«Кровавое воскресенье». В. Коссак Сверху поступали противоречивые сигналы, свидетельствовавшие, что верховная власть в растерянности. Царь приказал создать комиссию, чтобы «выяснить причины недовольства». Постановили заслушать рабочих представителей. Когда те выступили с политическими требованиями, комиссию упразднили. Затем, в феврале, одновременно вышли суровый манифест об «искоренении крамолы» и милостивый рескрипт о созыве Думы. Весна прошла в обстановке всеобщей взвинченности. Либеральное Общество бурлило, рабочие бастовали, крестьяне волновались. Положение правительства осложнялось скверными вестями с войны. В феврале под Мукденом разбили армию, в мае при Цусиме – флот. Одновременно беспорядки вышли на новый уровень – стали не просто повсеместными, но во многих случаях сопровождались столкновениями с полицией. Во время забастовки текстильных фабрик Иваново-Вознесенска (современное Иваново) произошло событие, которое будет иметь большие последствия: рабочие создали Совет уполномоченных, и он попытался захватить власть в городе. Затем эта форма самоуправления распространилась и на другие города. В июне рабочие демонстрации в Лодзи закончились баррикадами и уличными боями. Жертв было больше, чем в Кровавое воскресенье. Сразу после этого поднялась Одесса и взбунтовался экипаж броненосца «Князь Потемкин-Таврический» – первый случай мятежа в вооруженных силах (в феврале 1917 года это приведет к падению монархии). Всё лето ширилось стачечное движение, происходили митинги и манифестации, демонстранты дрались с полицией, террористы стреляли и кидали бомбы, легальные и нелегальные оппозиционеры пытались выработать совместный курс действий. В конце концов им это удалось, и осенью противостояние вошло в критическую фазу. В октябре началась всероссийская политическая забастовка. Остановились железные дороги, кровеносная система огромной страны. Перестали выходить газеты. Прекратились занятия не только в высших учебных заведениях, но и во многих гимназиях. В Москве отключили водопровод. Приближался тотальный паралич государства. Вот в какой обстановке вышел эпохальный Манифест 17 октября – вынужденная уступка мощному протесту, справиться с которым у Власти не было ни умения, ни ресурсов. В разделе, посвященном отношениям Власти и Общества, было рассказано, что эта уступка снизила напряжение ненадолго. Затем произошло то, что всегда происходит, когда правительство проводит реформы не по собственному почину, а под давлением снизу – это воспринимается как слабость. Многим группировкам обширного оппозиционного лагеря – либералам, представителям национальных движений, а более всего революционерам – уступок, перечисленных в Манифесте, показалось мало. Негодование разразилось и в правых кругах, где тоже имелись свои экстремисты. Поляки и финляндцы добивались свободы. Рабочие преисполнились ощущения своей силы и выдвигали все новые требования. Опаснее всего, что участились военные мятежи. В Кронштадте, то есть в непосредственной близости от столицы, матросы на два дня захватили город – пришлось отправлять туда лейб-гвардию. Во Владивостоке взбунтовались возвращавшиеся с японской войны солдаты. В Севастополе произошло восстание и в армейских частях, и на флоте; мятежный крейсер «Очаков» пришлось подвергнуть артиллерийскому обстрелу. В деревне новость о «свободах» восприняли обычным образом – наконец-то отдадут помещичью землю. Когда этого не произошло, в нескольких губерниях крестьяне стали забирать ее сами. Особенно бурно этот процесс происходил в Лифляндии и Курляндии, где к социальной розни присоединялась национальная, поскольку крестьяне были латыши, а помещики – немцы. Восставшие нападали не только на усадьбы, но и на солдат, пытавшихся сохранить порядок. В этот период власти действовали по-пожарному: пытались гасить огонь после того, как тот уже вспыхнул, причем пробовали и кнут, и пряник. Строгости вызывали в Обществе и народе ожесточение, поблажки придавали борцам с режимом смелости. В Польше ввели было военное положение, но неделю спустя пообещали, что это ненадолго. Вторую всероссийскую забастовку, объявленную в ноябре из солидарности с арестованными кронштадтцами, сначала запретили как нарушающую условия Манифеста, но потом пообещали судить матросов без излишней суровости. На селе, вдали от прессы и общественности, местная администрация не миндальничала – в основном применяла меры карательные. Но не помогало и это. Чтобы сбавить накал недовольства, правительство окончательно освободило крестьян от выкупных платежей за наделы. Тоже не подействовало. В Петербурге, прямо под носом у правительства, возник Совет рабочих депутатов. «Новое “начальство” держало себя все более властно, – пишет Ольденбург. – Оно на несколько часов силою захватывало частные типографии, чтобы печатать свои “Известия”». Терпеть такое в столице было невозможно, и полиция арестовала председателя Г. Хрусталева-Носаря, в прошлом активиста гапоновского движения. Но место арестованного занял молодой, энергичный социал-демократ Лев Троцкий, и Совет повел себя еще радикальней: стал обсуждаться вопрос о вооруженном восстании. Решили, что оно невозможно, поскольку в городе и вокруг него расквартирована вся гвардия. Вместо этого Совет опубликовал – не