— Марина! А она все ждет чего-то, даже не пошевельнется. Не спускает глаз с Ивана. Они у нее были карими, а стали — черными, как переспелая вишня. Это их подкрасила нарождающаяся слеза. Надо было что-то сказать. Свидание всего несколько минут. Подадут машину для арестованных и прозвучит команда: «На выход». Иван притронулся к ее опущенной руке. Не рука, а ледышка. Марина благодарно кивнула: — Спасибо, что пришел, — прошептала она. — Боялась, что отречешься. — Почему отрекусь?.. — возразил он. Слова в горле застряли комом. Сухим, колючим. — По службе — запрет. Ты кто? Блюститель закона. А я? Нарушительница. Криминальная. — При чем тут это... Мы — люди, это — главное. — Больше уже не увидимся, — сказала она. — Чего выдумала! — с жаром возразил он, прекрасно понимая, что она имела в виду: — Пять лет — не вечность. Да еще скостят. — Слыхал, поди, как адвокат смягчал мою вину?.. «Только благодаря мужеству Крохиной была разоблачена группа Нильского». Не простят они мне этого... — Тех, кто по одному делу, держат в разных местах, — успокаивал ее Иван. — Берегу-ут, — с сарказмом проговорила она. — Даже лавочку на суде отдельную выделили. — Она помрачнела еще больше. — Выбрось глупости из головы! — потребовал он. — Правильно. Давай — о тебе. Женись на Аннушке... Она хорошая. Любит тебя. Это было неожиданно. Хотя как сказать. Треугольник Аннушка — он — Марина давно «созрел». А решила все жизнь. Марина уходит в заключение на пять лет. Младшая сестра остается. «Любит...» Да, он знал, что Аннушка его любит. А Марина? Не ради ли Ивана она пошла на бандитский нож? Что ей можно было сказать в тот момент? Любые слова прозвучали бы фальшиво. Иван растерялся, не знает, что ответить. А их уже поторапливали: за арестованными пришла машина. «Аннушка любит тебя...» Он мог тогда сказать ей такое, о чем, возможно, пришлось бы потом сожалеть всю жизнь. «Она любит! А ты? А меня вы спросили, кого люблю я?» Но Марина — умница, зажала ладошкой ему рот. «Не надо... Молчи! — молили ее глаза. — Мне хорошо и без слов... Я же вижу...» — Заканчивайте свидание! Марина чмокнула его в щеку: — Прощай, человек ты мой, человек... Аннушка будет тебе всю жизнь верной женой. А я — другом... Осужденных увели, комната опустела. Иван еще какое-то время стоял, словно одурманенный. Он потерял что-то очень важное для себя. Может, самое нужное в жизни... На судне в штормовом океане разбили единственный компас... Как же быть? Как определить направление? Где земля? Где родной порт? Вокруг — только вздыбившиеся волны, куда ни глянь — до самого горизонта — туманная темень... Аннушка ждала его в вестибюле. Увидела, поспешила навстречу. — Ну, что она говорила? Что? Он пожал плечами: такое короткое свидание. Многое хотелось сказать, да не успел. — Наказала, чтобы я женился на тебе. Аннушка оторопела. Не знала: верить — не верить? Шутит Иван или всерьез? — Марина вас так любит... Аннушка не смела поднять глаз: теребила кончик платка. Он легонько взял ее за подбородок, хотел увидеть глаза. Но девушка зажмурилась. — Посмотри на меня, — потребовал Иван. А когда она раскрыла свои глазищи, спросил: — А кого я люблю? — Не знаю, — тихо ответила Аннушка. — Наверно, Марину... Ее нельзя не любить. Она красивая и хорошая. — А надо бы знать, — укорил он ее. Но и сам в тот момент толком ответить на свой вопрос не мог. Еще несколько минут тому назад, в арестантской, он готов был последовать за Мариной на край света. Шли же жены декабристов за мужьями в Сибирь. Ушла за Дмитрием Карамазовым непутевая Грушенька. Почему за любимой не может последовать на край света и он! Стоя перед переполошившейся Аннушкой, глядя в ее набухшие от слез глаза и зная, что причина этих слез он, первая ее невысказанная любовь, Иван растерялся. И там... И тут... Таких два разных чувства! Там — жажда подвига во имя... Здесь что-то тихое, удобное, очень неопределенное... Если «то» — любовь, тогда что же «это»? А если «это» — любовь, тогда что же «то»? В каждом своем письме из заключения Марина спрашивала: «Поженились? Нет? Почему с этим тянете! Я хочу, чтобы у вас был сын». Не отдавая себе отчета, Иван инстинктивно чувствовал, что Марина торопит события: «Пока я отбуду срок — у вас с Аннушкой все должно определиться, да так, чтобы назад возврата не было». Аннушка молча показывала ему такие письма. И однажды Иван решил: «Марина этого хочет». Он никогда потом не сожалел о том, что расписался с Аннушкой; через неделю уже привык к ее заботам о нем