— Я имею ввиду, думала ли ты о том, что станешь делать тогда ты? Или о том, куда ты поедешь тогда? — спросил он. Она какое-то время молчала: — Я думала, что, возможно, я могла бы просить у мистера и миссис Пенворти разрешения остаться. То есть, если, конечно, я им нужна, — она снова замолчала. — В Доркинг вернуться я не могу. — Почемуо не можешь? — Там для меня больше дома нет. Моя тетка дала мне понять, что свой долг в отношении меня она выполнила. Теперь я сама по себе. — Прости. — Ничего, я не в обиде. Когда она меня приютила, у меня в целом свете никого не было, или же мне оставалась прямая дорога в сиротский приют. Но она с самого начала ясно дала понять, что ей меня не надо. — Как такое может быть, чтобы ты да никому не нужна была? — он помотал головой. Она не стала притворно скромничать, принимая этот комплимент. Ей нравилось слушать, как Грэм говорит все это. Колин тоже ей в письмах писал милые слова, но она не могла избавиться от ощущения, что это какая-то пантомима, игра в счастливую пару. — Что бы ты хотела делать, если бы могла поменять что-нибудь в своей жизни? — спросил Грэм. — Я бы хотела быть среди людей, которым есть до меня дело, — сказала она машинально, — я бы осталась в Хайбери. Я перезнакомилась со всеми здешними людьми с окрестных ферм. Когда я прихожу в деревню, все лавочники узнают меня. Библиотекарша придерживает книжки для меня лишь потому, что думает, что они могут мне понравиться. А когда я раз в неделю привожу в фермы продукты в господский дом, у Стеллы всегда уже наготове горшок кипятку, чтобы нам с ней вместе почаевничать. Даже миссис Саймондс добра ко мне. Раньше ко мне так никто никогда не относился. — И ты не мечтаешь о жизни в Лондоне? — спросил он. Она пожала плечами. В этот момент они как раз вышли на тропинку на вершине пригорка, откуда был виден Сад скульптур: — Что там есть такого для меня в том Лондоне? — Я думал, все девушки хотят наряжаться и по театрам да ресторанам ходить, красивой жизни хотят, — сказал он с усмешкой. Она остановилась, пальцами сжав его руку, делая ему знак остановиться тоже. В воздухе плыл пьянящий запах первых, только зацветающих бутонов лаванды: — Если бы мне были нужны все эти вещи, ничего плохого в том бы не было, но мне этого не надо. Мне другое надо. — Столько всего, о чем я хочу расспросить тебя. Задать тебе тысячу вопросов. Одного дня с тобой мне не хватит, мне тысяча дней понадобится, — тут он посерьезнел, — Бэт, я хочу знать, могу ли я надеяться, что те дни ты захочешь провести так, чтобы рядом с тобой был я. Ее рука, до этого расслабленно лежавшая на его руке, сжалась крепче: — Грэм, не пойму, о чем ты спрашиваешь меня? Она смотрела, как он встает перед нею на одно колено и берет ее руку. — Я не знаю, когда эта война закончится, но я знаю точно, что когда она закончится, я хочу вернуться домой к тебе, — от сильнейшего волнения он нервно сглотнул, а затем задал вопрос: — Элизабет Пэдли, окажешь ли ты мне величайшую честь, согласившись стать моей женой? — Грэм, мы едва знаем друг друга, — выдохнула она. — Если эта война научила меня хоть чему-нибудь, так это тому, что жизнь слишком коротка для того, чтобы ждать, покуда узнаешь, чего хочешь, — произнес он. — Ты уверен? — спросила она. — Думал, я буду единственным, кто тут задает вопросы. — Будь серьезным. Мы о женитьбе говорим. Это навсегда. Он склонил голову и прижался лбом к ее руке, что сжимал в своих ладонях. — Ты права. Просто я… Те дни, когда я встречал тебя в полях или в саду, были счастливейшими днями в моей жизни. Бэт, ты — маяк во мраке ночном. Пожалуйста, будь моей. Столько причин было для того, чтобы ответить «нет». Она знала его всего несколько коротких месяцев. Она не была знакома с его семьей. Она должна была разобраться в запутанном клубке