Когда мы только поженились, меня умиляло, что он так обо мне беспокоится и хочет знать, где я нахожусь. Но чем сильнее окружающий мир сходил с ума, тем крепче становилась хватка Тома, пока он не превратился из мужа в тюремщика, и тогда до меня дошло, что умиляться тут нечему. — Ничего не было, — лепечу я. — Он просто оказал мне любезность. Том поднимает руку. — Пожалуйста. Я оглядываю комнату, ища, чем бы защититься, чем бы… Том опускает руку. — У него к тебе интерес? У меня трясется голова и клацают зубы. Его движения такие быстрые, реакции настолько точные, что я начинаю подозревать, что все это время он притворялся и совсем не был так пьян, как хотел бы казаться. Своей огромной лапищей он хватает меня за шею и поднимает мой подбородок так, что наши взгляды встречаются. — Не ври мне. — Я не вру. Правда, не вру. Отпусти меня. — Чья ты жена? Слезы застилают мне глаза, внутри вскипают страх и стыд. — Твоя. — То-то же. Заруби себе на носу. Еще раз услышу, как ты там с мужиками заигрываешь, не видать тебе ребенка как своих ушей. Поняла меня? Он сдавливает мне лицо, так что голова начинает дергаться вверх и вниз, а потом, фыркнув, отпускает меня. Я отступаю назад, радуясь передышке, а Том хватает меня за запястье, впиваясь пальцами в старые синяки. У него это любимый прием: отпустить и дать мне свободу, а потом снова натянуть поводок, чтобы я опять оказалась в его власти. — Это было неправильно, — шепчу я. — Не надо было позволять ему провожать меня до дома. Извини. Его ногти вонзаются мне в кожу, от его вони меня мутит — желудок не выдерживает гремучей смеси из запахов рыбы, соли, пота и бурбона. Умоляю, только не ребенка. Том сильнее сдавливает руку, у меня подгибаются колени, зрение затуманивается, и, когда боль становится нестерпимой, перед глазами возникает черный туннель. — Ты с ним больше не будешь видеться. Если он попытается заговорить с тобой, ты скажешь мне, и я разберусь. Без толку спорить с ним насчет того, что это трудноосуществимо, что Джон, весьма вероятно, еще не раз придет в ресторанчик, — но в данный момент я готова пообещать и сделать что угодно, лишь бы прекратилась эта пронзительная боль. Он сжимает руку еще сильнее. Я оседаю на пол, прикрывая живот другой рукой, и тогда Том отпускает меня. Ребенок пинается. У меня по щеке течет слеза. Как же мы дошли до такой жизни, а ведь когда-то обнимались на пристани, и от любви пресекалось дыхание. — Завтра я ухожу на промысел. Вернусь через несколько дней. Известие о его отсутствии вызывает у меня мгновенное чувство облегчения, приток воздуха к легким, но в то же время… — А как же шторм. Я стараюсь ступать осторожно, изъясняться обрывками фраз и мыслей, свести свое присутствие к минимуму, чтобы не сердить его. — Шторма нет поблизости, — возражает он. — Я слышал последнюю сводку. Все будет отлично. Мне ужасно хочется, чтобы он уехал, но в то же время я боюсь, и это печально. А вдруг роды начнутся раньше, а вдруг… Должно быть, он разглядел страх в моих глазах, потому что его лицо мрачнеет. — Кто кормилец в этом доме? — Ты, — тихо говорю я. — То-то и оно. Моей спине жестко на полу, я пытаюсь принять сидячее положение, пошевелить ногами, но живот перевешивает и тянет меня назад. Том презрительно фыркает и подает руку — мне очень хочется отвернуться, но я хватаюсь за нее и позволяю поднять себя с пола. Оказавшись на ногах, я достаю монеты, на одной из которых по-прежнему видна кровь Джона. Борясь с приступом гнева, желанием не отдавать деньги и припрятать их куда-нибудь, я кладу мелочь в протянутую ладонь мужа. Он быстро смотрит на монеты и опускает их себе в карман. — Я спать, — объявляет он, и после девяти лет брака я точно знаю, что должна пойти следом. Остаток вечера проходит в молчании, недавняя стычка отходит на задний план. Я морщусь, снимая одежду, и надеваю через голову поношенную хлопчатобумажную сорочку — каждое движение отдается болью в запястье. Когда моя голова касается подушки, я начинаю бояться, что сейчас Том перевернется лицом ко мне и нависнет надо мной всем телом, вдавливая в кровать. На этом сроке беременности наша супружеская жизнь значительно сократилась, но я по-прежнему опасаюсь, и потому лежу неподвижно, дышу ровно, притворяясь, что сплю. Мой муж не признает слова «нет». Текут минуты — слышится скрип кровати, шорох простыней, и наконец раздается долгожданный храп. Я разглядываю потолок, ребенок шевелится в животе, боль в запястье не отпускает. В ночи тихо, вдалеке плещется вода, в мангровых зарослях шуршит местная живность. Поморщившись, я поднимаюсь с кровати и, прижав здоровую руку к пояснице, чтобы уменьшить давление на таз, подхожу к переднему окну. Я смотрю на небо, на луну, на звезды и представляю, как бы мне жилось далеко-далеко отсюда. Рай. Сквозь деревья я замечаю огонек — похоже на сигарету. Человека, который там курит, в такой темноте разглядеть невозможно, но я знаю, что это Джон, и размышляю, видит ли он меня в лунном свете, знает ли, что я стою тут и наблюдаю за ним. Я стою у окна гораздо дольше, чем следует, гораздо дольше, чем подсказывает здравый смысл, и вспоминаю, как схватила жердину, размахнулась со всей силы и врезала ей по голове Генри, а он рухнул на землю. Потом я возвращаюсь на свое место возле Тома и закрываю глаза. Во сне я снова оказываюсь возле кафе, но на этот раз на земле лежит Том, кровь сочится из его головы, глаза остекленели, а я стою над ним с жердиной в руке и упиваюсь чувством мести. Глава 9 Мирта. Воскресенье, 1 сентября 1935 года На следующее утро, когда я спускаюсь к завтраку, Энтони сидит за огромным обеденным столом, перед ним чашка кофе, рядом с тарелкой лежит свернутая газета. Кто-то срезал цветы, собрав букет в кремовых оттенках, под цвет фарфора и скатерти, и поставил их в вазу в центре стола. Энтони поднимает глаза от газеты и улыбается. — Доброе утро. — Доброе утро, — отвечаю я. Где он спал этой ночью, после того как ушел от меня? Когда я подхожу к столу, он встает и отодвигает мне стул. Я сажусь, а Энтони наклоняется — запах его одеколона бьет мне в ноздри — и целует меня в щеку. — Прекрасно выглядишь, — шепчет он, его губы едва касаются моего уха. Кровь приливает к щекам.