Но и с русскими всё было непросто. Всего их получилось 84 миллиона (65 %), однако на «великорусском» говорили пятьдесят пять с половиной миллионов (то есть 43 %), а сколько среди них было русскоязычных православных инородцев – бог весть. Двадцать два миллиона считали родным языком украинский («малорусский»), шесть миллионов – белорусский, но тоже приписывались к итоговой графе «русский язык». Другими крупными языковыми группами (которые, повторю, нельзя приравнивать к этническим) были польскоязычная – 8 миллионов, идишская – 5 миллионов, «киргиз-кайсацкая», не делавшая различия между киргизами и казахами, – 4 миллиона и татарская – 3,7 миллиона. По конфессиональному критерию выходило, что в империи 70 % православных (к ним, впрочем, причислили и униатов со старообрядцами), 11 % мусульман, 9 % католиков, 5 % протестантов, 4 % иудеев. Еще путаней с современной точки зрения выглядит отчет о социальной принадлежности. В опросных листах выяснялось «состояние, сословие или звание», то есть понятия очень разного смысла. Нужно было писать: «бывший владельческий (государственный, удельный) крестьянин», дворянин (потомственный или личный), «чиновник без дворянства», мещанин, почетный гражданин, купец такой-то гильдии и прочее. Имущественное положение не учитывалось, поэтому определить классовый состав затруднительно. Крупный землевладелец крестьянского происхождения и батрак попадали в одну категорию. Графы «рабочий» вообще не было. В последующие годы публиковались целые исследования, чтобы высчитать размер этого класса, и у разных авторов цифры складывались разные. На бумаге «состояния» (но не профессиональная и имущественная принадлежность) распределялись так: крестьян 77,5 %, 10,7 % мещан (куда входили и рабочие, хотя многие из них попали и в крестьяне, поскольку считали своим домом деревню), 1,5 % казаков и 1,5 % дворян. Шесть с половиной процентов значились как «инородцы», что обозначало не все национальные меньшинства, а лишь некоторые – ограниченные в правах: кочевники, малые народы Сибири, «население Закаспийской области» и, разумеется, евреи. Современный проект «Профессии и занятия населения Российской империи конца XIX – начала XX века. Анализ данных Первой всеобщей переписи населения 1897 года» определяет основные виды занятости следующим образом: 87 миллионов человек жили земледелием; 3,3 миллиона – состояли в прислуге; 3,2 миллиона относились к рабочему классу (повторю, что из-за размытости критериев и неоднозначности данных эта цифра очень приблизительная); на удивление мало людей зарабатывали на жизнь коммерцией (1,3 миллиона) – из-за низкой покупательной способности населения и стойкости натурального хозяйства на селе; зато военных было очень много – 1,1 миллиона, и это еще без казачьих округов. Государственных служащих – при вечных жалобах на засилие чиновников – в то время насчитывалось всего 225 000, что для нормального управления почти 130-миллионным населением вообще-то недостаточно. На местном хозяйственно-социальном уровне эту работу в значительной степени выполняли земские деятели. У Б. Миронова приводятся данные на 1910-е годы, когда административный аппарат существенно увеличился, и все равно в среднем приходилось по одному чиновнику на 161 жителя, а, скажем, во Франции коэффициент равнялся 1:57, и нужно ведь еще учитывать несопоставимость внутренних расстояний. Россия была полна парадоксов. Бюрократическая империя с дефицитом бюрократов; земледельческая страна с недоразвитым институтом частного землевладения; дворянская монархия с быстро исчезающим дворянством; полицейский режим со скудным штатом полиции – по одному служивому на 2500 жителей (в сегодняшней России, например, этот коэффициент вдесятеро выше – 1:240). Культурный уровень народа При революции степень «бессмысленности и беспощадности» народного бунта зависит прежде всего от цивилизационного уровня основной массы населения. Чем люди беднее и темнее, тем легче ими манипулировать, тем неистовей разгул хаоса и жестокости. Главная причина того, что в 1917 году страна не удержалась в рамках демократической республики и провалилась в тоталитаризм, заключалась в ментальной неготовности тогдашних россиян к более сложной форме государственного устройства. Проблема культурной отсталости очень заботила лучших представителей русского общества первой половины и середины девятнадцатого века. Первой по важности задачей они считали просвещение простого народа, мечтали о прекрасном будущем, «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого – Белинского и Гоголя с базара понесет». Дела, однако, обстояли еще хуже: мужик и «глупого милорда» не очень-то нес с базара, поскольку в основной своей массе вовсе не умел читать.