Часть 4 из 6 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мы стали поистине бездомными людьми, и нигде нас не ждали.
Жизнь в Брюсселе оказалась драматическим опытом для меня и периодом тяжелой адаптации: начать хотя бы с того, что я не говорила по-французски. В то время как Хайнц прибегал из школы и, лежа на кровати, сосредоточенно изучал свои тетради, я переживала тяжелый период. В школе я краснела от неспособности выполнить простейшее задание или ответить на какой-либо вопрос учителя. Другие дети весело выкрикивали ответы, которые вращались вокруг меня шквалом шума. Хотя я была спортивной и любила проводить время на улице, в Вене учеба шла тоже хорошо. Теперь же я оказалась самой отстающей ученицей в классе.
«Ева… Ну почему же ты не можешь выучить этот глагол?» – раздраженно вопрошала мама во время наших с ней дополнительных занятий французским языком. В Австрии мама была преподавательницей французского языка, хотя мы дразнили ее тем, что ее единственный ученик покончил жизнь самоубийством. Возможно, она не настолько уж плохо учила (все-таки она окончила Венский университет), но ее уроки французского явно прошли мимо моей головы.
Одним из малочисленных приятных событий в Бельгии стала моя дружба с Джеки – сыном мадам ле Блан, владелицы пансиона. Я всегда легко общалась с мальчиками, как, например, с Мартином в Вене, поэтому с Джеки мы отлично ладили, несмотря на отсутствие общего языка.
Однажды мы решили разыграть одного постояльца, мистера Дюбуа – мужчину средних лет, постоянно жившего в пансионе мадам ле Блан и ушедшего на пенсию с должности чиновника в Конго. От него как бы исходила суровая напряженность, и мы опасливо обходили его стороной в коридорах. Как-то раз после завтрака мы проникли к нему в комнату и стали ждать, когда он вернется. Стена позади кровати была увешана копьями и страшными африканскими сувенирами. Давясь от смеха, мы спрятались за кроватью.
Нам показалось, что прошла целя вечность, пока мы не услышали скрип двери и тяжелые шаги мистера Дюбуа. Джеки и я вскрикнули. Мистер Дюбуа с ревом вскочил на кровать и схватил копье, готовый пронзить нас обоих. Мы с визгом выскочили из-за кровати и, задыхаясь, выбежали из комнаты.
Джеки и я поклялись впредь держаться подальше от мистера Дюбуа. Он излучал сильный гнев, пугающий нас. Я стремилась во что бы то ни стало избегать его, но через несколько дней, когда я шла одна, он загнал меня в угол коридора. «Тебе понравились мои копья?» – поинтересовался он. Они мне совсем не понравились, но я пробормотала что-то вежливое. Почему бы нам не посмотреть на его коллекцию вместе, предложил он, тогда у меня не будет никаких неприятностей из-за сыгранной над ним шутки: он никому ничего не расскажет.
Он привел меня к себе в спальню и сказал, что хочет показать мне кое-какие фотографии из Конго. Я стояла рядом с ним скрепя сердце, пока он сидел в кресле и перелистывал альбомы с фотокарточками. Секунды и минуты шли как бы замедленным ходом. Наконец, наше заседание вроде бы закончилось, и я, облегченно выдохнув, убежала в нашу с Хайнцем комнату.
Но несколько дней спустя мистер Дюбуа снова застал меня в коридоре. Как и в прошлый раз, мы пошли в его комнату, и я молча стояла рядом, пока он сосредоточенно изучал старые фотоснимки. Его бесшумное напряжение и неглубокое дыхание наполняли комнату странной энергетикой, но когда он закончил смотреть фотографии, я снова ускользнула из комнаты с облегчением. Должно быть, мне не стоило больше сталкиваться с мистером Дюбуа…
Эти послеобеденные встречи были крайне обременительными, и я надеялась, что он потеряет к ним интерес. Но он все приходил и приходил за мной.
Через пару недель мистер Дюбуа начал сажать меня на колени во время просмотра альбомов. Мне это нравилось еще меньше, чем просто стоять рядом, но я сидела тихо и ждала, когда смогу уйти к маме, которая и не подозревала о происходившем. И в какой-то момент я заметила, что он ласкает себя рукой. Я не понимала, что означают действия мистера Дюбуа, но чувствовала, что это нехорошо, и была скована страхом.
