— Тут уживаются четыре эпохи, — пояснил Дробов. Когда-то на этом месте лепились мазанки и хибары сезонных рабочих, которые приходили в Юзовку «заробыты». Но инженер-предприниматель Юз (отсюда и Юзовка), который возглавлял английскую компанию, не позволял пришлым «разжиреть»: ему нужны были постоянные рабочие. (Дай иному заработать — он тут же уйдет). Поселок этот назывался Овражий. В начале первой пятилетки Овражий потрясла «культурная революция» — рядом с мазанками, смахивавшими на сурочьи норы, поднялись бараки. Сюда провели водопровод, а то ведь раньше воду привозили в бочках предприимчивые греки и продавали: копейка за ведро. Поселок Овражий — особое государство со своим укладом, правами и неписаными законами, работник милиции сказал бы нынче: со сложной оперативной обстановкой. Традиции и обычаи, даже самые никудышные, в таких местах сохраняются десятилетиями, передаются из поколения и поколение... Овражий в своем первоначальном виде состоял из задворков и закоулков. Не в состоянии были изменить эту планировку и бараки, которые «приспосабливались к местности». Первая настоящая улица — Прорезная — появилась здесь после войны, когда была объявлена война баракам. Прорезную заселили дома-«высотники» — трехэтажки и даже «небоскребы» — пятиэтажки. Со всеми удобствами: газом и санслужбами. Вода в кране — холодна крайне, Кран другой — не тронешь рукой. Бульдозер перепахал мазанки и халупы. Засыпали перегоревшей породой с ближнего террикона овраг и построили на этом месте известный ныне на всю страну кардиологический центр, а неподалеку — великолепную школу на 1800 учащихся. С бассейном и спортзалом. По другую сторону от «кардиологии», снаружи, прорубили в барачном мире улицу Энтузиастов. — Все это хорошо, — сказал майор Орач участковому, — и высотные дома в расчете на проветривание, и больница, и самая современная школа, но надо же привести нумерацию домов на квартале к какому-то единому знаменателю. — Я вам, товарищ майор, покажу мою переписку с райисполкомом по этому поводу. Роман в трех томах с продолжением. Я им про то, что безобразие с нумерацией создает нездоровую оперативную обстановку на участке, а мне в ответ: «Занимайтесь своими делами». Поработал я с десятидворными, вывели они людей на субботник. Написали на каждом доме с двух сторон название улицы и номер дома. Мне объявили за это выговор, а весной из краскопульта замулили всю нашу работу. «Нестандартные надписи». А стандартных нет и не предвидится, — сетовал участковый. Иван Иванович понимал тревогу участкового. Было бы нелепостью сказать, что злоумышленники из сорока с лишним имеющихся в городе мебельных магазинов облюбовали «Акацию» лишь потому, что в квартале, где расположен этот магазин, в нумерации домов сплошная неразбериха! Но в том, что всякая путаница способствует возникновению беспорядка, а любой беспорядок — среда, где легче всего вызревает преступление, — в этом майор милиции был убежден. Только система, доступная контролю, может обеспечить правопорядок. — Ну, что у нас нового? — поинтересовался Иван Иванович. — Есть предположение, что в распоряжении гопстопников было два транспорта, — начал рассказывать старший лейтенант. Первый успех по выявлению машин был его заслугой. А о трудных, но славных победах мы всегда рассказываем с превеликим удовольствием, особенно тем, кто в состоянии оценить «виртуозность» операции. — О «Жигулях» бежевого цвета ДОР 18—15 вы, наверно, уже знаете? — Имел честь познакомиться с их хозяином, — ответил Иван Иванович, с сожалением вспоминая обо всей истории с Лазней и его показаниями. — Я считаю, что бежевые «Жигули» увезли тех двоих, которые вышли через центральный ход. Когда кассир выскочила из магазина и закричала: «Ограбили! Милиция!», водитель специально не опускал крышку багажника, чтобы не видели, кто в машине. Прыгнул на свое место и умчался и сторону дома номер девяносто один. А тот, кто напугал директоршу, вышел через служебный ход. За девяносто первым домом его ждали серые «Жигули». Есть у меня один дедок, в тридцать третьем доме живет. Первый раз он заметил серый «жигуль» еще двадцать седьмого. Попался «жигуль» ему на глаза и двадцать восьмого. Мельком видел мой дедок этот же транспорт и двадцать девятого в момент ограбления. Иван Иванович думал о Лазне: «Так-таки увез. А впутывал-то в это черное дело совсем другого». Богдан Андреевич говорил о багажнике: «Хлопнул, но не сумел закрыть». Причина: со страху, и не было времени на повторное «захлопывание». Кассир видела незакрытый багажник и его содержимое: сумку-сундук из брезента, ведро и «запаску». Запомнив детали, она не сумела рассмотреть, кто же был в машине. Сколько человек вместе с водителем: трое? Четверо? Ивану Ивановичу очень хотелось бы верить в версию, что увозил грабителей Лазня. Возможно, соучастники добирались до цели самостоятельно. Пока неважно, каким способом. Это выяснится позже. Главное в ином — Лазня увозил кого-то. «Двоих», считает дотошный участковый Дробов. Такому въедливому работнику верить можно. И Иван Иванович верит. Лазня приехал сам. По дороге случайно встретил знакомого, Александра Орача, вместе с которым когда-то работал. Тот попросил: «Подбрось до мебельного...» Сане для какой-то цели потребовались два поролоновых матраса. (Зачем — выяснится). Лазня согласился. А позже для отвода глаз описал внешность бородатого — им был Саня. Ловкий, коварный ход ушлого врага! Увы... Чутье розыскника не принимало этой насильно навязанной версии. Зная, что ему «увозить» с места происшествия дружков с награбленным, не мог Лазня — не мог и всё тут, чувство самосохранения не позволило бы! — взять «на борт» такого опасного свидетеля, который тебя знает в лицо и по фамилии. Было ясно одно: или Саня входит в число бородатых, принимавших участие в ограблении, что Иван Иванович для себя отрицал начисто, отрицал вопреки фактам, либо Богдан Лазня к ограблению магазина не имеет прямого отношения. А косвенное? Зачем ему было создавать себе «железное алиби»? — Есть у вас, старший лейтенант, хоть какие-нибудь сведения о том, как добирались преступники до магазина? Кто их привез? Дробов удивился вопросу. — Полковник Строкун такого задания не давал. А что, надо было найти таких свидетелей? — Неплохо бы... — Постараюсь. — А пока давайте вашего свидетеля по серым «Жигулям». — Сейчас подойдет. Взгляните, товарищ майор, на схему... Специально для вас составил. Они зашли на «участок». Это была часть подъезда, отгороженная стенкой. Все всегда ходят с черного хода. Но в доме был и парадный. За ненадобностью его и переоборудовали под «участок». Дробов гордился своей конторой. Здесь висели плакаты в назидание правонарушителям. Стоял письменный стол образца военных лет, и несколько стульев вдоль стены. «А мебель дотошный старлей, видимо, собрал у жильцов, — догадался Иван Иванович. — Кто-то помог ее отреставрировать...» Участковому бы кабинет на две комнаты, с солидной мебелью. Чтобы зашел посетитель и сразу почувствовал — перед ним представитель Советской власти, олицетворяющий собой незыблемость советского закона. «Вот за границей...» Впрочем, как там, за границей, — майор милиции Орач мог судить только по зарубежным фильмам. Но он был убежден, что служба участковых инспекторов должна иметь более солидное техническое обеспечение: рацию, транспорт, контору... И жить инспектор должен на своем участке. Схема места происшествия была выполнена Дробовым, можно сказать, с любовью. В три цвета. Она позволяла как бы подняться над местностью и обозреть оперативный район с птичьего полета. — Двадцать седьмого апреля, — давал пояснения Дробов, — серый «жигуль» был замечен возле столовой, вот здесь, — показал он на кружочек, перечеркнутый крестиком. Рядом стояла дата и время: 14.00. — Это было в обеденный перерыв. Сюда пообедать нередко съезжаются водители. Столовая заводская, кормят неплохо и цены рабочие. В мебельном с четырнадцати ноль-ноль до пятнадцати ноль-ноль тоже обеденный перерыв. Двадцать восьмого апреля перед вечером те же «Жигули» стояли у четвертого подъезда дома номер восемьдесят семь. — Старший лейтенант постучал по второму аналогичному кружочку с крестиком. — Инкассаторы подъезжают к служебному входу в восемнадцать ноль семь, и от четвертого подъезда восемьдесят седьмого дома должно быть хорошо их видно. Серые «Жигули» стояли и двадцать девятого в восемнадцать ноль-ноль возле дома номер девяносто один. Схема была выполнена профессионально: место стоянки «Жигулей» бежевого цвета помечено квадратиком, серых — кружочками. Каждый дом пронумерован, указано, как можно подъехать к магазину, к домам, как уехать, где выход на трассу, где повороты и даже где трамвайная остановка. — Похоже, что серые «Жигули» — тоже действующее лицо нашей драмы, — решил Иван Иванович. В это время на пороге «участка» появился высокий седой человек в длинном, давно вышедшем из моды макинтоше. Но на пенсионере несуразный балахон (говорят же, что мы ходим в маскарадных