— А я говорю. Ладно, все, проехали. Я не хочу подставлять тебя с твоим новым напарником или вашего бесстрашного начальника. Тебя ведь это смущает, да? Так что не надо мне этой лажи про работу. Ты ничем не занят. Ты собирался домой и сам прекрасно это знаешь. А, стой, или, может, не домой, а снова в бар с Бамси. — Гарри… — Все, давай, пока. Босх захлопнул крышку телефона и некоторое время сидел неподвижно, дожидаясь, когда утихнет гнев, волнами исходивший от него, точно жар от решетки радиатора. Потом зазвонил телефон, который он все еще держал в руке, и Босху немедленно полегчало. — Послушай, я был не прав, — произнес он в трубку, открыв крышку. — Все, проехали. Последовало долгое молчание. — Алло? Голос был женский, и Босх немедленно смутился: — Да? — Детектив Босх? — Да, прошу прощения, я думал, это другой человек. — И кто же? — А кто это? — Это доктор Инохос. — О! — Босх закрыл глаза и почувствовал, как гнев возвращается. — Чем могу вам помочь? — Я звонила напомнить вам, что у нас завтра очередная сессия. В три тридцать. Вы приедете? — У меня нет выбора, вы не забыли? И вам совершенно не обязательно каждый раз мне звонить, чтобы напомнить о сессии. Вы не поверите, но у меня есть ежедневник, часы и будильник. Я большой мальчик. Едва успев договорить, Босх понял, что перегнул с сарказмом. — Кажется, я позвонила в неудачный момент. Не буду… — Да, именно так. — …вам мешать. До завтра, детектив Босх. — Всего доброго. Он снова захлопнул крышку телефона и бросил его на сиденье машины. Потом завел двигатель и, выехав на бульвар Оушен-Парк, свернул оттуда на Банди-драйв и поехал в направлении шоссе номер 10. Уже подъезжая к виадуку, ведущему на шоссе, он увидел, что автомобили, движущиеся в восточном направлении, не едут, а едва ползут, а сам виадук забит машинами, ждущими своей очереди влиться в эту мертвую пробку. — Твою ж мать, — выругался он в сердцах. Он проехал по виадуку прямо, не выруливая с него на шоссе, потом свернул под эстакаду и по Банди-драйв доехал до бульвара Уилшир, после чего двинулся на запад, в направлении центра Санта-Моники. На то, чтобы найти место для парковки в окрестностях Третьей улицы Променад, у него ушло пятнадцать минут. После землетрясения он избегал пользоваться крытыми многоуровневыми паркингами и не хотел делать это сейчас. «Ты не человек, а какое-то ходячее противоречие, — твердил Босх себе, наматывая круги по улицам в поисках свободного местечка для парковки. — Ты живешь в доме, который жилищная инспекция объявила готовым в любой момент сползти по склону холма, но при этом не желаешь пользоваться паркингом». Наконец ему удалось приткнуть машину у обочины напротив порно-театра примерно в квартале от Променада. Самые горячие вечерние часы он провел, прочесывая три примыкающие друг к другу квартала, набитые уличными ресторанчиками, кинотеатрами и магазинами. Он зашел в «Кинг Джордж» на бульваре Санта-Моника, где, как он знал, любили бывать некоторые детективы из подразделения Западного Лос-Анджелеса, но никого из его знакомых там не оказалось. После этого он перекусил пиццей, купленной в уличном киоске, и стал наблюдать за людьми. На глаза ему попался уличный акробат, жонглировавший пятью мясницкими ножами. Босху подумалось, что он представляет, какие чувства жонглер при этом испытывает. Он сидел на скамейке, глядя на текущие мимо потоки людей. Единственными, кто обращал на него внимание и останавливался перекинуться с ним словечком, были бездомные бродяги, и вскоре у него уже не осталось мелочи, которую можно было им дать. Босх чувствовал себя одиноким. Ему вспомнилась Кэтрин Регистер и ее слова о прошлом. Она сказала, что прошлое сделало ее сильной, но он знал, что источником спокойствия и силы может быть и печаль. Это был ее случай. Он стал думать о том, что