Он утверждал, что это наш секрет. Я ни в коем случае не должна никому о нем рассказывать, иначе меня ждут большие неприятности. Он может снять одно из копий со стены и убить меня.
Вскоре мистер Дюбуа заставил меня ласкать его рукой, и прикасаться к нему там было отвратительно.
Мама и Хайнц стали замечать, что я стала очень замкнутой, но они не знали причины. Мне же было очень грустно оттого, что я живу в чужой стране, вдали от папы. Я с трудом общалась, и моя вера в себя, казалось, начала угасать.
Ужасные свидания продолжались, пока однажды порочное занятие мистера Дюбуа не достигло кульминации и он эякулировал в носовой платок.
Я была настолько шокирована и потрясена, что стремглав выбежала из комнаты и столкнулась с проходившей мимо мамой. Увидев мое беспокойное состояние, она начала допрашивать меня, и я, не выдержав, рассказала ей всю правду.
Мама пошла за мадам ле Блан, и вместе они направились в комнату мистера Дюбуа, чтобы обличить его. Конечно же он все отрицал, но осталось вещественное доказательство – испачканный носовой платок в мусорной корзине. Смекнув, что больше нет смысла врать, он во всем сознался и принес извинения.
Мама была разгневана и потребовала от мадам ле Блан немедленно выселить мистера Дюбуа. К ее величайшему изумлению, хозяйка пансиона отказалась. Мы только временно жили у нее, а он являлся безвыездным пансионером и еще долгое время после нашего отъезда платил бы ей ренту.
С трудом можно было поверить, что кто-то осмелился произнести подобные слова, и маму обуяло чувство ужаса, а также папу и Хайнца, когда она все им рассказала. Но мы ничего не могли сделать. Несчастные беженцы в чужой стране, мы ждали получения виз, чтобы снова стать семьей.
Мама приказала мне никогда больше не разговаривать с мистером Дюбуа, и она делала все возможное, чтобы защитить меня, сидела рядом с моей кроватью каждый вечер, пока я не засыпала. Но еще в течение нескольких месяцев мы сталкивались с ним в проходах и вынуждены были сидеть молча в столовой, в то время как мужчина, домогавшийся меня, продолжал жить безмятежно. Это было самым худшим моментом во всей злополучной истории. Более того, он смотрел на меня как на человека, совершившего преступление против него.
Чувствовалось, как прочные основы моей безопасности рушились. Лишь недавно я была сияющей от счастья маленькой девочкой, которая вслепую прыгала со шкафа и знала, что папа всегда поймает ее. Теперь стало очевидно, что родители, несмотря на их заверения, не имели возможности защитить нас от всемирного зла. Они не смогли спасти нас от нацистов, и мы вынуждены были бежать из дома. Сейчас они не смогли защитить меня даже от одного мужчины, и он травмировал меня самым худшим образом.
Как ужасно, наверное, это было для них, и как ужасно это было для меня…
До сих пор воспоминания о сексуальном домогательстве настолько болезненно отзывались во мне, что я никогда ни с кем не обсуждала эту тему, несмотря на то что я уже рассказывала о многих куда более тяжелых вещах, пережитых моей семьей.
Оставшееся время нашего пребывания в Бельгии тянулось уныло и беспокойно. Я спряталась в свою скорлупу, и лишь несколько ярких моментов иногда выводили меня оттуда. В пансионе мне почти больше не с кем было дружить. Обводя взглядом столовую, я наблюдала мрачные лица других евреев, изгнанных из своих домов и таких же несчастных, как и мы. Но среди них выделялась одна бездетная пара по фамилии Дойч, и я стала называть их «тетушкой» и «дядюшкой». Они были обеспеченными еврейскими беженцами, ожидавшими визы в Америку.
Они угощали меня плитками шоколада «Кот д’Ор», к которым прилагались открытки с изображением членов бельгийской царской семьи. Вскоре я безумно увлеклась коллекционированием этих открыток и запоминала внешность каждого из этих родовитых бельгийцев, чтобы проникнуть в их казавшиеся идеальными жизни. Хайнц иногда помогал доставать мне эти ценные фотографии, выкупая их у друзей и часто заставляя меня оплачивать данную услугу чисткой его ботинок или расстановкой книжек. Однажды «тетушка» и «дядюшка» даже подарили мне воздушный змей и иногда возили нас на своей машине к морю. Впоследствии я узнала, что они так и не дождались получения виз, и их депортировали в концентрационный лагерь.
