— Если хотите, в какой-то мере. Я обратил внимание на вашу походку. Плавная, легкая. Пока еще все суставы у вас надежно смазаны: не скрипят, не заедают. Участковый говорил, что вы каждый день по десять километров... — Со студенческой скамьи, — признался не без гордости Арсентий Илларионович. — Исключение — армия, фронт. Но там были свои нагрузки и перегрузки. — А иной приклеен к дивану с телевизором, как жук-рогоносец в коллекции начинающего собирателя. — Вы хотели сказать, рогач, — уточнил учитель-биолог. — Лукинис червус. Вредителем не является, а посему подлежит охране. Красавец с рогами оленя. Иван Иванович просто так, к слову пристегнул «жука-рогоносца», а учитель биологии разглядел за этими словами нечто конкретное. И «паспорт» по-латыни выдал. — Свою судьбу, пусть в природных пределах, мы с вами куем сами, — стоял на своем майор милиции. — И грех вам, Арсентий Илларионович, «катить бочку» на свою старость. Такие люди, как вы, — живая совесть народа, и вы уже самим фактом своего существования действуете оздоравливающе на окружающих. А вот тот, который охотился на вашу собачонку, из породы вредителей. И я лично буду только радоваться, если его век будет укорочен в вашу пользу. Учитель смущенно улыбнулся: — А вы — пламенный оратор и умеете убеждать. Приехали. Иван Иванович завел учителя к себе в кабинет. Крутояров кому-то названивал. Громко кричал, что-то переспрашивал. «С Краснодаром...» — догадался Орач. Когда Крутояров освободился, он представил ему Новгородского: — Главный наш свидетель: Арсентий Илларионович... Он имел честь мило беседовать с водителем серой машины в ту пору, когда тот был еще безбородым. — Вы предполагаете? — Крутояров сомневался в новой версии, он верил в прежнюю: «Лазня и его бородач». — Олег Савельевич, наши предположения и сомнения может подтвердить или рассеять только Арсентий Илларионович. Передаю его в ваше полное расположение, ведите в лабораторию. Вы же у нас специалист по фотороботам. Задание конкретное, и Крутояров готов был его выполнить. Отношения, сложившиеся между двумя майорами, сидевшими в одном кабинете, но занимавшими разные должности, дружескими не назовешь. Но это уже из области личных симпатий и антипатий, что же касается службы, то тут к майору Крутоярову особых претензий не предъявишь. Он был исполнителен, легко загорался первой идеей, но трудно расставался с ней ради другой. О себе говорил: «Я однолюб во всем». Возможно, Ивану Ивановичу надо быть снисходительнее к человеческим слабостям подчиненного? Крутояров безмерно любил только ту работу, которую выполнял именно он, считая ее самой важной для дела, основополагающей. И ни в гран не ставил все то, что делали другие. — Не желаете взглянуть на «трех богатырей» Крутояровской работы? Фотолаборатория осчастливила. После такой рекомендации отказаться от участия в вернисаже было невозможно. «Трое бородатых». Портреты выполнены в плакатном, обобщенном виде, без индивидуальных черт. Иван Иванович знал, что это результат коллективного творчества. Авторами портретов были очевидцы событий в мебельном магазине. Сколько человек опрошено? Десяток? Два? Казалось бы, каждый должен был увидеть «свою» деталь и тем самым придать портретам неповторимость. Но дело в том (а в этом и беда), что все опрошенные видели то, что прежде всего бросалось в глаза: бородачи, в спортивных куртках, причем в одинаковых. Все происходило в считанные мгновения — однажды увидел, а проверить свои впечатления нет возможности, поэтому одинаковость затеняет остальное, и намять невольно усредняет приметы преступников, подгоняет их к стереотипу восприятия. Возраст? Где-то 30—55 лет. Глаза? Круглые... Выпученные от напряжения. Только у одного из троих бородачей глаза оказались настолько особенными, что на это обратили внимание многие: очень злые, маленькие, прищуренные глаза. Есть такой прием в плакатной живописи: с какой бы стороны ты ни глядел на плакат, под каким бы углом к нему ни стоял, глаза (или дуло пистолета) обязательно смотрят на тебя в упор. Может быть, особенность впечатления от глаз одного из троих порождена пронзительностью злобного взгляда? У двух остальных глаза на портретах были совсем не прорисованы. Лишь намек, как в древнегреческой скульптуре, которая сначала поражает не одухотворенностью выражения лица, а пустыми глазницами. Одеты все трое одинаково: джинсы, кеды, куртки с тремя вшитыми разноцветными полосками на рукавах. У каждого в руках по спортивной стандартной сумке, из серии «молодежная» — черный саквояж, с