костюмах будущего века) выглядел вполне сносной спецодеждой. Может, потому, что был сшит по фигуре и в свое время ладно подогнан? Голову украшали (другого слова не придумаешь) густые, чуть волнистые волосы. Мало сказать седые — серебристые, а если уж быть совсем точным, — цвета степного ковыля — с его легкостью и пушистостью. Конечно, человека, которому за семьдесят пять, не назовешь красавцем: складки кожи на высокой, некогда «гордой» шее, мешки под карими, в прошлом острыми глазами. Но в благородстве старому интеллигенту, до сих пор пробегающему «десять кэме» по системе Амосова, не откажешь. Одним словом, свидетель с первого же мгновения вызвал у Ивана Ивановича доверие. «Дети и пенсионеры — народ наблюдательный, — подумал он. — Такое углядят...» На руках у вошедшего была небольшая черная собачонка с обаятельной мордочкой и умными глазами. «Презабавная зверушка», — отметил Иван Иванович. «Презабавной» псинку делала белая реденькая борода — волосинки можно сосчитать — и белые «чулочки» на всех четырех тоненьких лапках. Собачонка, удобно разместившаяся на руках хозяина, доверчиво лизнула его в щеку. — Умка! — сказал вошедший. — Ну нельзя же вечно объясняться в любви, да еще в присутствии посторонних. В порядочном мужском обществе это не принято. И собачонка, кажется, все поняла, свернулась черненьким клубочком на руках у хозяина. — Новгородский, — представился свидетель, выделяя букву «д». — Арсентий Илларионович. Учитель на пенсии. — Он слегка поклонился Орачу. — Присаживайтесь, Арсентий Илларионович, — показал Орач на стул возле обтянутого черным дерматином стола. — Поделитесь вашими наблюдениями. Учитель сидел прямо, в спине не гнулся, видимо, это была привычная для него поза — Я типичный пенсионер, — начал Новгородский. — Со стажем. Шестнадцатый год. Жену похоронил пять лет тому назад. Статистика утверждает, что женщины живут в среднем на восемь лет дольше мужчин, в Белоруссии даже на двенадцать. И хотя моя жена белоруска, но... — он выразительно пожал подвижными, худыми плечами, — нет правил без исключений. Есть у меня сын Петр. Есть чудесная невестка Настя. Двое внуков. Но они живут на другом конце города, так что в гости к старику наведываются раз в месяц. Помочь по хозяйству. А в остальное время общаемся с помощью телефона. Нетрудно догадаться, что я мечтаю о видеотелефоне. А пока единственным моим другом, моей привязанностью является Умка, — он погладил длинным пальцем за ухом собачонки и та, вскинувшая было голову, услыхав свое имя, вновь присмирела. — Живем по строгому расписанию: утром у нас первый моцион, затем в два часа дня, ну и вечерний променад уже после программы «Время». Новгородский был словоохотлив, как все одинокие старые люди, истосковавшиеся по общению, но не надоедлив. Может, потому, что относился к своей судьбе с легкой иронией древних стоиков, никого ею не обременял, особого внимания к своим нуждам не требовал. Словно акация при дороге поздней осенью, когда у нее пожелтели листья. Никто их не собирает, как кленовые, и любимым не дарит. Увы, у человека одна жизнь, и надобно ее прожить... Как прожить — все мы знаем со школьных времен. Знаем, да не все живем по классическим канонам порядочности, милосердия и трудолюбия. И свидетельство тому — раскрытые и нераскрытые преступления. Иван Иванович, внимательно слушавший старого учителя, невольно подумал, что рассказ о жене и сыне Арсентий Илларионович мог бы и опустить. Но тот заговорил о собачонке, о прогулке, и майор милиции понял — учитель привык к обстоятельности и сейчас обосновывает необходимость прогулок именно в 14.00. — Мой Умка — мальчик шустрый. Пока я спускался с пятого этажа, он успел выбежать на улицу. Отметился возле угла своего дома, побежал к столовой... Прошу великодушно извинить за подробности, — обратился старик к Ивану Ивановичу, — но в них — завязка. Возле столовой, на небольшой площадочке, стояла машина серого цвета... Мышиного. Умка почему-то облюбовал переднее левое колесо. Передняя дверца была открыта, и шофер сидел, опустив левую ногу на землю. Ему было лет сорок с хвостиком. Желчного вида. Хмурый и весь какой-то недобрый, кожа на лбу необычная, болезненно сухая. Он кого-то ждал, смотрел в сторону Октябрьской улицы. Это та, по которой проходят трамваи, — пояснил учитель по давней привычке. Иван Иванович слушал внимательно, не перебивая. Собеседник, как говорится, выходил «на главную магистраль», и тут важно было не упустить ни одной, на первый взгляд, даже несущественной детали. Впрочем, несущественных деталей в деле розыска и следствия не бывает. — Поняв намерения Умки, облюбовавшего колесо, я было шикнул, но собачонка на меня не обратила внимания. И тут выскакивает из машины владелец с тяжелым молотком в руке — какое варварство! — и открывает охоту на провинившуюся собачонку. Запустил, как бумеранг. Слава богу, не попал. Умка отскочил в сторону, потом пронзительно залаял. Я и не знал, что он способен так неистово защищаться. Взял я Умку на руки, и правильно сделал: молодой человек, подобрав молоток, замахнулся на нас. Я начал было извиняться за Умку, но молодой человек не принял наших извинений, наговорил всяких гадостей. Гипертоником обозвал. Отвечаю: «Молодой человек, у меня давление юноши: сто двадцать на восемьдесят». А он: «Топай на полусогнутых». Уж эта современная молодежь! — Голос у старого учителя заскрипел, стал суровым. — Современная молодежь тут ни при чем, — не согласился с ним Иван Иванович. — Вы же сказали, что этому невежде — за сорок. Далеко не комсомольский возраст. — Нет, не говорите, — с энтузиазмом возразил Арсентий Илларионович, — в мое время... — он оценивающе посмотрел на Ивана Ивановича, определяя, видимо, сколько ему лет: — и в ваше тоже, невест «клевыми чувихами» не величали, на троллейбусных остановках в присутствии посторонних пьяно не целовались. — Арсентий Илларионович, — заметил Иван Иванович, — во времена вашей юности и троллейбусов-то еще не было. Научно-техническая революция — это не только сверхзвуковые скорости, цветной телевизор и конвейерное производство бройлеров, но и переосмысление некоторых моральных ценностей. Покаюсь, мы с будущей женой бегали целоваться на железнодорожный вокзал, перед отправкой очередного поезда... А теперь можно сэкономить время: в парке, на скамеечке двое целуются, прохожие делают вид, будто не замечают. — И вас это не возмущает? — Сказать, что оставляет равнодушным, не могу. — Нет-нет, я с этим не согласен, — бубнил старый учитель. — Уверен, что и у вас заскребло бы на душе, если б вы увидели свою дочь, лобызающуюся на виду у всех с каким-нибудь типом. Тема древняя: отцы и дети. Дочери Ивана Ивановича Иришке — восемнадцатый. Отец видел однажды вечером случайно, как она целовалась... Ну, не «с каким-то типом», а со своим знакомым, студентом политехнического. Он на два курса старше ее — она на первом. И стало отцу тогда горько и обидно. Обидно не за дочь, а за самого себя. Он в тот момент вдруг почувствовал себя стариком, у которого все уже позади. Сыну — двадцать восьмой; привел бы он в дом молодую женщину и сказал бы: «Моя». И обрадовался бы Иван Иванович: «Нет переводу нашему роду!» А вот дочь... Тогда ему хотелось закричать на весь дом, на всю улицу: «Спасите, люди добрые! Уводят со двора!» — Заскребло бы, — признался он старому учителю. — Но не слишком ли мы придираемся к молодежи? — А вы ее защищаете! — вскипел учитель. — Я — милиционер, — признался Иван Иванович. — Я лишь констатирую факты и оцениваю их с точки зрения правонарушения. Официальных запретов на поцелуи в дневное время в парке, да и на троллейбусной остановке, нет. Как нет запретов на длинные мужские прически, на сногсшибательные юбки с разрезом до бедра и прочие атрибуты современной моды. Но мы с вами, Арсентий Илларионович, отвлеклись. Шофер, с которым не нашла контакта ваша собачка, видимо, из тех, кто уже побывал в местах не столь отдаленных. Если перевести на нормальный язык то, что он вам сказал, это прозвучало бы так: «Старик, чеши отсюда и побыстрее». — И вы их еще защищаете! — продолжал возмущаться Новгородский. — Арсентий Илларионович, «их» я не защищаю, «их» я разыскиваю. Но вы мне подбросили одну важную деталь: водитель серых «Жигулей» имел, видимо, в прошлом какое-то отношение к преступному миру. — Нет-нет, прошу понять меня правильно, — запротестовал старый учитель, — я не говорил: «Жигули». Это Степан Емельянович так растолковал мои слова, — кивнул он в сторону смутившегося участкового инспектора. — Я сказал: «Серая машина». «Волгу» я определяю, «Запорожец»... А «Жигули» и «Москвич» для меня на одно лицо. Я бывший учитель биологии, и моя сфера далека от техники, тем более современной. Иван Иванович был благодарен ему за такую дотошность. Это качество — во всем быть точным — весьма повышало ценность показаний старого учителя. — Ну и как дальше протекали события? — поинтересовался он. — Да никак... Мы с Умкой ретировались, оставив поле боя за противником.