Антисемитские чувства все усиливались в Бельгии. В прессе широко освещалась нацистская кампания против евреев. Многих интересовало: может, действительно из-за евреев происходят все беды в Европе, и возможно, думали бельгийцы, эти беды постепенно приближаются к их собственному порогу…
В день своего десятилетия в мае 1939 года я умолила маму приготовить пирог с десятью свечками и в школе с гордостью раздавала своим друзьям приглашения. Все они были довольны, и мы весело болтали о том, какие подарки мне хотелось бы получить.
На следующий день я пришла в школу со страстным желанием обсудить еще более захватывающие идеи по поводу моего дня рождения – но все мои друзья, один за другим, сообщили мне, что не смогут прийти: родители им не разрешают. «Это потому, что мы евреи», – грустно подытожил Хайнц.
Я не знала, являются ли слухи о том, что происходит с евреями в Германии, правдой, но я точно видела, как папе становилось все труднее приезжать к нам. Каждая страница в его паспорте заполнялась штампами от затруднительного процесса пересечения границы между Голландией и Бельгией, и вскоре ему понадобился новый паспорт. Мама усердно добивалась от центра по проблемам беженцев получения голландских виз, но мы все ждали и ждали, а известия так и не приходили. Я не понимала, что она также пыталась найти другую безопасную страну, куда можно увезти нас, но ее поиски оказались тщетными.
«Плохие новости, – писала она моим тете и дяде в Англию. – Наши заявления на эмиграцию в Австралию отклонены». Практически невыносимо думать о том, как эти отклоненные заявления изменили нашу жизнь.
К сентябрю 1939 года наше напряжение достигло предела, но в последний момент мы получили хорошую новость.
Меня охватило волнение, когда я узнала, что мы увидимся с дедушкой Рудольфом и бабушкой Хелен. Им наконец выдали визы после изнурительной процедуры, и они уехали из Австрии с разрешением поселиться в Великобритании – но на бельгийской границе их остановили из-за отсутствия транзитной визы. Пришлось проделывать обратный путь до Австрии, подавать документы на бельгийскую визу и с волнением ожидать ответа о том, что визы получены – в самый последний момент.
Меня ничто из этого не волновало. Я знала только, что возможность снова увидеть бабушку с дедушкой казалась прекрасной мечтой после всего, через что мне пришлось пройти. Они были не только образами, существовавшими в моем воображении и оставленными позади со всеми остальными австрийскими воспоминаниями, – они были реальностью.
В день приезда бабушки и дедушки я, казалось, парила над мрачными улицами Брюсселя, когда мы спешили в центр по проблемам беженцев. Там всегда было очень многолюдно. Длинными рядами стояли столы, за которыми сидели работники, перебирая бесконечное число каталожных карточек, пытаясь воссоединить семьи, организовать получение виз и сообщить отрывочную информацию. Обычно меня эта обстановка подавляла, но в тот день я еле удерживалась на месте от воодушевления.
«Бабушка, бабушка!» – закричала я, как только увидела их, не замечая, как похудел дедушка и как все время нервно оглядывалась назад бабушка. Я обняла их и, взяв за руки, заговорила: «Подождите, я расскажу вам про свою новую школу; я начала учить французский язык, хотя мама говорит, что у меня плохо получается, а в пансионе, где мы живем, у меня есть друг Джеки…» Слова восторга, спотыкаясь друг об друга, вырывались наружу, и я бессвязно пыталась рассказать обо всем, что случилось с нами после отъезда из Австрии.
Дни, проведенные вместе, прошли столь быстро, что с трудом верилось в отъезд дедушки с бабушкой в Англию. Хотя они и пытались тихо разговаривать с мамой, до меня долетали обрывки разговоров о «непонятных событиях». Они шепотом рассказывали о новых ужасных вещах, происходивших с евреями: о гетто в Польше, о Хрустальной ночи, когда многие синагоги в Германии были подожжены, а еврейские магазины разграблены.
Через неделю после отъезда бабушки и дедушки немцы оккупировали Чехословакию якобы с целью защитить евреев от жителей Судетской области и воссоединить их со своим отечеством. Германия также подписала Стальной пакт с Италией, а вслед за тем вторглась в Польшу, Францию, Англию, и все страны Содружества: Австралия, Новая Зеландия и Канада – заявили, что время примиренческой политики закончилось.
