– …Я смогу его только минут пять продержать, а потом он к начальнику пойдет… Есть у него разрешение следователя… И гербовая печать на разрешении есть. «Ого! – подумал я. – Что за новости? Почему это я не могу увидеться с Волковым, когда захочу?» – Вам надо подождать несколько минут, – сообщила мне вернувшаяся в картотеку сотрудница. – Волкова перевели в другую камеру. Сейчас мы уточним, в какую именно, и выпишем разрешение. Долго мне ждать не пришлось. В соседней комнате зазвонил телефон, сотрудница ответила на звонок и предложила мне пройти к начальнику оперативной части СИЗО Чайникову. – Привет, дружище! – Начальник оперчасти вышел из-за стола, пожал мне руку. – Зачем тебе Волков? – Он вообще-то уголовный преступник и содержится здесь по нашему постановлению, – напомнил я. – Только не надо демагогию разводить! – поморщился Чайников. – Мы с тобой друг друга не первый день знаем. Занят сейчас Волков. Через несколько минут освободится, и ты его увидишь. – Картину рисует? – догадался я. – Портрет начальника СИЗО? Или его жены? – Почти угадал, – дипломатично ответил начальник оперчасти. – Давай лучше я тебя хорошим чаем угощу! Ждать пришлось полчаса. Об окончании работы над портретом сообщил работник хозобслуги[2]. – Там это… – заглянул в кабинет мужчина в робе. – Короче, он – все. Чайников проводил меня в актовый зал и оставил с арестованным наедине на двадцать минут. Волков, в перепачканном красками рабочем халате, выглядел уже не тем робким пареньком, которого я видел в РОВД. Сейчас передо мной был не просто освоившийся в новой обстановке молодой человек, а уважаемый специалист, которого неожиданно оторвали от любимой работы. – Я вижу, ты последовал моему совету? – кивнул я на повернутое к стене полотно на подставке. – Талант нигде скрывать не надо. – Родители мне передачку не послали? – по-свойски, как приятеля, спросил Волков. – Я, Паша, опер, а не посыльный, – мягко напомнил я. – Таскать в СИЗО гостинцы – это не по моей части. Пачку сигарет я бы мог захватить, но вспомнил, что ты не куришь, и не стал зря твоих родителей тревожить. Ты, Паша, вот что скажи: тебя совесть не гложет? Я ведь с тобой по-человечески обошелся, а ты со мной – как с врагом. Отчего же такая несправедливость? Что я тебе плохого сделал? Дал с родителями увидеться перед арестом? Накормить-переодеть разрешил? – Я… я… я ничего такого не делал, – обескураженно пробормотал Волков. – Я все рассказал, как было… – Все ли? – усомнился я. – А как же с портретом голой пионерки? Про него-то ты промолчал. – Вы не спрашивали, а мне-то к чему всякую ерунду вспоминать? – Портрет Кутиковой, Паша, это не ерунда. Это возможный повод для убийства, а ты его утаил. – Ничего я не утаивал. Портрет Осмоловский рисовал, а я у него на подхвате был. Кутикову я голой не видел… – Я все понял, – перебил я Волкова. – У меня к тебе больше вопросов нет, но я хочу, чтобы ты запомнил одну истину: «Не плюй в колодец – пригодится напиться». В этом следственном изоляторе содержатся несколько человек, которые с радостью окажут мне небольшую услугу. Они, каждый в своей камере, пустят слушок, что ты, Паша, стукач, мой тайный агент. В течение суток новость о тебе распространится по всей тюрьме, и тебя переселят на нары возле параши. Ты станешь изгоем. Ни один уважающий себя урка тебе руку не подаст и окурок докурить не оставит. – Я… – начал было Волков. Но я не дал ему продолжить: – Ты надеешься на поддержку хозяина или кума?[3] Зря! Еще никому не удалось установить свои порядки в СИЗО. Воровские обычаи не обсуждаются, сведения о разоблаченном стукаче дополнительной проверки не требуют. Да, вот еще что! Тебе местные знатоки уголовного права уже напели, что в суде тебе переквалифицируют обвинение и ты выйдешь на свободу? Так оно и будет, только шлейф стукачества никуда не денется. На свободе стукачи не в чести. – Я не знаю, что вы от меня хотите… У Волкова затряслись губы, он был готов расплакаться в любую минуту. – Почему ты лишился дара «оживлять» картины? – стал наседать я. – Только не ври мне про Осмоловского. Ты узнал, что он спит с Луизой, еще в прошлом году, а дар утратил в этом. Что произошло? Ты с Каретиной переспал? – Не с ней, – вырвалось у паренька, но он тут же опомнился. – Ни с кем я не переспал, дар сам пропал! – Не ври, сволочь! – Я подскочил к Волкову, схватил его за грудки. – Ты в первый раз занялся сексом, и внутри тебя что-то сломалось. С кем ты переспал? С Кутиковой? С Лапшиной? – Ни с кем! – взвизгнул Волков. Рванув в сторону, он освободился из моих рук, отбежал к сцене. – Я больше ничего не скажу! – выкрикнул он. – Можете бить меня, пытать, каленым железом жечь, но я не стану… Он запнулся на полуслове, не зная, как вывернуться, как скрыть то, о чем он больше не желает говорить. – Ого, ты про пытки заговорил! – поддел я. – В первый же день в тюрьме ты рассказал сокамерникам, как тебя избивали в милиции, но ты молчал и никого не выдал. Паша, а кого ты мог выдать, если тебя арестовали за вазу? Ты же ее один в Каретину бросил, тебе никто не помогал инвентарем швыряться. Или мои коллеги из тебя хотели другие показания выбить? Он посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью, как загнанный в угол звереныш. Если бы в этот миг у Волкова в руках был пистолет, дни мои были бы сочтены. – Еще момент, – я решил напоследок преподать небольшой урок художнику, возомнившему о себе черт знает что. – Сокамерники, как я знаю, посочувствовали тебе, невинной жертве милицейского произвола. Они же не знают, как было дело, а я могу им подсказать. 