в листовках, а прямо в газетах – манифест о начале кампании гражданского неповиновения: налогов не платить и бумажных денег не употреблять, чтобы обрушить рубль. «Надо отрезать у правительства последний источник существования – финансовые доходы», говорилось в манифесте. После этого арестовали уже всех членов Совета. В ответ социал-демократы и социал-революционеры объявили третью всеобщую забастовку, которая должна была перерасти в революцию. Воззвание, выпущенное 6 декабря, так и называлось – «Приказ о революции». Поскольку Петербург слишком хорошо охранялся, решили начать со второй столицы, где рабочих было почти столько же, а войск немного. В Москве начались уличные бои. Подавить восстание смог только гвардейский Семеновский полк, спешно переброшенный по Николаевской железной дороге. В ходе уличных боев погибло больше тысячи человек, в том числе много людей случайных. Из других промышленных городов на призыв о восстании откликнулся только Ростов-на-Дону. Исход был тот же: несколько дней баррикадной борьбы закончились победой правительственных войск, которым пришлось применить артиллерию. После декабрьских событий наверху сложилось ощущение, что следует держаться «твердой линии» – она работает лучше. И действительно: порядок на Транссибирской магистрали, парализованной восстаниями демобилизованных солдат и местных советов, довольно быстро восстановила карательная экспедиция генерала А. Меллер-Закомельского, ранее отличившегося при подавлении Севастопольского мятежа. Каратели без колебаний открывали огонь и без церемоний расстреливали пленных. «Карательный» период растянулся надолго. Всюду повторялась одна и та же история: вспыхивал очередной бунт, прибывали войска, лилась кровь, зачинщиков казнили или отправляли на каторгу. Потом террористы начинали мстить, убивая особенно ревностных карателей. Насилие порождало насилие. Самые кровавые инциденты произошли в финляндской крепости Свеаборг, где взбунтовался гарнизон; на Черноморском флоте, где восстал еще один боевой корабль – крейсер «Память Азова»; снова в Кронштадте (всё это июль 1906 года); в Варшаве и Лодзи (август 1906 года). Борьба пошла на спад только тогда, когда новый премьер-министр Столыпин в августе 1906 года провозгласил «двойной курс»: правительство будет непримиримо воевать с революционерами, но искать общий язык с Обществом. Возникли военно-полевые суды, которые получили возможность моментально расправляться с террористами и вооруженными повстанцами. Декабрь в Москве. Г. Савицкий Эта чрезвычайная мера вводилась там, где было объявлено военное положение. Без предварительного следствия, без прокуроров и адвокатов, при закрытых дверях, одним только решением судей-офицеров, если они считали преступление «очевидным», обвиняемый получал смертный приговор, который немедленно приводился в исполнение. Военнослужащих расстреливали, гражданских вешали. За восемь месяцев действия военных судов было совершено около 700 казней. Однако Большие Беспорядки сошли на нет не в результате применения «столыпинских галстуков», террора в ответ на террор, а благодаря второй составляющей новой государственной политики. Правительство наконец перестало работать «по-пожарному», то есть только реагировать на возникающие кризисы, но увлекло Общество созидательной работой: подготовкой большой реформы и парламентскими дискуссиями. «П.А. Столыпину удалось разорвать заколдованный круг, – пишет Ольденбург. – До этого времени проведение реформ неизменно сопровождалось общим ослаблением власти, а принятие суровых мер знаменовало собою отказ от преобразований. Теперь нашлось правительство, которое совмещало обе задачи власти; и нашлись широкие общественные круги, которые эту необходимость поняли». Беспорядки не переросли в революцию, потому что Общество перестало поддерживать революционеров. Те продолжали вести террористическую деятельность, но теперь «прогрессивная общественность» ей уже не рукоплескала, а ужасалась. Либералы устали от потрясений, им было интересней и приятней бороться за новую Россию не на баррикадах, а в Думе, в прессе, в составе разнообразных общественно полезных комиссий. На уровне социальных низов успокоению способствовали два обстоятельства. Основная часть населения, крестьяне, присматривалась к новым возможностям, которые открывала столыпинская реформа. Кроме того, начался мощный экономический подъем – перед мировой войной российская индустрия каждый год росла на пятнадцать, а то и на двадцать процентов, что, конечно, сказывалось и на размере заработной платы. Жизненный уровень рабочих повышался. В этот период, продлившийся до 1914 года, активность революционных партий очень снизилась. Кого-то арестовали, кто-то отошел от политики, многие уехали в эмиграцию и занялись межфракционными раздорами. Но «рабочий вопрос» никуда не делся. Пролетариату все равно жилось плохо, а в капиталистической экономике за подъемом всегда следует кризис. В начале лета 1914 года обстановка снова стала накаляться. Стачки и столкновения с полицией начались на бакинских нефтяных промыслах, которые к тому времени обрели огромное значение для всей промышленности и в особенности для экспорта. В июле разразилась грандиозная стачка в Петербурге. Стачечники вели себя боевито: громили