«Я обращаюсь к вам из правительственного зала на улице Даунинг, – так 3 сентября 1939 года начал свое знаменитое радиообращение британский премьер-министр Невилл Чемберлен. – Сегодня утром посол Великобритании в Берлине передал немецкому правительству последнее извещение о том, что если к одиннадцати часам мы не услышим от них о готовности вывести войска из Польши, между нами будет объявлена война. Сейчас я вынужден сказать, что такого обязательства мы не получили и, следовательно, Англия начинает войну с Германией».
Он закончил свое заявление словами: «Мы будем бороться против зла: против грубой силы, недобросовестности, несправедливости, угнетения и преследования; и я уверен, что победа будет достигнута».
Вторая мировая война началась.
Это была новость, которая так долго казалась неизбежной, но когда она пришла, странное чувство беспокойства и неуверенности охватило нас. Мои родители были рассеянны и, казалось, потерялись в своих мыслях.
На Бельгию словно опустилась зловещая тишина, как будто люди знали, что грядут перемены, но не подозревали, что они за собой повлекут.
Были моменты, когда казалось, что мы как будто натянуты до предела и что не сможем больше выдержать этой неестественной тишины, но нам пришлось еще в течение шести месяцев нервно отсчитывать каждый прожитый длинный, тревожный день.
Наконец в феврале 1940 года мы получили известие, которого ждали. Нам выдали голландские визы, и мы могли поехать в Амстердам, чтобы жить с папой.
Мое пребывание в Бельгии изменило мою жизнь больше, чем я могла себе представить. Несмотря на внешнее проявление уверенности, я знала, что мои родители были глубоко потрясены – и я была уже совсем другой маленькой девочкой, нежели та, которая села на поезд в Вене. На этот раз в начале нашего путешествия я вела себя замкнуто и тихо и испытывала чувство не столько начинавшегося приключения, сколько облегчения. Мои глаза к тому моменту уже видели разные неприятные вещи в жизни, и я могла быть только рада, что, независимо от того, что преподнесет нам Амстердам, это будет следующий этап нашего совместного пути.
6
Амстердам
Жизнь в изгнании была, несомненно, напряженной для моих родителей, но я приближалась к двум очень счастливым годам в моей жизни.
За время, что мы жили в Амстердаме, окрепли наши глубокие семейные узы. Мы с Хайнцем взрослели и претерпевали такие же эмоциональные и физические боли роста, как и все остальные подростки. Мы завели новых друзей и продолжали искать лихих приключений, плавая по голландским озерам и каналам в небольших деревянных лодках. А еще мы делали первые шаги на пути к робким романтическим отношениям с представителями противоположного пола (хотя я не особо стремилась к этому). Без нянь и гувернанток, а позже при введенном нацистами комендантском часе мы четверо очень сплотились.
После травматического периода жизни в Брюсселе я была очарована нашим новым домом, который совершенно не походил на тот, который мы покинули. Австрия была неровной и землистой, с народом, укоренившимся в тенях высоких гор и ледниковых озер. С печалью оглядываясь назад, могу сказать, что моя родина, видимо, заставила нас съежиться в тени лесов и горных вершин, в то время как Голландия проплывает у меня в воспоминаниях туманным водным пейзажем.
Я могла ездить на велосипеде вдоль сельских дамб, наблюдая за скотом, пасшимся у травянистого берега, и за тем, как мельницы медленно, тихо поворачивались на ветру.
Нидерланды сохраняли нейтралитет в Первой мировой войне и намеревались сделать это снова, надеясь в случае крайней необходимости затопить сеть водных путей страны и тем самым остановить нацистское вторжение.
В апреле 1939 года Гитлер обещал уважать нейтралитет Нидерландов, но после вторжения Германии в Польшу стало очевидно, что подобные обещания ничего не стоят. В панике голландское правительство мобилизовало неподготовленную армию, но в основном пацифистски настроенное население и политики не смогли понять масштаба угрозы, с которой они столкнулись.
К началу 1940 года большая часть Европы была в смятении, но голландцы сохраняли атмосферу спокойного простодушия, все еще не столкнувшиеся с кровопролитием двадцатого века и не пострадавшие от современной военной техники, которая скапливалась на немецкой границе.
По воскресеньям крестьяне по-прежнему ходили в церковь в деревянной обуви. Их тесаные квадратные дома были аккуратно окрашены в яркие цвета, а окна обведены белым цветом. Хотя электричество уже широко использовалось в Амстердаме, в некоторых местах фонарщики все еще ходили по улицам в сумерках. Страна держалась за пережитки старой Европы, надеясь на лучшее будущее.
Мы прибыли на Центральный вокзал Амстердама холодным утром в феврале 1940 года. Папа встретил нас с широкой улыбкой на лице, и мы забрались в трамвай № 25, чтобы поехать на нашу новую квартиру. По пути папа обращал наше внимание на каналы и высокие купеческие дома, которые символизировали богатство и успех голландской торговой империи. Он сказал мне шепотом (зная, вероятно, что только я оценю эту деталь), что у деревянных мостов есть пробелы в досках и что через них можно увидеть воду и шлюпки.
Трамвай провез нас на юг сквозь весь город: через район рабочего класса де Пийп и до местечка, называемого Речной квартал. На горизонте замаячило здание, похожее на небоскреб. Речной квартал так назывался, потому что его улицы, усаженные тополями, были названы в честь различных рек, которые текли через Нидерланды и впадали в море, в частности Рейн, Маас, Шельда и Джекер. В 1920-е годы социально прогрессивные компании при поддержке государства построили новые жилые дома для своих работников. Многие здания были сделаны из темного кирпича с оранжевыми крышами, а каждое большое окно, изящно обрамленное занавеской, как правило, украшалось ящиком с цветами.
Ночью голландцы ставили лампы на подоконники, и можно было видеть, как члены семей ужинают, делают домашние задания и читают книги. Квартиры были маленькими, но удобными, с сантехникой и общими садами для детских игр. Великая депрессия положила конец строительному буму, и многие квартиры остались необитаемыми, в том числе в двенадцатиэтажном здании, которое я заметила, когда мы приехали. Пустой небоскреб годами возвышался над улицами города. Во время наплыва еврейских беженцев люди, вроде нас, стали арендовать жилье в небоскребе и многоквартирных домах вокруг большой площади под названием Мерведеплейн. Годами эта башня была нашим якорем.
В каком бы месте города мы ни находились, все, что нам нужно было сделать, это посмотреть вверх, увидеть вдали надвигавшееся присутствие башни и отправиться домой. Наша новая квартира находилась по адресу Мерведеплейн, дом 46, в одном из длинных зданий, которые лицевой стороной выходили на площадь. Треугольное открытое пространство площади казалось неотразимым в тот первый день, и я спрыгнула с трамвая и побежала по траве, кувыркаясь «колесом». Хайнц добежал до меня, и мы вместе помчались по ступенькам к нашей квартире на первом этаже.
– Эрик! – ахнула моя мать, ступая внутрь. Там, посреди гостиной, стоял рояль.
Наша квартира была красиво и модно обставлена, и папе удалось очаровать даму – владелицу этих апартаментов. Он попросил оставить квартиру на ее имя, предвидя проблемы, которые могут возникнуть у еврейского народа, если события станут разворачиваться по худшему сценарию.
В тот момент, когда мама увидела пианино, она оставила вещи в дверях и сразу же села играть пьесу Иоганна Штрауса, которую мы все любили слушать в Вене.
Потом мой отец направил нас на кухню, где мы осматривали плиту, стол и аккуратное рабочее пространство.
– Ну, Фрици, – сказал он с насмешливой торжественностью, – я верю, что приготовление пищи станет для тебя новым начинанием.
В действительности так и оказалось. Мой отец был прекрасным человеком, но он был таким же требовательным, как и большинство других мужей той эпохи. После тяжелого рабочего дня он ожидал сесть за ужин из трех блюд, который наша горничная с трудом приготовила бы для нас. Теперь эта задача легла на плечи моей матери.
Сначала она боролась. До этого момента я подозревала, что моя мать никогда не варила даже яйца. Теперь ей пришлось искать ингредиенты и стряпать сложные, трудоемкие австрийские блюда с лапшой, а также сладкие блюда типа вареников с тушеными сливами. Со временем и с помощью австрийской дамы по имени госпожа Розенбаум, которая была замужем за немецким адвокатом, другом моего отца, мама научилась хорошо готовить, хотя великим шеф-поваром так и не стала. Она всегда предпочитала играть симфонии, а не помешивать еду в кастрюле. Кто может винить ее?
Мама, конечно, намеревалась в полной мере воспользоваться наличием фортепиано. Как только мы поселились, она начала искать учителя музыки для Хайнца и создала небольшую группу еврейских музыкантов для проведения вечерних концертов.