Лазня постоянно подчеркивал три детали: бородатый, спортивного вида и с модной черной сумкой. Это вызывало сомнение у Орача: «Наводит на цель или уводит в сторону?» — Набиваю себе цену, — продолжал Лазня, — мол, спешу! А он свое: «Не обижу». Подъехали мы к магазину... — В каком месте остановились? — перебил его Иван Иванович. — На обочине, поближе к дверям. Там перед крылечком площадка... Правда, висит знак: «Стоянка запрещена». Но тут у магазина стоят кому не лень. — Когда ты остановился на этом запрещенном, было много машин? — поинтересовался Иван Иванович. Лазня с недоумением дернул левым плечом: — Да что я их, считал! Может, были, может, не было... Я тогда думал о бутылке, которую Исусик унес с собою в черной сумке. Голова раскалывалась, как спелый арбуз, который грохнулся об асфальт. — Ну и что же дальше? — А ничего. Стою, жду. Исусик вынес в связке свои матрасы, положил их на заднее сидение и снова в магазин: «На минуточку». Я ему опять про занятость. Тогда он подобрел: «Пятерку накину. Но минут пятнадцать-двадцать придется подождать: крутятся возле директорши какие-то типы, а у меня дело деликатное, мне нужно с нею душа в душу, без свидетелей». Думаю: белоголовая стоит шесть семьдесят, на закуску трояк наличными, да еще пятерка за долготерпение. А на шахте за пятнадцать рублей надо вкалывать упряжку. Говорю: «Хромай на полусогнутых по рыхлому, обожду». В лексиконе Лазни были жаргонные слова, которые употребляют в преступном мире. «Сидел!» — решил Иван Иванович. Это сняло напряжение, вызванное сомнениями: верить или не верить Лазне. Нет, он не поверит в сказочку о случайной встрече на переезде с бородатым парнем с черной модной сумкой в руках. Встреча была, но не случайная, а следовательно, не на переезде. Но об этом позже, в угрозыске, куда майор милиции Орач привезет говорливого подозреваемого. За годы службы Иван Иванович видел всяких, в том числе и разговорчивых, которые хотели бы, чтобы их словоохотливость приняли за откровенность. — Сижу и злюсь на своего бородатенького, что-то задерживается он. И решил переложить его матрасы из машины в багажник. Уже открыл было его, — продолжал спокойнее свой рассказ Лазня, — как вдруг вижу: выходят из «Мебели» два спортсмена, близнецы моего, бородатые, в спортивных куртках. Один — налево, за магазин, второй — направо. Там навалом мебели в упаковке: «ширнетреб». Такую в помещение не заносят даже в непогоду, продают прямо на улице. Из дешевенькой, которую раскупают... Стою возле открытого багажника и размышляю: некуда мне эти чертовы матрасы сунуть, я же не выложил в гараже сумку для провианта. На старинный сундучок смахивает, из пропитанного какими-то смолами брезента. Такая даже сядешь — не мнется. Это Петенька мне ее удружил, мол, когда в посадку на пикничок — под харчи приспособишь. Стою, на себя и на весь мир зол: голова трещит, душа опохмелиться просит, а моего спортсмена все нет. Оставил бы мне бутылку, я б малость подлечился, а ты амурничай со своей директоршей, сколько хочешь, так нет же, никакого доверия, унес белоголовую с собою в черной сумке. И тут слышу — вопят: «Ограбили! Милиция! Где милиция?!» Я и дошурупал: из меня же ваньку сделали. Кто-то взял на прихват магазин и смылся. А я стоял под магазином у всех на виду, меня видели. Видели, как я привез одного из этих бородатых, в спортивной коричневатой куртке. Такая одежка, конечно, не примета. У нас как? Если уж что-то завезли в «Промтовары», к примеру, те же куртки, то непременно одного цвета и одного покроя. В любом магазине области — одно и то же. Но борода, куртка и черная сумка — это уже кое-что... И подумал тогда: «Подсекли тебя, Богдане, на крючок с красной тряпочкой, поманили белоголовой злодейкой с наклейкой, впутали в черное дело. А возьмут по такому — не отмоешься, так что рви когти, если можешь». Захлопнул багажник, за руль и — подальше от места происшествия. Со страху, оказывается, и багажник толком не закрыл. Обернулся, а крышка — дыбом. Попался бы в таком виде гаишникам, дыхнул бы на них вчерашним перегаром — и плакали бы мои права, плакали бы моя жена и мои дети... Мчусь и думаю: «Надо, Богдан, делать тебе чистое алиби. В шахту! Ты — в сутках». «Жигуленок» поставил возле дома, схватил старую каску, фуфайку, переоделся в робу, в которой обычно вожусь с машиной, и бегом на вентиляционный ствол, благо — рядом, метров триста. Стволовой знакомый. Говорю: «Срочно