– Что – мне? – Тебе Люк нравился? – Сейчас? Мне его жаль. – Не сейчас. Тогда, в Легионе. До пожара. Пожимаю плечами. – Он был моим Братом. Я его любила. Доктор Эрнандес улыбается. – Но он тебе не нравился, так? Я его ненавидела. Боялась и всей душой ненавидела. – Нет. Не нравился. «ПРЕДАТЕЛЬНИЦА! – взрывается в моей голове голос Пророка. – ЕРЕТИЧКА! ТЫ НИКОГДА НЕ ЛЮБИЛА СВОИХ БРАТЬЕВ И СЕСТЕР! ПРИТВОРЩИЦА! ТВОЯ ВЕРА ВСЕГДА БЫЛА ФАЛЬШИВОЙ, ПОКАЗНОЙ!» Я вздрагиваю, потому что какое-то время не слышала этот кошмарный рев. В сознании даже успела забрезжить робкая искорка надежды, что я избавилась от него навсегда. – Значит, не нравился. – Нет. И, поверьте, я ему тоже. – После паузы я добавляю: – Если уж совсем честно, то «я ему не нравилась» – это еще слабо сказано. Много раз я остро чувствовала, что он меня прямо-таки ненавидит. – Ты испытывала ответную ненависть? – Нет, – лгу я. – Как считаешь, почему Люк мог тебя ненавидеть? – задает вопрос доктор Эрнандес. Я пожимаю плечами. – Почему одни люди ненавидят других? – По разным причинам, – отвечает доктор. – От вполне реальных – например, за боль, причиненную им или их близким, – до иррациональных вроде цвета кожи или сексуальной ориентации. А порой и вовсе беспричинно. – Думаю, в случае с Люком всего понемногу. – Почему ты так думаешь? Я медлю с ответом, опасаясь, что он заведет меня туда, заглядывать куда мне бы не хотелось. Однако внутренний голос тотчас напоминает мне о том, чтό я решила для себя прошлой ночью, глядя в потолок. Возможно, для меня будет лучше открыть столько правды, сколько в моих силах. Доктор Эрнандес обеспокоенно хмурится: – Мунбим? Все хорошо? – Люк был первым ребенком Легиона Господня. – Вопрос я пропускаю мимо ушей. – Он родился на Базе меньше чем через год после того, как отец Патрик основал Легион, и даже раньше, чем заложили фундамент часовни. Вам следует понимать, что до Третьего воззвания все было совсем по-другому. Люди… – Я умолкаю на полуслове. Понятия не имею, как говорить с ними об этом. – В сексуальной сфере было меньше ограничений? – подсказывает доктор Эрнандес. Я энергично, с благодарностью, киваю. – Спасибо. Да, именно. Ограничений было меньше, так что в Легионе могли вообще не знать, кто отец Люка, даже в то время. Многие, конечно, знали, кто его мать, как-никак, она родила его уже на Базе, но об отце ребенка никто, включая ее саму, никогда не упоминал. – Выходит, она просто отказалась от него после рождения? – спрашивает агент Карлайл. – Не знаю, – говорю я. – Знаю лишь, что она так и не признала сына. Люк спрашивал о ней, об обоих родителях, даже несмотря на то что обсуждать события, произошедшие до Чистки, запрещалось, но так ничего и не выяснил. – Что же ему отвечали? – Что он дитя Господне. Что его вырастили Братья и Сестры и что они и есть его Семья. Но за все эти годы я кое-что слыхала, да и не только я. Имена. Некоторые из этих женщин уже покинули Легион, а некоторые нет – те, с кем Люк общался больше всего. – Как по-твоему, почему никто не сказал Люку правду? – интересуется доктор Эрнандес. – Ты вроде бы говорила, в Легионе еще оставались люди, которые могли бы раскрыть ему имя матери. Я пожимаю плечами. – Наверное, она попросила их молчать. – Представь, что ты каждый день видишь, как страдает твой сын, – произносит агент Карлайл. – Ты смотришь на него и знаешь, что можешь помочь, но ничего не делаешь, даже не признаёшь. Каким человеком надо быть, чтобы так себя вести? – Не судите ее, кем бы она ни была, – говорит доктор Эрнандес. – Мы не знаем всех обстоятельств, в которых она находилась, перед каким выбором стояла. Агент Карлайл корчит гримасу, но никак не комментирует это высказывание. – Почему ты считаешь, что на отношение Люка к тебе повлияло его воспитание? – задает вопрос доктор Эрнандес. – Я этого не утверждаю. Просто мысли вслух. Но, как вам известно, я родилась не в Легионе, и в этом между нами с самого начала была разница. – Не надо думать, что теперь ты обязана говорить о маме. – Да все нормально, – пожимаю плечами я и сама слегка удивляюсь тому, что – во всяком случае, сейчас – это действительно так. – Мама рассказывала мне