волосами и вытянутым лицом, с близко посаженными желтоватыми глазами. На нем была полосатая черно-желтая куртка и черные брюки, выглядевшие так, словно он в них спал – наверное, он и спал, – сюртука не было, а рукава рубашки намекали на то, что стирка бы ей не повредила, но уж больно дело хлопотное. – Да? – произнес он отстраненно и поднял брови. – К мисс Кросби. Я заметил, что он прячет в сложенной совком ладони зажженную сигарету. – Мисс Кросби сейчас не принимает, – ответствовал он и начал закрывать дверь. – Я ее старый друг. Меня она примет, – сказал я и выставил ногу вперед, чтобы дверь не захлопнулась. – Моя фамилия Маллой. Вы ей передайте, и сами увидите ее реакцию. Могу поспорить, она прикажет подать шампанское. – Мисс Кросби нездорова, – произнес он бесцветным голосом, словно читая скверную роль в еще более скверной пьесе. – Она больше не принимает. – Прямо как мисс Отис?[2] Эти слова он пропустил мимо ушей. – Я передам ей, что вы заходили. – Слуга начал закрывать дверь, но не заметил моей ноги и вздрогнул от удивления, когда понял, что дверь не затворяется. – Кто за ней ухаживает? – спросил я, улыбаясь. В его глазах отразилось недоумение. Жизнь его уже столько времени текла тихо и безмятежно, что он разучился справляться с чем-то из ряда вон выходящим.