трамваи, валили телеграфные столбы, кидали камнями в полицию. Обе акции проходили под политическими лозунгами. Разгоравшееся пламя был потушено пожаром еще большего масштаба: мировой войной. Через три года случится обратное: пожар революции поглотит пожар войны. Борьба с революцией Революционные пропагандисты, а позднее авторы советского периода называли Николая Второго «Кровавым» и изображали царскую Россию страной свирепого, ничем не ограниченного полицейского насилия, где правят казачья нагайка, тюрьма и каторга. Режим часто сравнивали с Опричниной. На самом же деле самодержавие вовсе не было агрессивной и жестокой диктатурой, ведшей войну с собственным населением, как это делал Иван Грозный. Правительство всего лишь защищало исторически сложившийся формат государства – уж как умело. Система была совершенно не приспособлена для управления, выражаясь по-современному, методами «мягкой силы», то есть не принуждением, а стимулированием. Не то чтобы царизм вовсе не пробовал действовать «по-хорошему», но всякий раз выходило неуклюже: результат получался либо обратным, как после зубатовского эксперимента или Октябрьского манифеста, либо в лучшем случае временным, как после столыпинской реформы. Поэтому обычно Власть полагалась на более привычные, полицейские средства «общественного умиротворения», которыми владела гораздо лучше. Проблема заключалась в том, что подобного рода терапия всегда борется с симптомами болезней, но не с их причинами. Тайная полиция России принадлежат два сомнительных исторических «достижения». Здесь в 1870-е годы зародился организованный революционный терроризм, а затем возникла первая по-настоящему профессиональная спецслужба. За четверть века войны с революционным подпольем и общественным брожением империя создала почти идеальную машину надзора и быстрого реагирования. Притом что обычная полиция, следящая за бытовым порядком, работала неважно и страдала от вечной нехватки кадров, полиция тайная по организации, численности и опытности не имела себе равных в мире. Это и неудивительно, поскольку никакому другому из тогдашних государств не приходилось бороться со столь грозным антиправительственным движением. В суровые времена Николая I органы государственной безопасности – Третье отделение и Жандармский корпус – в основном гонялись за химерами, подчас выдумывая заговоры, где их не было (например, в деле петрашевцев). При Александре II, когда революционная угроза стала реальностью, систему пришлось спешно перестраивать. Кое-что успел сделать граф Лорис-Меликов, преобразовавший «Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии» (там было всего 72 сотрудника) в полноценный Департамент государственной полиции, но завершено переустройство было уже при Александре III. Особенность полицейского государства среди прочего заключается в том, что оно никогда не обходится единой системой безопасности. Они всегда дублируются. Это происходит из-за того, что высшее начальство чувствует потребность перепроверять поступающую информацию и не хочет становиться заложником одной монопольной спецслужбы. В законченном виде российская структура органов безопасности выглядела следующим образом. Общее руководство осуществлял министр внутренних дел – вплоть до учреждения в 1905 году должности премьера это был самый влиятельный член правительства, фактически его глава. Министру подчинялись два мощных ведомства, занимавшиеся борьбой с политической оппозицией: Жандармский корпус и Департамент полиции. Основной контингент сил безопасности составляли жандармы, считавшиеся военнослужащими и имевшие обычные армейские звания. По всей стране существовали жандармские управления, в ведение которых входило наблюдение за общественными настроениями и нелегальными организациями, расследование государственных преступлений, розыск злоумышленников. Губернаторам начальники управлений не подчинялись и даже не всегда информировали их о своей работе. Отдельно функционировали жандармские органы на железных дорогах, которые представляли собой ключевую инфраструктуру империи и были уязвимы в случае транспортных забастовок или диверсий. Перед революцией в России было в общей сложности 108 региональных и транспортных жандармских управлений, где служили почти пятнадцать тысяч человек. Если Жандармский корпус можно назвать «телом» системы безопасности, то его «мозгом» являлся Особый отдел Департамента полиции, созданный в 1898 году. Отдел, поначалу очень маленький, постепенно разрастался и в конце концов объединил работу восьми отделений. Первое ведало охраной высочайших особ, контрразведкой и нереволюционными партиями. Второе – социалистами-революционерами. Третье – социал-демократами. Четвертое – националистами и кадетами (последние считались «полуреволюционерами»). Пятое – дешифровкой и перлюстрацией. Шестое – кадрами. Седьмое – общими вопросами политической благонадежности (что разрешать, а что запрещать). Было еще и восьмое, «особо секретное», для работы с тайной агентурой. В ЦСА (Центральном справочном аппарате) имелась тщательно разработанная картотека не только по партиям, организациям и кружкам, но и по всем людям, попадавшим в поле зрения тайной полиции – в конце концов там наберется два с половиной миллиона учетных карточек.