[3] Когда после Крымской войны во власть попали либералы, они деятельно занялись развитием образования. О всеобщем обучении мечтать не приходилось, на это в казне не имелось денег и негде было взять столько учителей, однако делали что могли. Появились четырехклассные земские училища, в гимназию стали принимать детей низших сословий, и плата была невысокой. Культурной революции в стране это не произвело, потому что доступ к образованию все равно получил очень небольшой процент населения, но в высшие учебные заведения хлынул поток способных, любознательных, а стало быть, общественно активных юношей из народной гущи. Они видели, что в существующей сословной системе их возможности очень ограниченны, остро ощущали эту несправедливость – и радикализировались. Власть тревожило, что среди революционеров высока пропорция выходцев из «разночинной» и крестьянской среды. Государственные мужи консервативного толка винили в этом образование. Их логика заключалась в том, что «в многих знаниях много печали» – не следует заронять в умы сословий, предназначенных для физической работы, слишком высоких стремлений, это опасно для государственной стабильности. Как говорилось в знаменитом «циркуляре о кухаркиных детях», детям простонародья «вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию». В восьмидесятые годы были приняты соответствующие меры: элитизировано высшее образование и резко повышена плата за среднее. Это очень сократило приток «интеллигентов в первом поколении». Естественно было бы ожидать, что государство вложится всей своей мощью в развитие хотя бы начального образования, дабы постепенно приготовить «кухаркиных детей» к более высокому уровню существования. Однако всё время находились иные приоритеты, и народное просвещение финансировалось по остаточному принципу. Оно, конечно, развивалось, но темпами для XX века совершенно неудовлетворительными. За время царствования Николая II достижения в этой сфере были скромными. В основном дело ограничивалось обсуждениями и прожектами. Земская школа После Октябрьского манифеста 1905 года, когда задули новые ветры, Дума поставила вопрос о введении всеобщего начального образования – в европейских странах эта система давно уже существовала. В 1908 году финансирование школ низшей ступени было увеличено, но и только. Денег на всеобщее образование после проигранной японской войны в бюджете не нашлось. Вновь к этой теме вернулись в 1912 году, когда экономическая ситуация улучшилась. И опять законопроект о всеобщем образовании был отклонен. Вводить его решили неторопливо, завершив сей дорогостоящий процесс к 1928 году. (Эту задачу, примерно в те же сроки, осуществит уже совсем другое правительство.) Давайте посмотрим на цифрах, что было сделано за время последнего царствования на этом важнейшем направлении государственной деятельности. В 1894 году, когда Николай II взошел на престол, в начальных школах учились только три миллиона детей. К этому времени в Пруссии и Австрии всеобщее образование существовало уже более ста лет; оно появилось даже в Японии, не столь давно расставшейся с феодализмом. В средних учебных заведениях – гимназиях, прогимназиях, реальных училищах (их было девятьсот на всю страну) – имелось 224 тысячи учеников. В высших учебных заведениях – 14 тысяч студентов. Перед Первой мировой войной, то есть уже во втором десятилетии XX века, когда неграмотность в Европе стала совсем диковиной, по данным Б. Миронова, в России умел читать 31 % взрослых (в Великобритании 91 %, в Германии 97 %, во Франции 89 %). К 1914 году на 1000 человек населения приходилось: в России 59 учащихся, в Австрии – 143, в Великобритании – 152, в Германии – 175, в США – 213, во Франции – 148, в Японии – 146 человек. В статье Н. Ерофеева об уровне жизни россиян это объясняется разницей в бюджетных затратах. Скажем, британцы отводили (в тогдашних ценах) по 2 рубля и 84 копейки на ученика в год, а царское правительство – 21 копейку. При этом следует учитывать, что общественные деньги, выделяемые земствами и городскими думами, покрывали более половины расходов на школы (360 миллионов рублей против 300 миллионов государственных ассигнований). Число средних учебных заведений за двадцать лет увеличилось менее чем вдвое. Успешнее всего развивалась высшая школа – студентов стало почти вдесятеро больше, и