она сделала пять лет назад. У нее умер муж, она принялась подводить итоги собственной жизни и обнаружила прореху в воспоминаниях. Боль. Тогда она отправила ему открытку в надежде, что он, возможно, что-нибудь сделает. И этот план почти сработал. Он взял из архива дело, но у него не хватило силы, а может, слабости, чтобы открыть его. Когда стемнело, он прошелся по Бродвею до «Мистера Би», нашел свободный табурет у барной стойки и заказал себе «глубинную бомбу»[3] из пива с «Джеком Дэниелсом». На маленькой сцене в глубине бара играл квинтет. Солист вяло мусолил тенор-саксофон. Звучали последние аккорды «Do Nothing Till You Hear from Me», и Босх понял, что, видимо, пришел под самый конец представления. Саксофонист уже явно устал и не вытягивал. Звук получался смазанный. Разочарованный, Босх отвел взгляд от музыкантов и сделал большой глоток пива. Потом посмотрел на часы и подумал, что если уйдет прямо сейчас, сможет добраться до дому без пробок, но остался сидеть. Он взял рюмку с виски и, опустив ее в бокал, от души отхлебнул ядерной смеси. Музыканты заиграли «What a Wonderful World». Петь ни один из них не вышел, но, разумеется, конкурировать с Луи Армстронгом не смог бы никто. Босха, впрочем, это не огорчило. Он знал слова наизусть. I see trees of green, Red roses, too. I see them bloom, For me and you. And I think to myself, What a wonderful world[4]. От этих слов Босху стало еще более грустно и одиноко, но в этом не было ничего плохого. Одиночество было как тлеющий в мусорном бачке огонь, который сопровождал его большую часть жизни. Он жил так до Сильвии и сможет жить и дальше. Просто нужно время — и чтобы прошла боль потери. За три месяца с тех пор, как она ушла, он получил от нее одну открытку — ту самую, из Венеции, — и ничего больше. Ее уход расколол его жизнь пополам. До нее работа всегда была для него устойчивыми рельсами, такими же незыблемыми, как закат над Тихим океаном. С ее появлением он сделал попытку уйти на другой путь — самый, пожалуй, отважный рывок за всю его жизнь. Но у него ничего не вышло. А теперь у него было ощущение, что он вообще окончательно сошел с рельсов. Внутри он чувствовал себя таким же рассыпавшимся на кусочки, как этот город. Разрушенным, казалось ему временами, на всех уровнях. Он услышал женский голос, негромко напевавший слова песни, и, повернувшись, увидел в нескольких шагах от себя молодую женщину. Сидя на высоком барном табурете с закрытыми глазами, она пела — тихонько, практически про себя, но Босх все равно ее слышал. I see skies of blue, And clouds of white, The bright blessed day, The dark sacred night. And I think to myself, What a wonderful world[5]. Она была в короткой белой юбке с футболкой и в яркой жилетке, не старше двадцати пяти лет, и Босх был приятно удивлен, что она вообще знает эту песню. Она сидела очень прямо, закинув ногу на ногу и покачиваясь в такт саксофону. Запрокинутое лицо обрамляли темные волосы, а полуоткрытые губы делали его почти что ангельским. Босх подумал, что, совершенно растворившаяся в музыке, она просто прекрасна. Пусть, может и не самая чисто исполняемая, мелодия завладела ею, и он восхищался тем, что она позволила себе полностью отдаться моменту. У нее было лицо того типа, которое другие полицейские называли «непридельным». Такое прекрасное, что просто обречено было всегда служить защитой. Что бы она ни сделала и что бы ни сделали с ней, лицо будет ее счастливым билетом. Оно будет открывать перед ней все двери и закрывать их за ней. Оно позволит ей при любых обстоятельствах остаться не при делах. Песня закончилась, и она открыла глаза и захлопала. До этого никто не аплодировал. А потом все в баре, включая и Босха, тоже начали хлопать — такой силой обладало «непридельное» лицо. Босх повернулся и сделал бармену знак