Но мужая и набираясь опыта, Николай постепенно выходил из-под опеки братьев отца. Иное дело – женское влияние. Рядом с царем находились две женщины с сильным характером, мать и супруга, постоянно пытавшиеся воздействовать на самодержца. Давление со стороны представительниц другого пола у Николая внутреннего протеста, по-видимому, не вызывало. Вдовствующая императрица, особа умная и ловкая, была особенно могущественна в начале нового царствования. Сын слушался ее советов, а робкая невестка страдала оттого, что свекровь так популярна в обществе, но ссориться с нею не осмеливалась. Мария Федоровна считала совершенно нормальным напрямую вмешиваться в назначение высших сановников и государственную политику. То ли из-за своего скандинавского происхождения, то ли в пику молодой императрице, придерживавшейся крайне консервативных взглядов, мать государя поддерживала государственных либералов. По крайней мере однажды, в 1904 году, она даже сумела вывести на ключевую должность министра внутренних дел своего человека – князя Святополк-Мирского. Не оставляла Мария Федоровна попыток влиять на большую политику и позднее, но с середины первого десятилетия нового века она уже не могла соперничать с невесткой. Главным политическим лоббистом империи становится Александра Федоровна. У этой дамы скверная историческая репутация – и, в общем, заслуженно. Ее ответственность за ошибки власти, приведшие страну к катастрофе, очень велика. Однако в личном, человеческом отношении царица производит довольно симпатичное впечатление. Это была любящая преданная жена и самоотверженная мать. Начисто лишенная фальши и лицемерия, искренне привязанная к своей второй родине, ненавидящая роскошь и праздность, она изо всех сил старалась быть полезной – прежде всего мужу, но и России. Во время мировой войны, несмотря на слабое здоровье, императрица заботливо ухаживала за ранеными, плакала над умирающими, многим помогала, не предавая это огласке. К сожалению, для страны прекрасные качества Александры Федоровны имели гораздо меньше значения, чем ее недостатки. Царица была удручающе неумна, но при этом постоянно вмешивалась в вопросы государственной политики. Эта активность многократно усилилась в годы войны, особенно с 1915 года, когда Николай взял на себя функции Верховного главнокомандующего и переселился в Ставку. Оставаясь в столице, государыня чувствовала себя ответственной за «тыл» и вела себя как соправительница. Императрица-мать Мария Федоровна. Уильям и Дэниел Дауни В письмах она настраивает царя против деятелей, которые ей не нравятся: «Прости меня, но мне не нравится выбор военного министра»; «У меня абсолютно нет доверия к Н. [великому князю Николаю Николаевичу, главнокомандующему]»; «Есть еще другой министр [юстиции], который мне не нравится на своем месте, Щегловитов», и так далее. Императрица Александра Федоровна С таким же упорством Александра Федоровна продвигает свои кандидатуры на государственные посты: «милого старого Горемыкина» и прочих приятных людей. Дает конкретные указания: «Не прикажешь ли ты Штюрмеру послать за Родзянко (мерзавцем) и очень твердо сказать ему, что ты требуешь, чтобы бюджет был окончен до Пасхи». Иногда даже напрямую вмешивается в управление: например, в ноябре 1916 года, когда царь хотел отправить в отставку явно негодного министра внутренних дел Протопопова, очень нравившегося Александре, та поехала в Ставку и спасла своего протеже (который три месяца спустя, во время февральского кризиса, проявит полную беспомощность). И еще жена постоянно, с терпением классной дамы, учит мужа, каким он должен быть монархом. «Если бы ты только мог быть строгим, мой дорогой, это так необходимо. Они должны слышать твой голос и видеть неудовольствие в твоих глазах… Они должны выучиться дрожать перед тобой». «Прости меня, мой драгоценный, но ты знаешь, что ты слишком добр и мягок… Они должны лучше помнить, кто ты такой». «Никогда не забывай, что ты есть и должен остаться самодержавным императором. Мы не подготовлены к конституционному правлению». «…Не надо министра, ответственного перед Думой, как они добиваются. Мы для этого не созрели, и это было бы гибелью для России. Мы не конституционная страна и не смеем ею быть. Наш народ необразован и неготов. Слава Богу, наш император самодержец и должен оставаться таким, как ты это и делаешь, – только покажи больше силы и решимости!». Если такова была супружеская переписка, легко себе представить, под каким прессингом мягкий Николай находился при очном общении. Злополучная «министерская чехарда» последнего периода монархии, когда без конца сменялись руководители правительства и основных ведомств, усугубляя административный хаос, в значительной степени была результатом мнительности и подозрительности Александры Федоровны, которой повсюду мерещились тайные враги. Спасение от своих страхов императрица находила в религии. Если Николай был человеком глубоко верующим, то его супругу можно назвать фанатично религиозной. Эта, казалось бы, сугубо приватная сторона ее жизни сыграла в крахе монархии