это тоже было характерной приметой сословности образования. В квалифицированных специалистах (которыми могли стать только выпускники гимназий и реальных училищ, то есть преимущественно молодежь из обеспеченных семей) государство было заинтересовано больше, чем в просвещении народных низов. Сложился своего рода заколдованный круг. Скудные доходы не позволяли бедным семьям давать детям образование, а отсутствие образования обрекало человека на нищенские заработки. Другой объективной причиной медленного культурного развития был очень низкий уровень жизни. Автор дореволюционного исследования «Россия в цифрах» Н. Рубакин высчитал, что в 1900 году годовой доход на душу населения равнялся 63 рублям. Это было втрое меньше, чем в Германии, вчетверо меньше, чем во Франции, и почти вшестеро меньше, чем в Америке. Россия «сравнительно с другими странами – страна полунищая», – констатировалось в книге. По данным Н. Ерофеева, современного историка, к 1913 году средний доход вырос до 101 рубля. Вроде бы неплохой результат за тринадцать лет – 60 %. Но за годы, предшествовавшие мировой войне, уровень жизни в других странах увеличился намного больше, так что отставание России по этому ключевому показателю стало еще разительней. «Для России все реальнее становилась перспектива оказаться на обочине цивилизованного мира», – резюмирует автор. Я привел столько цифр, чтобы показать, чем объективно объяснялось печальное состояние народного массового сознания, отчасти искусственно поддерживаемое на низком уровне. В отличие от большинства правительственных мужей деятели Общества – писатели, журналисты, земцы – очень хорошо сознавали угрозу, которую таила в себе подобная цивилизационная неразвитость. Об этом много писали – и в публицистике, и в художественной литературе. Процитирую Максима Горького – писателя, который, выйдя из низов, не обладал обычным интеллигентским комплексом вины перед «простым народом» и потому высказывался не обинуясь. «Но где же тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века? В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и – не нашел его. Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который, когда это выгодно ему, прекрасно умеет показать себя простаком. По природе своей он не глуп и сам хорошо знает это. Он создал множество печальных песен, грубых и жестоких сказок, создал тысячи пословиц, в которых воплощен опыт его тяжелой жизни. Он знает, что «мужик не глуп, да – мир дурак» и что «мир силен, как вода, да глуп, как свинья». Он говорит: «Не бойся чертей, бойся людей». «Бей своих – чужие бояться будут». О правде он не очень высокого мнения: «Правдой сыт не будешь». «Что в том, что ложь, коли сыто живешь». «Правдивый, как дурак, так же вреден.»… Вывод, к которому приходит Горький, безжалостен: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа». Надо только помнить о том, что жестокость эта возникла вследствие жестоких и унизительных условий жизни, из которых система не давала людям вырваться. Так выглядели большинство жителей империи Накануне революции Россия была страной с высокоразвитой и высокообразованной, но очень немногочисленной культурной элитой (которая, впрочем, нигде многочисленной не бывает); с полуграмотной или вовсе неграмотной основной массой населения и с диспропорционально маленькой промежуточной прослойкой. В этом смысле победоносцевский проект вполне удался: сильного среднего класса в обществе не сформировалось. Социальные мутации И все же, несмотря на попытки законсервировать социальную структуру и иерархию, российское общество менялось – не могло не меняться. Параллельно шли два процесса, и оба угрожали «стабильности»: во-первых, разрастались и всё активнее проявляли себя новые классы-сословия; во-вторых, трансформировались старые. Понятно, что интересы новых социальных сил – рабочего класса, интеллигенции, бизнес-сообщества – не могли совпадать с интересами архаичного строя, но нестабильной была ситуация и с теми группами населения, которые Власть привыкла считать надежной опорой: дворянством, духовенством и крестьянством. (Эту идею декларировала уваровская триада «православие-самодержавие-народность».) Второй ее элемент, касавшийся принципа управления, подразумевал соучастие аристократии во власти. Государственнические реформы Петра I превратили дворян в таких же крепостных, обязанных отбывать «барщину» в виде обязательной службы. Это был классически «ордынский», почти чингисхановский тип самодержавия. Но Екатерина II обновила формат