Джеймс Вэйн выпустил Дориана и отступил на шаг. — Господи помилуй! А я чуть было вас не застрелил! Дориан тяжело перевел дух. — Да, вы чуть не совершили ужасное преступление, — сказал он, сурово глядя на Джеймса. — Пусть это послужит вам уроком: человек не должен брать на себя отмщения, это дело господа бога. — Простите, сэр, — пробормотал Вэйн. — Меня сбили с толку. Случайно услышал два слова в этой проклятой дыре — и они навели меня на ложный след. — Ступайте-ка домой, а револьвер спрячьте, не то попадете в беду, — сказал Дориан и, повернувшись, неторопливо зашагал дальше. Джеймс Вэйн, все еще не опомнившись от ужаса, стоял на мостовой. Он дрожал всем телом. Немного погодя какая-то черная тень, скользившая вдоль мокрой стены, появилась в освещенной фонарем полосе и неслышно подкралась к моряку. Почувствовав на своем плече чью-то руку, он вздрогнул и оглянулся. Это была одна из тех двух женщин, которые только что стояли у буфета в притоне. — Почему ты его не убил? — прошипела она, вплотную приблизив к нему испитое лицо. — Когда ты выбежал от Дэйли, я сразу догадалась, что ты погнался за ним. Эх, дурак, надо было его пристукнуть. У него куча денег, и он — настоящий дьявол. — Он не тот, кого я ищу, — ответил Джеймс Вэйн. — А чужие деньги мне не нужны. Мне нужно отомстить одному человеку. Ему теперь, должно быть, под сорок. А этот — еще почти мальчик. Слава богу, что я его не убил, не то были бы у меня руки в невинной крови. Женщина горько засмеялась. — Почти мальчик! Как бы не так! Если хочешь знать, вот уже скоро восемнадцать лет, как Прекрасный Принц сделал меня тем, что я сейчас. Лжешь! — крикнул Джеймс Вэйн. Она подняла руку. — Богом клянусь, что это правда. — Клянешься? — Чтоб у меня язык отсох, если я вру! Этот хуже всех тех, кто таскается сюда. Говорят, он продал душу черту за красивое лицо. Вот уже скоро восемнадцать лет я его знаю, а он за столько лет почти не переменился… Не то что я, — добавила она с печальной усмешкой. — Значит, ты клянешься? — Клянусь! — хриплым эхом сорвалось с ее плоских губ. — Но ты меня не выдавай, — добавила она жалобно. — Я его боюсь. И дай мне деньжонок — за ночлег заплатить. Он с яростным ругательством бросился бежать в ту сторону, куда ушел Дориан Грей, но Дориана и след простыл. Когда Джеймс Вэйн оглянулся, и женщины уже на улице не было. Глава XVII Неделю спустя Дориан Грей сидел в оранжерее своей усадьбы Селби-Ройял, беседуя с хорошенькой герцогиней Монмаут, которая гостила у него вместе с мужем, высохшим шестидесятилетним стариком. Было время чая, и мягкий свет большой лампы под кружевным абажуром падал на тонкий фарфор и чеканное серебро сервиза. За столом хозяйничала герцогиня. Ее белые руки грациозно порхали среди чашек, а полные красные губы улыбались, — видно, ее забавляло то, что ей нашептывал Дориан. Лорд Генри наблюдал за ними, полулежа в плетеном кресле с шелковыми подушками, а на диване персикового цвета восседала леди Нарборо, делая вид, что слушает герцога, описывавшего ей бразильского жука, которого он недавно добыл для своей коллекции. Трое молодых щеголей в смокингах угощали дам пирожными. В Селби уже съехались двенадцать человек, и назавтра ожидали еще гостей. — О чем это вы толкуете? — спросил лорд Генри, подойдя к столу и ставя свою чашку. — Надеюсь, Дориан рассказал вам, Глэдис, о моем проекте все окрестить по-новому?.. Это замечательная мысль. — А я вовсе не хочу менять имя, Гарри, — возразила герцогиня, поднимая на него красивые глаза. — Я вполне довольна моим, и, наверное, мистер Грей тоже доволен своим. — Милая Глэдис, я ни за что на свете не стал бы менять такие имена, как ваши и Дориана. Оба они очень хороши. Я имею в виду главным образом цветы. Вчера я срезал орхидею для бутоньерки, чудеснейший пятнистый цветок, обольстительный, как семь смертных грехов, и машинально спросил у садовника, как эта орхидея называется. Он сказал, что это прекрасный сорт «робинзониана»… или что-то столь же неблагозвучное. Право, мы разучились давать вещам красивые названия, — да, да, это печальная правда! А ведь слово — это все. Я никогда не придираюсь к поступкам, я требователен только к словам… Потому-то я и не выношу вульгарный реализм в литературе. Человека, называющего лопату лопатой, следовало бы заставить работать ею — только на это он и годен. — Ну а как, например, вас окрестить по-новому, Гарри? — спросила герцогиня. — Принц Парадокс, — сказал Дориан. — Вот удачно придумано! — воскликнула герцогиня. — И слышать не хочу о таком имени, — со смехом запротестовал лорд Генри, садясь в кресло. — Ярлык пристанет, так уж потом от него не избавишься. Нет, я отказываюсь от этого титула. — Короли не должны отрекаться, — тоном предостережения произнесли красивые губки. — Значит, вы хотите, чтобы я стал защитником трона? — Да. — Но я провозглашаю истины будущего! — А я предпочитаю заблуждения настоящего, — отпарировала герцогиня. — Вы меня обезоруживаете, Глэдис! — воскликнул лорд Генри, заражаясь ее настроением. — Я отбираю у вас щит, но оставляю копье, Гарри. — Я никогда не сражаюсь против Красоты, — сказал он с галантным поклоном. — Это ошибка, Гарри, поверьте мне. Вы цените красоту слишком высоко. — Полноте, Глэдис! Правда, я считаю, что лучше быть красивым, чем добродетельным. Но, с другой стороны, я первый готов согласиться, что лучше уж быть добродетельным, чем безобразным. — Выходит, что некрасивость — один из семи смертных грехов? — воскликнула герцогиня. А как же вы только что сравнивали с ними орхидеи? — Нет, Глэдис, некрасивость — одна из семи смертных добродетелей. И вам, как стойкой тори, не следует умалять их значения. Пиво, Библия и эти семь смертных добродетелей сделали нашу Англию такой, какая она есть. — Значит, вы не любите нашу страну? — Я живу в ней. — Чтобы можно было усерднее ее хулить? — А вы хотели бы, чтобы я согласился с мнением Европы о ней? — Что же там о нас говорят? — Что Тартюф эмигрировал в Англию и открыл здесь торговлю. — Это ваша острота, Гарри? — Дарю ее вам. — Что я с ней сделаю? Она слишком похожа на правду. — А вы не бойтесь. Наши соотечественники никогда не узнают себя в портретах. — Они — люди благоразумные. — Скорее хитрые. Подводя баланс, они глупость покрывают богатством, а порок — лицемерием. — Все-таки в прошлом мы вершили великие дела. — Нам их навязали, Глэдис. — Но мы с честью несли их бремя. — Не дальше как до Фондовой биржи. Герцогиня покачала головой. — Я верю в величие нации. — Оно — только пережиток предприимчивости и напористости. — В нем — залог развития. — Упадок мне милее. — А как же искусство? — спросила Глэдис. — Оно — болезнь. — А любовь? — Иллюзия. — А религия? — Распространенный суррогат веры. — Вы скептик. — Ничуть! Ведь скептицизм — начало веры. — Да кто же вы? — Определить — значит ограничить.