и ее постоянному присутствию. Впрочем, поскорее жениться у него была особая причина: приспело время официально усыновить Саню, который жил с ним. А женатому пройти все бюрократические рогатки на этом пути гораздо проще. Марина вернулась из заключения через три с половиной года. Иван с Аннушкой и Саней в ту пору жили в большом обветшавшем доме Крохиных. Марина, конечно же, тоже поселилась под родительским кровом. Она быстро нашла общий язык с мальчишкой. И с тех пор стала членом Ивановой семьи. Не слукавил ли Иван Иванович в то далекое время перед самим собой? Он никогда не задавал себе такого вопроса, поэтому и ответа на него не было. Саня сидел перед ним, как неумолимый судья. «Судить других — легко, — думал Иван Иванович. — А вот себя... И не только судить, но и осудить! Приговорить! А ведь мы чаще всего лишь делаем вид, будто судим себя. На самом деле лишь защищаем и оправдываем. По любому случаю находим смягчающие вину обстоятельства, смягчающие до такой степени, что вина кажется заслугой». Да... Приходит время, и сыновья судят отцов. Только не по отцовским законам, а по своим, предлагая свои мерила добра и зла. — Ты, отец, прошел в жизни мимо своего счастья. Вернее, не прошел, а прошмыгнул и обрадовался: «Не заметили». Такую женщину обошел! Чище и выше ее нет на земле. А она свою любовь к тебе выстрадала. Она и сейчас живет в твоем доме только для того, чтобы видеть тебя. — Ну уж ты... Сочинитель, — смутился Иван Иванович, которому укорные слова сына были приятны. По крайней мере, не противны. — Но я видел, каким добрым теплом светятся твои глаза, когда ты смотришь утром на Марину, и сколько равнодушия в них, когда ты приходишь с работы и тебя встречает Аннушка. — Это же естественно, — осторожно оправдывался Иван Иванович. — Утром я встаю бодрый, отдохнувший, полный надежд, а прихожу уставший, опустошенный, нередко злой. Саня покачал головой, он с такой версией был не согласен. — Ты не думал, как страдает от такого двойственного положения Аннушка? Она же все видит, все понимает! С того дня, как вы расписались. А та боль, которая все эти годы живет в сердце Марины! Тебя все это устраивало — чужая боль, чужая мука, чужое страдание. — Саня! Сын! В чем ты меня обвиняешь! — взмолился отец. — В том, что я после возвращения Марины не расстался с Аннушкой? — Ты проповедуешь — дома и на службе — идеалы добра и милосердия. А по каким канонам сам живешь? По таким ли? Нет! По чужим, которые тебе навязали другие. Может быть, и хорошие люди. Но и они сами исповедуют совсем-совсем иные каноны. «Почему?» — спросишь ты. Да потому, что любой закон отражает опыт прошлого. А человек живет будущим. — Да ты, Александр Иванович, анархист! — вырвалось у Ивана Ивановича. — Ты отрицаешь всякую законность. — Не законность, а догматику прописных истин! Жизнь всегда шире и многограннее буквы. Вот природа живет по объективным законам, которые не зависят от чьей-то воли. В основе человеческих отношений должны лежать объективные законы природы. Совесть, что ли. Для меня тетя Марина — идеал женщины. Встречу такую — отдам ей себя всего без остатка. Не встречу — значит, туда мне и дорога. (Вот это признание! Как мало мы знаем своих детей!) — А Екатерина Ильинична? — не без подколки сказал Иван Иванович сыну, который только что развенчал всю его жизнь. Саня протестующе поднял руку: — Это совсем другое. Екатерина Ильинична — друг, от которого нет тайн, которому можно поплакаться в жилетку. Иногда мужчине просто необходимо поплакаться и выговориться. Женщины умеют слушать. Мужчины — рассказывать, а женщины — слушать. Иван Иванович пытался вспомнить, с чего начался у них с Саней этот трудный, видимо, давно назревший разговор. — Слушай, сын! А какое отношение все то, в чем ты меня обвинил, имеет к Тюльпановым? — Ты сказал, имея в виду нестандартность отношений в их семье. И Екатерину Ильиничну сюда приплел... Мол, все ненормальное становится источником беды. А я показал тебе, что ты сам вот уже более двадцати лет являешься источником ненормальной жизни близких. — Нет, это черт знает что! — воскликнул Иван Иванович, обидевшись на Саню всерьез. Неизвестно, чем бы закончилась их беседа, если бы в это время в кабинет не вошли Крутояров со старым учителем. Майор был, как всегда, доволен собой. Рот — до ушей, глаза расцвели васильками. Он с чувством победителя — этак небрежно, мол, глядите! — бросил на стол перед Орачем три мокрых фотоснимка одного и того же человека (в разных позах).