роковую роль. Речь идет о феномене Григория Распутина, вернее о феномене «распутинщины», потому что сам Распутин при всей своей колоритности являлся личностью случайной и некрупной. Он был не первым по счету мистическим увлечением Александры Федоровны, и на его месте вполне мог оказаться какой-нибудь другой «гуру». Обожаемый царицей «Старец» обычно изрекал всякие банальности, облаченные в иносказательную форму, Александра умилялась и восхищалась – ей, немке, казалось, что это голос «простого народа», которого ее величество вблизи никогда не видывала и любила умозрительно. Но она твердо усвоила, что глас народный – Глас Божий. Необразованный, с узким кругозором и мелким умом, Старец не особенно стремился влиять на политику, а если делал это, то обычно под воздействием вертевшихся вокруг него мутных дельцов. В последние годы империи наверху сложилась удивительная ситуация. Страной, которая вела тяжелую войну, управлял слабый самодержец, находившийся под сильным влиянием жены, которая находилась под сильным влиянием домашнего проповедника, которым, в свою очередь, управляли всякие проходимцы, – это и была «распутинщина». По-видимому, Распутин обладал какими-то экстрасенсорными способностями, хорошо действовавшими на легковнушаемых людей и на детей. Положение Старца очень упрочилось, когда однажды ему удалось «заговорить» (то есть гипнотически купировать) кровотечение у больного гемофилией цесаревича. После этого императрица уже не сомневалась в «чудесной, ниспосланной Богом мудрости нашего Друга» (“our Friend’s wonderful, Godsent wisdom”).[2] Однако на людей невпечатлительных магическая аура Распутина совершенно не действовала. В воспоминаниях главы правительства Коковцова есть забавное описание встречи со Старцем, который попросил о встрече, – и премьер из уважения к царской семье согласился. «Когда Р. вошел ко мне в кабинет и сел на кресло, меня поразило отвратительное выражение его глаз. Глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета, они были пристально направлены на меня, и Р. долго не сводил их с меня, точно он думал произвести на меня какое-то гипнотическое воздействие… Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, … потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол – все время молчал. Мне показалось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я наконец обратился к Р., сказавши ему: «Вот вы хотели меня видеть, что же именно вы хотели сказать мне? Ведь так можно просидеть и до утра». Когда царь спросил премьера о впечатлении, Коковцов ответил, что «Распутин типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого и играющий свою роль по заученному рецепту». В общем, глава правительства и «варнак» друг другу не понравились – с печальными последствиями для первого. Вскоре Коковцов был отправлен в отставку. Г.Е. Распутин Как этот механизм работал, мы знаем из писем императрицы, для которой мнение Старца о том или ином государственном человеке имело решающее значение. «Слушайся нашего Друга, верь Ему… Бог же для чего-то послал Его нам», – взывала она к мужу, а далее следовало что-нибудь вроде: «Ты знаешь, как велика ненависть Николаши к Григорию» – и Николай Николаевич лишался поста главнокомандующего. Кадровые перемещения, производившиеся подобным образом, конечно, шли не на пользу стране, но в тысячу раз хуже был урон, который «распутинщина» наносила авторитету царской семьи. Повсюду распространялись слухи о том, как простой мужик распоряжается в царском дворце. Император потребовал от министерства внутренних дел принять «решительные меры к обузданию печати», и цензура запретила газетам писать о Распутине, но вышло еще хуже. Люди начали выдумывать всякие небылицы, в том числе похабно-скандального свойства. Вся Россия судачила о делишках «царицы Сашки и Гришки». Историческая роль «распутинщины» заключалась не в лоббировании тех или иных интересов, а в подрыве одной из опор «ордынского» государства – сакральности фигуры правителя. Александр Гучков, один из главных деятелей Февраля, потом признает, что толчком к падению режима была не революционная агитация, а «общее падение престижа власти». Это потом, после ужасов Гражданской войны, интеллигенция будет вздыхать по «старому доброму времени»: «Какие прекрасные лица и как безнадежно бледны – наследник, императрица, четыре великих княжны», а на закате империи Общество уже не испытывало по отношению к «царю Николашке» ничего кроме отвращения, и все ждали, не могли дождаться, когда же наконец грянет революция. Борьба между Властью и Обществом Слабость сильных и сила слабых Падению монархии предшествовала продолжительная и упорная политическая война, где основные бои велись вокруг главной, несущей «колонны» российской государственности: сверхцентрализации управления. Оппонировали друг другу Власть и Общество. Повторю, что, когда я пишу это слово с большой буквы, я имею в виду так называемую «активную фракцию» населения, то есть людей, интересовавшихся «большими вопросами», а не только своей частной жизнью. В воспаленные периоды активизировались и те слои, которые обычно не размышляют о политике. Верный признак революционной ситуации – когда очень большая или даже бóльшая часть общества превращается в Общество. Власть была идеологически неоднородна. В рядах правящей элиты имелись и «жесткие» государственники, не хотевшие ничего менять, и государственники «мягкие», готовые в чем-то идти навстречу оппозиции, и «системные либералы», выступавшие примерно за те же реформы, которых добивались либералы «несистемные», но непременно под эгидой самодержавия. Единства наверху никогда не существовало. Подвержен был колебаниям и носитель высшей власти – государь император. Еще пестрее были ряды оппозиции. Революционеров в эту категорию я не включаю. Они, конечно, тоже являлись частью Общества, но сознательно от него обособлялись и относились к «либералам» с презрением. Революционеры преследовали принципиально иную цель – хотели не реформировать государство, а разрушить его и создать новое, социалистическое или коммунистическое. В борьбе, о которой пойдет речь в этом разделе, революционные партии напрямую почти никогда не участвовали, если не считать короткого периода, когда все противники Власти действовали единым фронтом. Революционеры ускорили распад империи, но развалили ее не они; их настоящее время наступит только после Февраля. Итак, главное политическое противостояние в России происходило между самодержавной Властью и свободолюбивым Обществом. Революционеры возглавили эту борьбу только однажды, в 1905 году – и потерпели поражение. В предыдущем томе я подробно рассказывал о том, как в России сформировалось и эволюционировало Общество, которое к описываемой эпохе всё еще было молодо – его история не насчитывала и одного века. Не буду напоминать о том, через какие стадии оно проходило и как постепенно обретало всё больший идейно-нравственный вес, вернусь лишь к роковому моменту, с которого Общество и Власть вступили в непримиримую конфронтацию. Естественно, что в стране с дефицитом свобод Общество всегда будет оппозиционно государственной машине, но оппозиция бывает конструктивной и деструктивной. Когда после окончания удушливого царствования Николая I наверху заговорили о реформах, Общество с энтузиазмом восприняло эти сигналы и включилось в работу по обновлению России. Сам Герцен обратился к царю-освободителю с сакраментальной фразой: «Ты победил, Галилеянин». Именно тогда – в шестидесятые и семидесятые годы – Общество очень разрослось количественно и окрепло качественно. Оно начало сознавать себя серьезной силой и действительно стало ею. Но затем дали себя знать побочные эффекты, сопутствующие всякой революции сверху. Аппетиты Общества растут быстрее, чем хочется Власти. Молодые и пассионарные свободолюбцы радикализируются, начинаются эксцессы, в том числе кровавые, потому что Власть ревностно оберегает стабильность – уж как умеет (а умеет она плохо). В ответ на полицейские притеснения часть прогрессистов переходит из либерального лагеря в революционный, потом начинает заниматься пропагандой активного сопротивления, потом самые отчаянные берутся за оружие. Для того, чтобы не потерять контроль над общественным настроением, Власть должна возглавлять политический процесс, а не отставать от него. Этим сложным искусством правительственные реформаторы владели плохо. После того как народовольцам удалось убить «отца реформ» Александра II, наверху возобладала идея, что прогресс вообще опасен и даже разрушителен для государства. Нужно остановиться, а еще лучше откатиться назад. Сделать это можно было, только превратив Россию в полицейское государство, где Общество лишалось всякой свободы действия и высказывания, а любого подданного можно было посадить за решетку или отправить в ссылку просто по подозрению, без суда – это называлось «в административном порядке». С 1881 года в стране действовало «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия». Его ввели временно, после убийства царя как чрезвычайный инструмент для подавления революционного подполья, однако не отменили и после разгрома «Народной воли», используя чрезвычайные полномочия для подавления любых оппозиционных поползновений. Проблема с Обществом, однако, заключается в том, что, появившись на свет, оно уже не исчезнет. Его представителей, конечно, можно поголовно истребить (и несколько десятилетий спустя Иосиф Сталин это проделает), но в монархии, которая провозглашала приверженность христианскому закону, такое было невозможно. Поэтому Общество никуда не делось – просто на время притихло и ответило самодержавию на полицейские притеснения враждебностью. В революционное подполье уходили единицы, основная масса переместилась в «глухую оппозицию», которая для Власти много опасней бомбистов, потому что совершенно не поддается искоренению. Мастера полицейского сыска умеют справляться с зубастыми волками, но не с вирусной инфекцией. Казалось бы, в борьбе правительства с фрондирующей интеллигенцией силы были, мягко говоря, неравны: с одной стороны – вся мощь государства, полиция, жандармерия, армия, местная администрация, цензура и прочее; с другой – аморфная, неорганизованная, не слишком храбрая (смельчаки ушли в революцию) и даже не особенно многочисленная прослойка «говорунов и бумагомарателей». Однако первый лагерь при ближайшем рассмотрении оказывался не столь уж силен, а второй не столь уж слаб. Всё зависит от арены, на которой ведется бой. Есть зоны, где Власть всегда или почти всегда проигрывает Обществу. Строго выстроенная вертикальность – атрибут сверхсильного государства – одновременно является и его дефектом. Все линии управления в России сходились в одну высшую точку – к самодержцу, которому принадлежала вся законодательная и исполнительная власть. Министры подчинялись непосредственно императору. Имелся председатель комитета министров, но это была фигура не руководящая, а координирующая. Генерал-губернаторы и градоначальники столиц тоже не имели над собой никого кроме царя. Он же был главой правящей церкви. Если человек, соединявший в своих руках столько полномочий, оказывался недостаточно компетентен, «вертикаль» не столько управляла страной, сколько мешала ей развиваться, тормозя естественное развитие. «Вертикаль» на карикатуре А. Радакова Справедливости ради надо сказать, что качество российской административной элиты было весьма недурным. Уровень образования, чувство долга, наконец личная порядочность находились на гораздо более высоком уровне, чем в последующие времена. Коррупция была широко распространена на среднем и низовом уровнях, но на самом верхнем являлась скорее исключением (разумеется, отчасти из-за того, что на первые государственные посты обычно попадали люди из привилегированных и обеспеченных кругов). Однако деловых качеств и честности для большой карьеры оказывалось недостаточно. Нужно было нравиться царю, а в последние годы монархии еще и царице или, того пуще, Распутину. И второе условие часто имело большее значение. То же происходило и в вооруженных силах – а в это время Россия дважды вступала в войну: сначала в большую, затем в грандиозную. Офицерский корпус был неплох, но высший генералитет – люди, назначавшиеся с ведома императора, – очень часто никуда не годился. И у японцев, и у германцев качество полководцев было много выше. В 1904 году русскими силами на Дальнем Востоке командовал бездарный, но приятный царю Алексеев, в 1914 году верховным главнокомандующим стал двоюродный дядя государя Николай Николаевич – тоже не лучший выбор. Когда же – сам собой, без протекции – выдвинулся сильный полководец Брусилов, благодаря которому Россия одержала самую крупную победу в той злосчастной войне, царица немедленно начинает настраивать мужа против героя дня: «Милый, наш Друг совершенно вне себя от того, что Брусилов не послушался твоего приказа о приостановке наступления». Другим традиционным гандикапом безраздельного первенства строго вертикальной иерархии является отсутствие контроля со стороны депутатской и судебной властей, а также свободной прессы. В таких условиях представителю администрации – губернатору или уездному начальнику – достаточно иметь поддержку сверху, от своего непосредственного руководства; отношение подведомственного населения к действиям местной власти – фактор для карьеры несущественный. Это создает почву для всякого рода злоупотреблений и произвола. Неудивительно, что симпатии людей обычно оказываются на стороне представителей Общества, а не Власти. Реформы шестидесятых – семидесятых годов не допустили Общество к политическому управлению, но содействовали созданию его инфраструктуры – земств и городских дум. Эти органы могли заниматься только хозяйственными вопросами: больницами и школами, всякого рода благоустройствами, но подобная деятельность затрагивала жизнь населения в большей степени, чем политика. Земства (они существовали в тридцати четырех из пятидесяти губерний) не назначались, а избирались, что было безусловным нарушением классического «ордынского» принципа и очень не нравилось Власти, когда после 1881 года та повернула назад, к прежнему формату самодержавия. Упразднить земства вовсе было невозможно, у государства не хватило бы бюджетных средств, чтобы поддерживать систему низового образования и медицинского обеспечения, поэтому при Александре III был изменен избирательный ценз, что обеспечило преобладание дворянства в местных выборных органах. Проблема, однако, заключалась в том, что бывшее привилегированное сословие теперь тоже в значительной степени придерживалось либеральных взглядов. Многие прежние помещики, оставшись без крепостных, пополнили ряды интеллигенции. Несмотря на цензурные ограничения, самые популярные периодические издания были на стороне Общества, а не Власти. «Большинство больших газет и журналов было заведомо оппозиционным», – сетует С. Ольденбург. Еще важнее, что мнение оппозиционной периодики воспринималось публикой охотней. Невозможность прямого политического высказывания лишь усиливала воздействие критического печатного слова – мало кому интересно платить за подписку на издание, излагающее казенную точку зрения.