об их с папой жизни до переезда на Базу. До моего рождения она работала учительницей, а отец – в детской благотворительной организации. Он бы вам понравился. – Доктор Эрнандес улыбается. – Я родилась через восемь лет после того, как они поженились, – продолжаю я. – Мама называла меня маленьким чудом, потому что врачи уже начали думать, что она не сможет иметь детей. Улыбка доктора гаснет. Я помню, что он рассказывал о своей жене, и у меня щемит в груди от сочувствия к нему. К ним обоим. – Как думаешь, из-за этого твой отец проникся речью Хорайзена в Санта-Крусе? – спрашивает агент Карлайл. – Из-за того, что и он, и твоя мама считали тебя даром небес? – Не знаю. У меня не было возможности спросить его. Поморщившись, агент Карлайл кивает. – Ты, наверное, не помнишь, как это было? – спрашивает доктор Эрнандес. – Как вы переехали на Базу? Я качаю головой, хотя мысленно вижу тот день, когда мы прибыли в Легион, так четко, словно это произошло только вчера. Помню каркас часовни на фоне яркого синего неба, незнакомых людей, которые с улыбками приветствуют моих родителей, суетятся и ласково воркуют надо мной, бережно пожимая мои крохотные ручки, помню зной и сушь нового мира, который казался предельно, невыносимо чужим. Я ощущаю это как воспоминание, хоть и знаю, что реальным оно быть не может, ведь мне тогда было всего полтора года. И все же это воспоминание – счастливое, и в нем есть мой отец, поэтому я его храню. – Значит, Люк стал первым ребенком, – подытоживает агент Карлайл, – а ты – вторым. – Часть людей, вступивших в Легион в момент его основания, уже имели детей, – поясняю я. – А мы с Люком стали первыми, кто появился в нем во время существования. – Первыми из многих? – Очень многих. Помню, в ранние годы люди приезжали каждый месяц. Оставались не все, но казалось, что новые лица буквально повсюду. Помните, я рассказывала о моей подружке Лиззи, чья мама работала в Лейфилде? – Они покинули Легион после чистки, – говорит доктор Эрнандес. – Да, – киваю я. – Когда они только приехали, Лиззи было лет пять-шесть, Хани – три года, Элис – семь, Айзеку – почти четырнадцать. Были дети и постарше, и помладше. Но да, Люк стал первым, я – второй. – Но у тебя были родители, а у него – нет, – отмечает доктор Эрнандес. Киваю. – К вам относились по-разному? Другие члены Легиона, я имею в виду. Я мысленно возвращаюсь в наше с Люком детство, когда Легионом еще управлял отец Патрик и атмосфера в нем была иной. Легче. Добрее. Лучше. В самом деле? – сомневается мой внутренний голос. – Твое желание верить во что-то еще не делает это правдой. Ты ведь не настолько глупа. – Да, наверное, – говорю я, отмахиваясь от назойливого голоса. – Но не в том смысле, что ко мне относились хорошо, а к нему – плохо. Люка растили и воспитывали едва ли не всем Легионом. Меня тоже, но я всегда знала, что в любой момент могу побежать к маме. Видимо, Люка это расстраивало, особенно когда он подрос, начал что-то понимать и задавать вопросы. Скорее всего, ему было тяжело думать, что, возможно, его родители каждый день находятся совсем рядом, но не признают собственного сына, а… – Раз за разом его отвергают? – подхватывает доктор Эрнандес. Я пытаюсь представить, каково это: постоянное отчаяние, бессилие, непреходящее разочарование. До чего просто сделать вывод, что у родительской нелюбви есть причина и что эта причина – в тебе самом. И как неизбежно эти чувства с течением времени превратятся в гнев. – Пожалуй, так, – соглашаюсь я. – В детстве я просто считала, что он вредина и за что-то меня невзлюбил. Но теперь, оглядываясь назад, я задумываюсь, какую сильную ревность Люк, должно быть, испытывал ко мне и другим детям, как одиноко ему было. Из-за этого я корю себя, что не стала ему более близким другом. Более любящей Сестрой. – Ты сама была всего лишь ребенком, – отмечает доктор Эрнандес. – Ты не виновата, что Люк вырос таким. – Ну да, – пожимаю плечами я. – По твоим словам, иногда тебе казалось, что он тебя ненавидит, – говорит агент Карлайл. – Это из-за его отношения к тебе в целом или были какие-то конкретные случаи? Воспоминание обжигает меня ледяным холодом. – Был один… случай.