государства, превратив высшее сословие из безгласных слуг в заинтересованных партнеров власти, своего рода «миноритарных акционеров». Дворянским собраниям в значительной степени было доверено административное управление провинциями, на которое у казны не хватало чиновников. В период контрреформ Александра III правительство попыталось реанимировать эту конструкцию, возвысив значение главной опоры престола. В 1889 году вышел указ, согласно которому только потомственные дворяне могли назначаться земскими начальниками (это было основное звено административной инфраструктуры в сельской местности). В губернских и земских учреждениях, в городских думах дворянская «квота» была значительно увеличена. Мы видели, что с появлением думских выборов правительство не успокоилось, пока – в третьей редакции избирательного закона – не гарантировало дворянству большинство мест, для чего в конце концов пришлось приравнять один дворянский голос к 260 крестьянским. Проблема, однако, заключалась в том, что к началу XX века дворянство перестало быть столь уж надежным защитником самодержавия. За полвека после эмансипации дворянское сословие сильно мутировало. Лишившись сначала живой собственности, оно затем стало терять и земельную. К началу царствования Николая II лишь 14 % российских сельскохозяйственных угодий находилось в помещичьем владении, при этом задолженность владельцев Дворянскому банку превышала миллиард рублей. Подавляющее большинство дворян теперь существовали за счет полученного образования, тем самым переместившись в категорию служащих или интеллигенции. Другие занялись предпринимательством и превратились в капиталистов. Сословная принадлежность утрачивала смысл. В Третьей Думе, где дворян было втрое больше, чем крестьян, и в двадцать раз больше, чем мещан, основная часть критически настроенных депутатов была дворянского происхождения. Нечто сходное происходило и в самом консервативном сословии, духовном. Рассчитывая на его поддержку, правительственные законодатели обеспечили священникам непропорционально высокое представительство в «благонадежных» Думах третьего и четвертого созывов. Социальная группа, составлявшая менее полупроцента населения, получила десятую часть мандатов. И тут вдруг выяснилось, что батюшки, жившие очень небогато и к тому же хорошо знавшие, каково приходится народу, вовсе не обязательно поддерживают существующий порядок вещей. В начале XX века русское духовенство в политическом смысле очень активизировалось, причем на обоих флангах – как на правом, так и на левом. Хорошо владея словом, пользуясь влиянием на прихожан, священники внезапно оказались важными общественно-политическими фигурами. Некоторым из них это нравилось. Стартом политического кризиса 1905–1907 годов станет деятельность отца Георгия Гапона, а во время Первой мировой войны значительная часть депутатов от духовенства примкнут к оппозиционному Прогрессивному блоку. Но главным из трех предположительно промонархистских сословий, конечно, было крестьянство. Составляя основную массу населения, оно в ту эпоху, в общем, и являлось Россией. Представление о «настоящем русском человеке», крестьянине, как о природном консерваторе, а значит, стороннике самодержавной власти, долгое время было недалеко от истины. Объяснялось это причинами сугубо психологическими. Когда люди мало информированы о мире за пределами собственной деревни, всё непривычное вызывает у них подозрение. Тот, кому очень тяжело живется, руководствуется принципом «не вышло бы хуже». Власти предержащие знали эту истину лучше, чем пламенные юноши и девушки, которые в семидесятые годы «пошли в народ», чтобы открыть ему глаза – и обычно бывали сдаваемы народом в полицию. Однако страх перемен не равнозначен монархизму и становится ненадежной гарантией стабильности, когда перемены все равно происходят. А жизнь бывших крепостных после 1861 года изменилась очень сильно. Правительство усердно старалось сделать эту социально-психологическую революцию постепенной. Первые двадцать лет свобода была скорее номинальной, воспользоваться ею вчерашние рабы не могли. Они считались «временнообязанными», то есть обязывались выплатить помещику долг за полученные земельные участки. Ни настоящими собственниками, ни хозяевами своей судьбы бывшие крепостные пока не стали. Срок этой зависимости истек как раз во времена, когда государство взяло курс на сохранение межсословных перегородок, но тут нашелся другой действенный механизм торможения частнособственнических отношений на селе – крестьянская община.