в шахту. Позвонили на квартиру, ребята отпалили, но породу не убирают, боятся: один из патронов не взорвался». Стволовой, сам в прошлом проходчик, сочувствует. Я его предупредил: «Надо было бы ехать в шахту еще в первую смену, но вчера мы крепенько поддали, голова с похмелья...» Стволовой мне всякие рецепты диктует, как избавиться от муторного чувства, а я ему свое: «Ты меня — не видел. Спускался я в первую, стало быть, не при тебе». Он, само собою, соглашается: зачем ему себя под кнут подставлять? За спуск людей по вентиляционному стволовых секут. Спустил он меня, я и рванул! От вентиляционного к людскому — как с горочки, все вниз. Мчусь, словно братья Знаменские. Поотдышался лишь на пересыпе. Надо было людям показаться и на участок позвонить. Это через коммутатор, на случай чего — телефонистка свидетельница. На участке трубку поднял Петя. Я и ему вкручиваю мозги: дескать, так и так, углядел на заезде три бесхозных вагона леса, постараюсь вырвать, отметьте мне первую и вторую смену. Заскочил к ребятам в забой — еще девять свидетелей. Трепанулся им о лесе, о том, что я в сутках, и — на-гора. По дороге физиономию натер угольной пылью. Выехал, зашел к девчонкам в табельную, извините, мол, за жетон. И узнаю, что моим жетоном уже интересовалась милиция. Ну, думаю, всё, загремел ты, Богдан Андреевич, под фанфары: доказывай теперь, что ты не верблюд, не слон и не крокодил. Только никто тебе такой справочки не выдаст, даже зооцирк, который гастролирует сейчас в городе. Помылся, оделся, а тут и вы явились. Лазня замолчал, виновато посматривая на Орача. «Вот я весь тут! Что хотите, то со мной и делайте», — говорил его заискивающий взгляд. Рядом, с Иваном Ивановичем в машине сидел уставший несчастный человек. В этой несуразной одежде... Орач снова подумал о том, что Богдан Андреевич отлично владеет воровским жаргоном. Где поднабрался? В далекой молодости? Случается, парень из ухарей опростоволосится. Но Лазня — прославленный руководитель сквозной проходческой бригады на лучшем участке среди шахт города. Многолик человек. И велик, и жалок одновременно. «Кто же ты, Богдан Андреевич? — думал майор Орач, стремясь проникнуть в его душу. — Матерый преступник, замаскировавшийся под «передового», или случайная жертва, которую попытались использовать опытные преступники?» И тут возникла мысль. Если допустить, что Лазню вместе с его машиной действительно использовали в качестве подсадной утки, то с какой же тщательностью подготовлено это ограбление! Здесь действовал весьма неглупый человек, можно даже сказать, профессионал высокого класса. Но такие в преступном мире наперечет. Так сказать, «творческий почерк» их хорошо известен в милиции. Возможен и другой вариант: кто-то, пока еще не известный, пытался использовать машину Лазни в своих корыстных целях, а он уехал без них. Тогда куда делись они вместе с добычей? Можно и усложнить версию. Лазню действительно заставили сыграть роль «ваньки». Рассчитывали: узнав об ограблении, водитель быстренько смоется и тем самым потянет за собой фальшивый след. Пока милиция разберется, что к чему, они спокойненько разойдутся. К их услугам трамвай или какая-нибудь машина, стоявшая поодаль. Ивану Ивановичу хотелось верить в то, что поведал ему Лазня, но рассказ о случайной причастности его к ограблению нуждался в самой тщательной проверке. В общем, пока Иван Иванович не мог исключить ни один из вариантов косвенного либо прямого участия Лазни в преступлении. За годы работы в милиции Орач убедился, что автобиография, которую пишут для отдела кадров, — это далеко не исповедь на смертном одре, не раскаяние в смертных грехах, это скорее ода самому себе по случаю собственного юбилея: я такой кроткий, отзывчивый, люблю природу и подкармливаю зимой воробьев и голубей, строго выполняю правила уличного движения и чту Моральный кодекс... А преступления совершаются. И порою к ним имеют отношение люди с безупречными биографиями, написанными для отдела кадров. Заподозрить таких — значит оскорбить все святое. — Судимости были? — поинтересовался у Лазни Иван Иванович. — Четырнадцать лет тому назад, на больничных сгорел. Три года условно, да и то потому, что внес шесть целых и семь десятых... Возместил, как говорится. После этого три с лишним года ходил в звании дерьма. — Пока тебя не подобрал Пряников? — осенило Ивана Ивановича. — Влез... — с горечью признался Лазня. — А что толкнуло? Маленькие