повторить его заказ. Когда тот поставил перед ним бокал с пивом и рюмку с виски, он бросил взгляд в ту сторону, где сидела женщина, но ее уже не было. Он обернулся к входной двери ровно в тот момент, когда она захлопнулась. Упустил. Глава 8 Домой он поехал через бульвар Сансет, чтобы прокатиться по городу. Машин было немного. Он просидел в баре дольше, чем планировал. Босх закурил и включил приемник на круглосуточный новостной канал. Передавали репортаж о том, что в Вэлли наконец-то открыли после землетрясения школу Грант-Хай. Ту самую, где преподавала Сильвия — до того, как уехала в Венецию. Он устал, да и тест на алкоголь тоже, будучи остановлен, скорее всего, не прошел бы, поэтому, подъезжая к Беверли-Хиллз, сбросил скорость до разрешенной. Снисхождения от местной дорожной полиции ждать не приходилось, а ему сейчас вдобавок к временному отстранению не хватало только лишиться водительских прав. На перекрестке с бульваром Лорел-Каньон он повернул налево и поехал по извилистой дороге, ведущей по холму наверх. Доехав до Малхолланд-драйв, он собрался повернуть направо на красный свет, но потом бросил взгляд влево, чтобы убедиться, что там нет машин, — и замер. Из зарослей кустов на обочине слева, где начиналась лощина, вышел койот и нерешительно поглядывал на проезжую часть. Других машин на дороге не было. Только Босх видел это. Зверь был тощий и облезлый, измученный борьбой за выживание в городской черте. Туман, поднимавшийся из лощины, отражал огни фонарей и окутывал койота голубоватым светящимся ореолом. Некоторое время зверь пристально смотрел на машину Босха; красный свет светофора отражался в его глазах. На мгновение Босху показалось, что взгляд койота устремлен прямо на него. Потом зверь развернулся и исчез в голубоватой дымке. Сзади требовательно загудел успевший подъехать автомобиль. Босх не заметил, как ему загорелся зеленый. Он махнул рукой в окно в знак извинения и повернул на Малхолланд, но практически сразу же съехал на обочину и, заглушив двигатель, вышел из машины. Вечер был прохладный, и Босх, пока шел через перекресток к тому месту, где видел голубого койота, успел даже немного подмерзнуть. Он сам толком не понимал, зачем это делает, но страшно ему не было. Он просто хотел снова увидеть зверя. Остановившись на краю лощины, он заглянул вниз, в темноту. Теперь повсюду вокруг него была голубая дымка. Мимо проехала машина, и когда шум утих, он снова напряг слух и внимательно вгляделся в темноту. Но все было напрасно. Койот исчез. Босх вернулся к машине и поехал домой. Позднее, уже лежа в постели с включенным светом после еще нескольких банок пива, он закурил последнюю на вечер сигарету и устремил взгляд в потолок. Он оставил свет гореть, но мысли его были о темной ночи. И о голубом койоте. И о женщине с «непридельным» лицом. Очень скоро все эти мысли вместе с ним самим уплыли в темноту. Глава 9 Толком поспать Босху не удалось, и еще до рассвета он был на ногах. Последняя за вечер сигарета лишь чудом не стала последней во всей его жизни. Он уснул, так и держа ее в пальцах, и был разбужен резкой болью от ожога. Перевязав два пострадавших пальца, он попытался снова лечь спать, но у него ничего не получилось. Мешала пульсирующая боль и мысли о том, сколько раз ему приходилось расследовать смерти незадачливых алкоголиков, которые вот так же уснули с сигаретой в руке и в результате погибли в огне пожара. Интересно, что сказала бы об этом Кармен Инохос? Что это тоже симптом тяги к саморазрушению? Когда сквозь плотные шторы начал просачиваться бледный свет, он наконец сдался и вылез из кровати. Пока в кухне варился кофе, он направился в ванную и заново перевязал обожженные пальцы. Накладывая свежую повязку, он бросил взгляд в зеркало и увидел, что под глазами у него залегли глубокие морщины.