каким в давние времена посещали больных земские врачи. Но у эскулапов саквояжи были из кожи, с жесткой ручкой, а эти из прорезиненной материи, на длинных лямках, чтобы можно было носить на плече. У Ивана Ивановича защемило сердце: положи рядом с этими тремя бородатыми портрет, сделанный фотороботом по описанию Лазни, — и любой скажет: «Одна шайка-лейка!» Борода, сумка-саквояж на лямочках, куртка с сине-бело-красными полосками на рукавах. Единственное, что отличало Саню от остальных, — на ногах у него были кроссовки, импортные, на «липучках». Их ему недавно достала через своих знакомых Марина. Портрет «Сани» был составлен в деталях, так что он выигрывал перед «плакатными» лицами троицы. Поэтому при осмотре внимание свидетелей привлечет прежде всего его портрет. И все известное им об ограблении мебельного они невольно свяжут с этим портретом. Такое заблуждение может иметь пагубные последствия для Сани. А что, если Арсентий Илларионович, увидев все четыре портрета, под комментарий Крутоярова (а уж тот, зараженный навязчивой идеей, что бородач, описанный Лазней, — непременный участник ограбления, а возможно, что и главарь, постарается все расписать в красках), потеряв свою объективность, опознает в бородатом «Сане» своего безбородого обидчика, который запустил в собачонку Умку молотком? Совершив под впечатлением внешних факторов ошибку, он будет на ней настаивать и тогда, когда начнет создавать с помощью фоторобота портрет водителя серой машины с номерным знаком ЦОФ—94. Иван Иванович непременно покажет старому учителю биологии все четыре фотопортрета, но позже, когда Арсентий Илларионович вернется с Крутояровым из лаборатории. Иван Иванович убрал портреты «трех богатырей» к себе в стол, туда, где лежал портрет «Сани», и перевел разговор на другую тему: — Что по серой машине? Крутояров начал описывать трудности, с которыми столкнулся при выполнении задания, и как он лихо выкрутился в, казалось бы, безвыходной ситуации. — Связь называется! Ночью и то едва дозвонился. Ни черта не слышно. От крика охрип. — Он продемонстрировал, как осел его голос от натуги. — Сделал запрос. Позвонят, ребята будто надежные. А нет — напомню. Крутояров любил комплименты. Он и сейчас набивался на похвалу. Явно хотел произвести впечатление на «клиента», с которым ему предстоит работать. Иван Иванович похвалил его: — Олег Савельевич, да лучше вас в управлении никто бы не справился с этой работой. Благодарю! Крутояров преобразился, ночная усталость исчезла с лица, в плечах раздался, появилась строевая осанка во всем его облике. «Силен человек своими слабостями», — невольно подумалось Ивану Ивановичу. Крутояров вежливо пригласил с собой учителя. На пороге обернулся и предупредил: — Товарищ подполковник, жена звонила. Говорит: «Сын нашелся»... Он что, малолетний? Потерялся... — Да уже двадцать восьмой. Такие порой теряются еще надежнее. «Я у него стал уже подполковником», — подумал Иван Иванович. Крутояров всегда с удовольствием подчеркивал, что они оба «в одной весовой категории», и называл за глаза своего начальника «мой майор». А вот сейчас, еще до официального объявления приказа, повысил Ивана Ивановича в звании и тем самым как бы поставил его над собою. Санька нашелся — это и тревога, и успокоение одновременно. Сейчас должен состояться самый важный разговор. Но освободит ли он отца от тяжести, осевшей на его сердце? Иван Иванович позвонил домой. — Доброе утро... — Доброе, Ванюша, — отозвалась Аннушка. — Саня-то, оказывается, и не пропадал. Позвонил с вечера, трубку подняла Иришка. Сказал: «Я у Генераловых, задержусь». Ни меня, ни Марины дома не было. Иришка ушла. Вернулась поздно, говорит: «В библиотеке задержалась». Знаю я эти библиотеки до часу ночи... Пришла, легла спать... «У Генераловых...» На какое-то мгновение боль в сердце ослабла. Но тут же всплыла новая тревога. «Сейчас у Генераловых... А вчера в восемнадцать ноль-ноль где был? В мебельном? Лазня тоже в 18.25 находился уже в шахте, зарабатывая «железное» алиби». — Не звонил... с утра-то? — Отец! — возмутилась Аннушка. — Ты на часы глянь. Он посмотрел: четверть седьмого. А у него такое ощущение, будто и ночи-то не было, до сих пор продолжается вечер, который принес столько тревог и сомнений. — Я еще немножко тут подзадержусь... «Немножко» — это до вечера? Он представил, как жена сидит на кровати, подобрав ноги, этакая клушка-хлопотушка в розовой ночной рубашке до пят, которую ей сшила сестра Марина. Кроме пальто, в доме все было сшито умелицей Мариной: от занавесок до модняцких брюк для Ирины и рубашек для мужчин. Аннушке — сорок второй. Она жила двумя великими проблемами: как бы повкуснее накормить всех, а самой... похудеть. Первое у нее получалось отлично. Одних борщей в ее меню двадцать восемь наименований. А какие блины! И с чем только она их ни ухитрялась делать: с мясом, творогом, медом, топленым маслом, со сметаной, с вареньем... А какие сырники! Во рту тают. А тушеные овощи! А всякие деликатесы! Саня был бесцеремонен с мачехой. Отодвинет тарелку: «Сыт покуда — съел полпуда». И тут же встанет из-за стола. «Посидел бы... — осторожно просила Аннушка. — Другие еще едят». «Помочь не могу», — со скрытым намеком говорил парень. А если Аннушка начинала потчевать кулинарной новинкой, на которые была таровата, он с усмешкой говорил: «Я — не подопытная свинка». Ивану Ивановичу был неприятен такой тон, но он старался не разжигать семейные конфликты. «Положи-ка, мать, мне еще кусочек», — говорил, протягивая тарелку. Аннушка, глотая слезы, вознаграждала мужа от всей души. Он ел и нахваливал. Аннушка свято верила в древнюю истину, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Следовательно, хороший аппетит мужа — верный признак любви. Иван Иванович старался ее не разочаровывать. И если бы не его хлопотная работа, разнесло бы его, как рождественского борова. А так — держался в пределах. А вот сама Аннушка норму в этом плане перевыполнила. Не так чтоб уж очень, но все же... Она завидовала сестре: «И ешь ты не меньше меня, а фигура — как у Иришки...» Марина отшучивалась: «Порода во мне малопродуктивная: не в коня корм». ...Иван Иванович прекрасно понимал: сколько бы ни оттягивал, а встреча с Саней необходима. И чем раньше — тем лучше. Прямо сейчас, пока Крутояров колдует с учителем над портретом владельца серой машины с краснодарскими номерами. Но звонить на квартиру академику в половине седьмого не совсем удобно. Трубку наверняка снимет Екатерина Ильинична. А после вчерашней встречи... Ошибся розыскник, за неимением ничего путного — набросился на первый попавшийся манок. Конечно, и Генералова хороша! Как она обошлась с работником ГАИ! Можно сказать, по-хамски. Выставила из квартиры с барской вежливостью. А ее машина, оказывается, во время ограбления магазина где-то «гуляла», по крайней мере, в гараже ее не было. Подобный случай подлежит проверке. Но как же! Заела нас кошачья гордость: «Меня! Генералову — проверять?! Не принимала ли я участия в «гоп-стопе»! Идиотизм!!!» В вашем понимании, Екатерина Ильинична, возможно, что и идиотизм. Но проверяется десять версий. И вот одно из предположений заинтересовало работников правопорядка. В остальных девяти случаях приходится приносить извинения. Как говорится, и слава богу, что Генералова со своей машиной оказалась в числе тех девяти. Иван Иванович набрал номер квартиры, но долго не решался отпустить диск на последней цифре. В такую рань тревожить порядочных людей... Неблагодарнейшая работа. Но что поделаешь! Пока среди преступников не появится мода: согрешил — и тут же с повинной... Трубку подняла Генералова. — Екатерина Ильинична, прошу извинить. Вас беспокоит Орач-старший. Где-то там у вас Орач-младший. Нельзя ли... — Иван Иванович, — весело отозвалась Генералова, — можно и, пожалуй, нужно. Саня тут такие страсти-мордасти рассказывает об ограблении мебельного — жуть берет! Как в кино! Крупным планом: «Рука с автоматом поднялась, и зрачок дула уперся ему в грудь: «Ни слова, сэр! Если вам дорога ваша жизнь, как память». Викенти-ий! — позвала Екатерина Ильинична мужа. — Где Александр? Тут его к телефону. Срочно! Безотлагательно. — У Генераловой было игривое настроение. — Сейчас его доставят, — оповестила она. — Иван Иванович, а вы нам с Викентием Титовичем не доставите удовольствия видеть вас сегодня после пятнадцати ноль-ноль? Академику — семьдесят два. Будут только свои, самые близкие. Дата не круглая, и, потом, Викентий Титович поклялся на Библии, что после семидесяти — никаких торжеств. «Поздравлять старика с очередной годовщиной — насмехаться над возрастом», — считает он. — Извините, Екатерина Ильинична, вынужден отказаться, — искренне признался Иван Иванович. — Для меня все еще продолжается вчерашний день. — И грозится перерасти в завтрашний, — в тон ему проговорила Генералова. — Вот и Александр... Сын взял трубку. — Папка, я тебя вчера вечером искал-искал... Домой позвонил, Иришка сказала: «Не видела». Дважды звонил на работу. Вначале телефон молчал, потом трубку поднял кто-то чужой... Звонил... Искал...