заработки? — Смеяться будете, товарищ майор, наоборот, большие заработки. Вкруговую на год по пятьсот с хвостиком выходило. Чего бы по больничному не гулять? А тут жена пилит: у тещи еще в годы войны хата сгорела, жила в летней кухоньке. «Надо бы помочь маме». Отвечаю: «Когда? На мне же бригада». А она, пила с деревянными зубьями: «Другие для доброго дела время находят!» И в слезы. А мне бабьи слезы — будто кислота. Думаю: как быть? А тут один фраер подкатывается: «Возьми на месяц больничный. Есть такой дядя, с половины...» Это значит, что я по больничному получаю пятьсот и половину отдаю ему. Поначалу брал — дрожал. А проскочило — понравилось. По два бюллетеня на год, пять лет кряду. То на море с семьей, то на огороде теще помочь, или в колхозе заработать пару косых на уборке яблок и картошки. Надо же возместить потери на больничном. Да только погорел тот добрый дядя. Проверили, кого он обслуживал, ну и загребли субчика-голубчика. Костил я потом жену: «Втравила!» А она в слезы: «Зачем меня, дуреху, слушал?» С нее взятки гладки, а на мне судьба выспалась. — А воровской жаргон где же выучил, если судимость условная? — допытывался Иван Иванович. — Товарищ майор, а как же иначе? — воскликнул Лазня с удивлением. — У меня в бригаде каждый второй — бывший блатняк. Есть которые не по одному сроку тянули. Но какие ребята — горы ворочают. Мы ведем только скоростные забои большого сечения. А закон в бригаде таков: хоть земля вверх ногами, но если полторы нормы не сделал — век тебе солнца не видать. Должен же я ходить у них в авторитете, иначе какой из меня «бугор»? На перфораторе я любому семь очей форы дам, сделать по реперам отметку — могу геологов поучить, сяду на подборочную машину — мастер международного класса. А уж в рыгаловке... — Сказал и вдруг смутился. — Так у нас в бригаде буфет называют, — пояснил он. — Стало быть, меньше десяти кружек «Жигулевского» не ставь. А на спор, за твои гроши, под твою таранку, случалось, и целый ящик. Я за один присест съедаю полтора килограмма мяса. Другие берут в забой газировку или кофе, а я — фляжку сметаны. «Бугор» передовой проходческой бригады — это не почетное звание «Ветеран труда», я во всем должен быть первым. Ну, и по части острого слова — тоже... Вы уж меня извините. Лазня не совсем правильно понимал значение слова «бугор», отождествляя его с бригадиром. «Бугор» — это шишка на ровном месте, никчемность. Так в среде заключенных называют выскочку, которого временно сделали старшим. «Бугор» — кличка презрительная. Конечно, в бригаде у Лазни народ подобрался бывалый, тертый. С такими людьми надо уметь ладить, но не подлаживаться под них. Орач подумал, что парткому шахты не мешало бы поглубже вникать в суть дела на передовых участках. А то оценивают моральный климат в коллективе процентами, порою дутыми, выполнения плана. Если же вдруг окажется, что передовой бригадир прославленного участка имеет какое-то отношение к ограблению мебельного магазина, секретарю парткома придется вести неприятные разговоры и в райкоме, и в горкоме: «Куда смотрели?» Конечно, Лазня — не ребенок, которого надо водить на помочах, но преступление на чистом месте не вызревает, ему тоже нужна своя среда. Так кто же эту среду лелеял на шахте «Три-Новая»? И какими еще преступлениями она чревата? Впрочем, может быть, Иван Иванович в данном случае ошибается? Годами бьются в исправительно-трудовых учреждениях, чтобы преступнику (порой матерому, у которого за плечами по нескольку судимостей) вернуть обычное общечеловеческое представление о морали, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Для такого ограбить женщину, которая возвращается после смены домой с зарплатой, значит «сорвать куш», то есть поживиться за чужой счет, совершить своеобразный лихой подвиг. При этом могут и надругаться над несчастной. И таким «скачком» еще и гордятся, бахвалятся — хвастаются перед такими же отщепенцами. Иван Иванович давно пришел к выводу, что официальная точка зрения на методы перевоспитания преступника далека от истины. Как принято считать? Трудовая колония может (и обязана) «усовершенствовать» любого правонарушителя. Для этого достаточно применить индивидуальный подход, подобрать этакий ключик, который откроет душу для благих мыслей, чувств и поступков. Только где та мастерская, в которой подбирают отмычки для такого хрупкого и эфемерного механизма, как человеческая