7 ноября тебя, в стельку пьяного, привезли в Центральный РОВД, где ты сразу же уснул на стуле. После вытрезвителя тебя привезли в наш отдел. Паша, когда мои коллеги успели избить тебя? От избытка чувств я сплюнул на свежевыкрашенный пол. – Живи как хочешь! Ври дальше. Но поговорку про водицу в колодце не забывай! Я вышел из актового зала. В коридоре стоял работник хозобслуги, делал вид, что протирает стеновые панели. – Скажи куму: я освободился. Мужик в робе сбегал в другой конец административного корпуса и вернулся с начальником оперчасти. – У меня к тебе просьба, – негромко сказал Чайников. – Нельзя ли срок следствия по Волкову продлить? Экспертизу какую-нибудь назначить или наркологию провести? Его же пьяного задержали. Может, он алкаш и нуждается в лечении? – Поздно. Следствие уже закончено. – Эх, черт! – огорчился Чайников. – Вдруг он не успеет картину закончить? Ему точно срок не дадут, из зала суда выпустят? – В суде поговорите, чтобы они не спешили с приговором. Пара сувениров судье – и Паша у вас до мая в гостях останется. – Лады, так и сделаем! Я развернулся и собрался уходить, но Чайников остановил меня: – Андрей, я надеюсь, ты не… – Начальник оперчасти многозначительно кивнул в сторону актового зала. – Черт с ним, пусть живет! Мне-то что, я вытру плевок и дальше работать буду, а вот он рано или поздно наступит на такие грабли, что никакое искусство подняться не поможет. 23 Вечером, как только я пришел домой, в дверь моей комнаты постучались. Не спрашивая «Кто там?», я открыл. На пороге была Вероника, соседка по этажу. Наигранно смущаясь, она попросила взаймы соли. Пока я крошил окаменевшую в пачке соль и наполнял солонку, Вероника рассказывала общежитские новости. – Готово! – закончил я с солью. Но Вероника не собиралась уходить. – Ты представляешь, что моему сыну задали? – спросила она. – Он во втором классе учится, а им уже такое задают! По неписаным законам общежития я не мог просто так выпроводить соседку, а обязан был выслушать ее до конца. «В прошлый раз она приходила за спичками и целый час молола всякую чепуху. Как бы от нее избавиться? Сказать, что собрался поужинать? По обычаям нашей общаги, если я сажусь за стол, то обязан пригласить гостью составить мне компанию. Вероника за это уцепится и не уйдет до самого позднего вечера. Интересно, кто у нее с ребенком сидит? Или сын уже такой самостоятельный, что отпускает маманю до темноты флиртовать с холостым соседом?» С отстраненной улыбкой (по-другому нельзя, человек же к тебе с чистой душой пришел, а ты от него рожу воротишь?) я пригласил Веронику присесть на диван, достал сигареты, закурил. Она поморщилась от дыма, но домой не пошла. «Хорошо семейным жильцам! – подумал я. – Всегда можно на детей сослаться: “Ой, извини, ребятишкам пора уроки делать!” Дети – это святое, это самый веский аргумент». – Андрей, ты не помнишь, у нас во втором классе проверяли скорость чтения? – Проверяли. В начале учебного года я читал со скоростью 113 слов в минуту. – Мо-ло-дец! – протянула соседка. Видно, ее сын до моих показателей не дотягивал. «Слава богу, что у меня нет телевизора! Сейчас бы Вероника защебетала, что у нее телик сломался, а вечером такой классный фильм показывать будут! Черт возьми, кто у нее с ребенком остался?» Нежданно-негаданно на помощь мне пришел дядя Семен с нашего этажа. Напившись в стельку, он еле-еле дополз до своей двери и рухнул на пол. Услышав шум, в коридор выглянула его пятидесятилетняя дочь. – Сволочь! – завопила она на всю общагу. – Ты когда сдохнешь от этой водки? Вставай, тварь, или я тебя здесь спать оставлю! – О! – оживился я, услышав скандал за дверью. – Сколько дяде Семену лет? Уже за семьдесят будет? Вот с кого надо пример брать! Через день да каждый день приходит домой на рогах, и никакая болезнь его не берет. Меня чуть продует – сразу же насморк, а он, расхристанный, в любой мороз за водкой бегает – и ничего, только здоровее становится. – Я, пожалуй, пойду, – помрачнела Вероника. Намек на мужа-алкоголика, бросившего ее сразу же после рождения сына, был соседке неприятен. Я проводил Веронику до дверей и с облегчением вздохнул: «Наконец-то можно поесть и отдохнуть, а не выслушивать ее двусмысленные намеки». В коридоре вновь что-то грохнуло, дочь дяди Семена выругалась, а он, еле ворочая языком, прохрипел: