Разве я кричала? – Что это, Доминик? – Ты же видишь… – Нужно вызвать полицию. – Полиция не поможет. – Но… Может быть, хоть что-то уцелело… Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках, прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса – хотя, в отличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, что ими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то и недели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этого гипотетические поленья выглядят еще безнадежнее. – Не стоит, Саша?… Оставь это. – Я не могу… Не могу так этого оставить. – Оставь. Я сам их уничтожил. Сам. Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда я безуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка – не марокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цвета кожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, я сфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом для знаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мне неизвестно ничего, что касается девятой… Похоже, окончилась и она. Была насильно прервана. Прервана. Насильно. После чудовищного признания Доминика комната уже не кажется мне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеивать вход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вести пространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированная жестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, которая здесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическим запахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять – на девяносто девять жизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать о ее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу. Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общая картина ясна: Доминик – убийца. Самый настоящий маньяк. – Зачем ты это сделал, Доминик? – прерывающимся голосом спрашиваю я. – Мне они надоели. Не слишком убедительно это прозвучало. – Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварским способом… – Мне они надоели. – Хорошо… Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделать так, чтобы они не попадались тебе на глаза. – Я должен был сослать их в багажный отсек? – У Доминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки. – Не обязательно. В конце концов, я… Я могла бы их приютить. – Ты. А точнее – ты и твой дружок. Доминик совсем близко, он нависает надо мной подобно горе, пологой, покрытой чахлым кустарником. Гигантские буквы на склоне составляют не традиционное марокканское «АЛЛАХ РОДИНА КОРОЛЬ», совсем нет: «ТЫ. ТЫ. И ТВОЙ дружок». Еще мгновение – и он ударит меня наотмашь. Или того похуже. После произошедшего с Девушкой я уже ничему не удивлюсь. – Мой дружок. Отлично. – Да, да, да. – Вот что я скажу тебе: он мог бы стать и твоим дружком. Он мог бы многое для тебя сделать! – Да, да, да. – Он мог купить твою мазню. – Господи, неужели я сказала «мазня»? – Он отвалил бы тебе денег, приличную сумму… – Да, да, да. – …и ты расширил бы отель. Чего только не пролепечешь, когда перед тобой маячит огромная, дурно пахнущая туша! Для расширения отеля понадобилась бы не одна сотня тысяч баксов, а Алекс не заикнулся даже о вшивом центе; да и собирался ли он вообще покупать доски?.. – Да, да, да, – не меняет интонации Доминик. Он не слушает меня, не слышит. Его «да, да, да» лишено какой-либо осмысленности, оно призвано заглушить все мои выкладки, все призывы, все попытки наладить нормальный цивилизованный диалог. – Замолчи, пожалуйста! – не выдерживаю я. – Хорошо. – Ты поступил неразумно, Доминик. – Я поступил так, как посчитал нужным. – Ты очень… очень меня подвел. Лучше бы я не говорила этого. Доминик пятится назад (обломки досок хрустят у него под ногами), оказывается в дальнем углу комнаты и уже оттуда принимается разглядывать меня. – При чем здесь ты, Саша?? – произносит он после недолгого молчания. – Ну как же… Ведь это я… я пригласила сюда этого парня! Я рассказала ему о том, какие необычные, какие удивительные вещи ты делаешь с досками для серфинга. И про то, что ты потрясающий художник… про это я тоже не забыла упомянуть. А ты – ты все разрушил. Выставил меня полной дурой. – Ты из-за этого переживаешь? Из-за того, что я выставил тебя дурой перед каким-то индюком? Перед недоноском? Он прав. Именно из-за этого я и переживаю. Истина (как и любая, застигнутая врасплох истина) выглядит почти непристойно. Ненависть к Доминику, проведшему сеанс разоблачения, вспыхивает мгновенно: а он еще имел наглость сделать мне предложение, этот трус, этот жирдяй, этот мешок с удобрениями! Мазила, неудачник, грязная свинья!.. – Ты ошибаешься, Саша?, – хрюкает грязная свинья. – Ты очень сильно ошибаешься. – Нам не о чем больше говорить, Доминик. Ослепленная ненавистью, я делаю то, что не должна была делать ни при каких условиях: я пинаю обломки, топчу ногами лицо Девушки С Девятью Жизнями, от которой еще недавно была без ума. – Ты все разрушил! Разрушил!.. Доминик никак не реагирует на мою ярость. Он стоит в углу комнаты, с опущенными плечами, опущенной головой. Краска на его руках изменила цвет, теперь она вовсе не такая яркая, какой была вначале, наверное, то же самое происходит и с кровью, когда кровь становится воспоминанием. Задерживаться здесь дольше не имеет смысла. Я не жду, что Доминик окликнет меня, но он окликает: – Саша?!.. – Я пришлю Фатиму, она все уберет. – Это ты все разрушила, Саша?. Моя жизнь… – Твоя жизнь – дерьмо! Дерьмо. Le merde в чистом виде, без всякого вкрапления l’amour. Я торжественно провозглашаю это у входной двери, прежде чем захлопнуть ее за собой: что бы ни сказал сейчас Доминик – ответа я все равно не услышу, а все его слова, отскочив от дерева, к нему же и вернутся. …Алекс должен ждать меня в номере, так было условлено. Вместо этого я застаю его у стойки, он о чем-то оживленно болтает с Фатимой, флиртует с Фатимой, черт возьми, уж не ревную ли я? Фатима тоже хороша: никакой пресловутой восточной сдержанности, никакой пугливости, круглое голое лицо смеется, круглый голый рот приоткрыт – и наказание за вольность не предусмотрено: марокканцы чрезмерно либеральны со своими женушками, рано или поздно это вылезет им боком. Я всегда считала Фатиму красавицей, достойной лучшей участи, чем быть женой повара при отеле, но теперь могу с уверенностью сказать: здесь ей самое место. Что успел сказать ей Алекс? Что-то забавное – она снова улыбается, прикрыв ладонями подбородок, их тыльная сторона украшена татуировками из хны, это может впечатлить кого угодно. Алекс тоже попался. Не потому ли он лезет в карман за портмоне и вынимает оттуда очередную десятку? Просто наблюдать за этим – выше моих сил. – Фатима! – окликаю я девушку. – Зайди к хозяину. – Прямо сейчас? – Прямо сейчас. Отнеси Наби рыбу и отправляйся к Доминику. Ни на чем не основанная, никчемная ревность заставляет меня совершать одну глупость за другой. Я зачем-то повысила голос на Фатиму, зачем-то разговариваю с ней как с прислугой, хотя мы всегда были на равных. Женщины, помогающие мужчинам справляться с делами. – Рыбу? – удивляется Фатима. – Где пакет? – спрашиваю я у Алекса. – Разве вы не видите?