душа! Существует множество весьма противоречивых теорий, объясняющих первопричину преступности. Одни утверждают, что нежелание подчиняться «ограничениям личности» — стихийный анархизм — заложено в человеке от природы. К тому же любой закон носит избирательно классовый характер и служит определенным слоям общества. Другие полагают, что нарушители правопорядка — люди с ненормальной психикой, так сказать, «со сдвигом по фазе». Следовательно, ими должны заниматься не столько органы правопорядка, сколько медики-психиатры. Когда-нибудь, вот разбогатеет наше общество, медицина расширит свои возможности и появятся больницы для потенциальных грабителей, осквернителей могил, охочих до чужого добра, — для тех, кто обычный труд считает для себя позором и унижением. Только пока еще нет действенного лекарства, чтобы превращать грабителя в чуткого воспитателя детей ясельного возраста. «Антизверин» существует только в мультфильмах про кота Леопольда, который уговаривал обнаглевших мышей: «Ребята, давайте жить дружно». Да и то до поры до времени; доведенный до крайности добряк кот Леопольд вынужден был от слов перейти к крутым мерам. В народе испокон веку существует пословица: яблоко от яблони падает неподалеку. Генетика расшифровывает это явление, как способность наследовать черты родительского характера. Иными словами: уж коль ты уродился горбатым, то тебя только могила исправит. Но Ивану Ивановичу ближе другая пословица: какой поп — таков и приход. Нравственность общества живится социальными корнями. И чем глубже они уходят в матерь-землю, тем выше взлелеянные ими побеги. Иногда связи от корней к растениям прослеживаются легко: в неблагополучной семье — дети отщепенцы. Но порою эти связи намного сложнее и не укладываются в стандартную схему: жизнь всегда шире любой схемы. А некоторые начетчики, считающие себя специалистами в области теоретической криминалистики, пытаются пичкать читателя схоластическими канонами, основанными чуть ли не на постулатах римского права — отделенного от нашего времени социальными революциями и тысячелетиями. Но у каждого общества, у каждого времени и у каждого поколения свои проблемы, решать которые надлежит людям сегодняшнего дня. Поэтому, может быть, бригада Богдана Лазни — это тот социальный опыт, в котором так остро нуждается человечество именно в наше время, в эпоху научно-технической революции, космических скоростей и ускорения. Вчерашние преступники, считавшие общественно-полезный труд на благо Родины для себя позором, сегодня — передовики производства. Возможно, Петр Пряников и Богдан Лазня нашли панацею от язвы, разъедающей всякое социальное общество с того момента, как появилась частная собственность и страшное слово: «Мое!» Шахта — не дендрарий, в шахту спускаются не на прогулку. Шахтер «рубает», «мантулит», «подхватывается», «грабарит»... Слова почти жаргонные, но уж очень точно передают состояние труда. Героического, но трудного и опасного, увы, до сих пор, несмотря на то, что современный угольный забой начинен сложнейшей техникой, как межзвездный корабль. Отбывают люди срок наказания... Все в жизни случается. Драка в общественном месте... Поножовщина... Кто-то пострадал, может, даже с трагическим исходом... Но отбыл свое виновный, возвращается к нормальной жизни. И если общество не хочет, чтобы он вновь совершил преступление, ему надо создать общечеловеческие условия, не зачислять в изгои, не ставить в искусственное положение всеми отверженного. Прежде всего, его надо трудоустроить, помочь ему наладить нормальный быт. Ребята молодые, здоровые. Путь в шахту им, конечно, не заказан. Труд, само собой, не для хлюпиков, а заработки — вполне: четыреста — пятьсот. А в бригаде Лазни, которая проходит скоростным методом выработки большого сечения, и семьсот рублей не диво, и тысяча... — Ну что, Богдан Андреевич, осмотрим вашу машину. Что в багажнике, я уже знаю: квадратненькая сумка-сундук из «тяжелого» брезента: сядешь — не продавится; запаска и ведро. Лазня удивленно глянул на майора милиции, озадачили его слова Орача. — Ну и ну! — вырвался возглас удивления. Иван Иванович достал из кармана ключи, отобранные у Лазни. Взвесил на ладони и передал хозяину. — Не будем дразнить гусей, Богдан Андреевич, поедем-ка к вам в гараж, тем более, что и с ним надо ознакомиться, хотя бы в общих чертах. Лазня с недоумением глядел на связку ключей, объединенных брелоком. Они тяготили его