своих отношений с Колином. И все же, сейчас, когда она неотрывно глядела сверху вниз на этого мужчину, который глаз не сводил с нее, ни одна из этих причин не имела значения. Он был единственным, кто был ей нужен. — Да, — сказала она, голос ее был тих и спокоен. — Да? — переспросил он. Она засмеялась: — Да! Он рывком выпрямился, обхватил ее за талию своей здоровой рукой и, стремясь всем телом к ней, поцеловал ее надлежащим поцелуем — их первым поцелуем. Она утонула в его нежности, у нее подкашивались ноги, она запрокинула голову, его ладонь, словно надежная лодка, удерживала ее затылок, а его губы медленно скользили по ее губам. Она вцепилась в лацканы его кителя, почти бессознательно, стремясь продлить это мгновение. Наконец, он, почти задохнувшись, оторвался от ее губ, большим пальцем провел ласково по линии ее запрокинутого подбородка: — Я был практически уверен, что ты ответишь «нет». Но раз уж ты не сказала мне «нет»… Из внутреннего кармана кителя он достал какой-то плоский сверток: — Кольцо для тебя я обязательно раздобуду, немного погодя, а до той поры, может, ты согласишься принять вот это. Она развязала шпагат, развернула коричневую бумагу и вынула то, что было в свертке. Это оказался длинный узкий железный пенал, на крышке которого красовалась надпись «Дервент»: — Ты купил мне карандаши? — Для твоих рисунков. Она обняла и поцеловала: — Ты чудо что за мужчина! — Она засмеялась и поцеловала его снова: — Как ты только помыслить мог, что я скажу «нет»? Он нежно, подушечкой большого пальца, постучал по ее губам: — Оттого, что я никогда не был счастливым. — Это не может быть правдой, — сказала она мягко. — Я никогда не был особым умником. Чтобы стать дельцом, у меня тоже голова никогда не варила. Да и в армию-то я пошел оттого, что понятия не имел, куда податься, но оказалось, что в солдатском деле я хорош. Мне понравилось вести за собой бойцов — в этом был толк. А потом меня подстрелили. — А теперь ты идешь на поправку, — сказала она. Он поцеловал ее снова, но ничего не ответил. И лишь теперь она начала все понимать: — Ты уезжаешь из Хайбери? — Требуются офицеры в Пионерский корпус. — Но мы же только что обручились… — Бэт, я обязан идти туда, куда армия пошлет. Я буду писать письма, а в каждую-прекаждую увольнительную буду приезжать в Хайбери, — пообщал он. Все повторялось так же в точности, как с Колином, снова и снова повторялось. Только на этот раз Грэм сделал ей предложение лицом к лицу и теперь они с ним были помолвлена. — Что если тебя снова отправят на фронт? — спросила она, хватаясь за его руку. Он отрицательно помотал головой, осторожно пошевелил плечом поморщился: — У меня все еще есть в запасе способ увильнуть, чтобы они не заслали меня на передовую. — Но ты же говорил, что пошел на поправку. Тогда нам не следовало танцевать, — сказала она. Он погладил ее по волосам: — Оно того стоило. Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы ты была счастлива. Обещаю. А пока, раз уж мы не можем начать жить вместе, как подобает, я удостоверюсь, что о тебе хорошо позаботятся. Мои родители будут рады, если ты станешь жить в Глочестере у них. — Я не могу. Я ведь служу в трудармии, — сказала она. — Не сейчас. После войны, — сказал он. — Но к тому времени ты ведь уже разделаешься с армейской службой, — сказала она. Он улыбнулся ей, но улыбка получилась печальной: — Служба — это все, что мне когда-либо удавалось хорошо. — И что мы станем делать тогда? — спросила она, — Где мы жить будем? — Если меня направят служить на постоянную базу, мы сможем жить там вместе. — Если… — сказала она. — Моя мама всегда хотела дочку. Твоя мама вообще-то хоть знает про меня? Твой отец знает? — А теперь давай вернемся и поделимся со всеми нашей счастливой новостью! — сказал он, протягивая ей руку