руку. Он был в растерянности. — Чего тут непонятного? Пересаживаемся в твою машину. Ты — за рулем, я — рядышком. Сергей — за нами следом. Ну так вперед, Богдан Андреевич. В глазах бригадира промелькнула благодарность. Когда они подошли к «Жигулям» бежевого цвета, Иван Иванович сквозь стекло увидел на заднем сидении скатанные в рулон и перевязанные толстым, в палец-мизинец, бумажным шпагатом, поролоновые, отдающие золотистой желтинкой матрасы. Это была первая реальная деталь, подтверждающая рассказ-исповедь Лазни. У Ивана Ивановича стало на сердце потеплее. Хотя... Если разобраться и предположить, что Лазня и в самом деле не имеет отношения к ограблению «Акации», то выходит, что розыск в лице майора Орача пошел по ложному следу. Это еще более усложнит поиск истинных грабителей. За что обычно хвалят розыскника? И суток не минуло, а он по горячим следам вышел на преступника... Правда, поиск ведется не в одном направлении. Иван Иванович, можно сказать, на вспомогательном, главное же начинается от магазина «Акация», а там всем заправляет опытнейший оперативный работник полковник Строкун. Открывая ключом левую переднюю дверцу, чтобы сесть на место водителя, Лазня из-за плеча взглянув на майора милиции, стоявшего чуть поодаль. — А... не боитесь, что я — за руль и — айда на все четыре? — Куда ты дальше Советского Союза денешься? Да и причины перепахивать так свою жизнь, калечить ее, у тебя нет, — спокойно ответил Иван Иванович, мельком глянув еще раз на матрасы, торчавшие из-за стекла салона машины. Он обошел «Жигули». — Открывай, что же ты, хозяин гостеприимный? Крупногабаритный Лазня медленно, уж очень плотно втиснулся в машину и открыл вторую переднюю дверцу. Гараж как гараж. Добротный. Здесь все такие, из шлакоблоков, крыша — панельная, ворота, конечно же, сварены из листового металла «десятки». Словом, «броня крепка, и танки наши быстры». В ворота врезана обязательная калиточка. Тоже из металла, которому можно было бы найти применение в машиностроении. «Где-то все это доставалось! — глянул Иван Иванович вдоль стройного, убегающего вдаль, к шлакоблочному высокому забору ряда гаражей-близнецов, которые отличались друг от друга разве что цветом окраски ворот. — Фондовые материалы: листовой металл, уголок, швеллер... Ни в одном магазине за наличные не купишь. Тем более трубы из нержавейки, их и на шахте нет. А тут — проложен дренаж». Запирались гаражи тоже однотипно — справа налево, посредине ворота перечеркивались мощной накладкой с винтовым, врезанным в ручку замком. На калитке — пара проушин для висячих замков. Гараж Лазни был заперт всего на один замок. В проушине висела надежная «гирька». «Спешил Богдан Андреевич, — отметил про себя Иван Иванович. — Но выезжал-то он из гаража, с его слов, по делу обычному, рядовому: заправиться бензинчиком. Нужды в спешке будто бы не было. А гараж толком не закрыт. Может быть, намеревался вскоре вернуться? Но Лазня, судя по всему, мужик хозяйский, если что делает, то добротно, от души». Богдан Андреевич нащупал рукой выключатель, зажег свет. И они вошли в гараж. Основательность здесь чувствовалась во всем: яма для осмотра машины, верстак, на нем небольшой токарный станочек и сверлильный (электрическое сверло, вставленное в специальный держак). На длинных, фундаментально вделанных в стену штырях — три новеньких ската. «И это при современном дефиците на резину». — Может, я загоню машину в гараж? — осторожно предложил Лазня. — Загоняй, — согласился Иван Иванович. Богдана Андреевича в любом случае надо доставлять в угрозыск для более детального допроса, для выяснения всех обстоятельств, упомянутых в его исповеди, а «жигуленок» можно оставить на месте. Ключи — в карман, на замки — пломбу. Чуть позже сюда явится криминалист и попытается снять отпечатки пальцев того бородатого, которого подвозил Лазня, если, конечно, они есть. А пока, при первом беглом осмотре машины, важно не касаться металлических и пластмассовых деталей, способных хранить следы прикосновения рук. Лазня отошел деликатно к задней стенке гаража, сцепил пальцы в крепкий замок и с напряжением наблюдал за тем, чем занят майор милиции. В раскрытых воротах стоял Сергей. Иван Иванович заглянул в багажник и увидел там то, что и должен был увидеть. Сундучок из плотного, пропитанного эпоксидной смолой брезента был пуст, если не считать двух пустых бутылок из-под водки, накрытых чем-то вроде скатерти.