Об остальном — молчок. Не спрашивают, чего же высовываться? А следователю хотелось на имени жены академика Генералова сделать себе карьеру. Не обязательно дело доводить до суда. Главное, чтобы о твоем служебном рвении стало известно начальству. Может быть, в случае с Генераловой было и не так, просто молодому следователю не хватило опыта, умения проникнуть в суть факта. Но Генералова, в представлении Ивана Ивановича, выигрывала в этой истории. «Женщина с чувством собственного достоинства». Как она сказала? Уход из медицины — это форма протеста? Но кому адресован этот протест? Следователю, пытавшемуся сделать карьеру на громком деле? Тем, кто занимался махинациями на курсах повышения квалификации? Так Фемида уже рассудила праведных и грешных. «Эх, Екатерина Ильинична! Вы же неглупая женщина... Должно же быть развито у вас чувство реальности!» На душе Орача стало легче, исчез укор совести, который напоминал о себе с тех пор, как он, отозвавшись на просьбу сына, ходатайствовал за Генералову перед Строкуном. «А Санька-то у меня все-таки молодцом!» — порадовался Иван Иванович. И с этого момента напряженность между ним и Генераловой прошла. — Иван Иванович, а вы знаете, как называлась моя кандидатская диссертация? — вдруг спросила Екатерина Ильинична. — Понятия не имею. — «Предродовая патология плода в случае материнской эклампсии». — А что это такое: «эклампсия»? — поинтересовался Иван Иванович. Он никак не мог представить себе эту резковатую в движениях изящную женщину оперирующим хирургом — в бахилах, в рыжеватом от дезинфекции халате, с плотной маской на лице... — Тяжелый токсикоз при беременности, — пояснила Генералова. — Когда отказывают почки, теряется память, начинаются судороги. Чаще всего при этом плод гибнет. У меня описано тридцать девять случаев. Если хотите, это подвиг диссертанта. Случаи заболевания я собирала с первого курса. Весь Донбасс исколесила. Даже в Ворошиловградской области имела своих уведомителей. Звонят — и я мчусь. Вот тогда-то я и пристрастилась к быстрой езде. Понимаете: тут порою все решают мгновения. Надо успеть сделать патологоанатомическое исследование плода. А это почти всегда связано с нервно-психическим потрясением матери. «Копаться в плоде неродившегося младенца...» — подумал Иван Иванович. Впрочем, и в его работе не однажды доводилось иметь дело с трупами, и с рассеченными, и с разложившимися. — А какое-то практическое значение ваша кандидатская имела? — Конечно! Вначале я ставила перед собою цель спасти мать. Как панацея — немедленное переливание крови. Потом оказалось, что своевременное переливание донорской крови спасает и ребенка. Тогда возникла проблема ранней диагностики эклампсии... — Ну и что? — спросил Иван Иванович. Он невольно ждал каких-то убедительных фактов, каких-то внушительных цифр, которые бы свидетельствовали... — А ничего, — ответила с безразличием женщина. — Я начала конфликтовать по разряду «не хочу приспосабливаться к подлости» и перешла на курсы повышения квалификации. — Жаль, — посочувствовал ей Иван Иванович. — А чего жалеть? — пожала плечами Генералова. — Не завершено такое нужное дело... Вы ушли в кусты... — В науке не бывает раз и навсегда решенных проблем, — возразила ему Генералова. — Я проторила тропу, по ней пошли другие. Эклампсия перестала быть смертельным недугом. А вообще, признаюсь, во мне очень остро развито чувство противления. — Ну и что вы доказали, расставшись с медициной? — По крайней мере, теперь мне не надо жить по принципу «применительно к подлости». Никто не заставляет меня делать то, против чего восстает моя совесть. На курсах, да и в мединституте, я должна была угождать каким-то оболтусам, вечно что-то с кем-то согласовывать. Те же учебные планы. Каждый год переписывай одно и то же... Даже нельзя одеться так, как хочется, надо, как все. А джинсы в студенческой аудитории — это удобно, но запрещено дурацким этикетом. — А ведь вы по натуре анархистка. Потенциальный разрушитель всяких канонов, обычаев, устоев. Она не согласилась: — Нет, Иван Иванович, если и разрушитель, то не обычаев, а командующих нами предрассудков. Я противник не самих законов, регламентирующих жизнь общества, а догматического, бездушного их применения... Чтобы вы меня поняли, хотите, расскажу, как я стала Генераловой? — Любопытно, — улыбнулся Иван Иванович, который все еще не мог окончательно определить своего отношения к этой женщине. Он уже начинал понимать Саню, который в минуту душевной неуравновешенности выпалил: «Я люблю ее». Лишь одно ему было непонятно: что в ней от натуры, а что придумано как мера самозащиты? Суть человека, по убеждению Орача, в его отношении к фактам. Сам по себе факт еще ни о чем не говорит. К примеру, выпускник десятого класса зверски убил своего соседа по дому. Казалось бы, факт однозначен. Каковы же мотивы преступления? Оказывается, сосед попытался изнасиловать девушку, которую любил вчерашний десятиклассник. Он случайно зашел к девушке и оказался свидетелем дикой сцены. — Иван Иванович, чаю или кофе? Орач указательным пальцем постучал по стеклу на часах: «Время!» — Жаль, — сказала Генералова. — Тогда буду краткой. Известно ли вам, что я закончила «на отлично» три курса политехнического института? Могла стать геологом. Такого поворота в жизни Екатерины Ильиничны он не мог и предположить. — И вот кончается семестр, профессор Генералов приглашает меня зайти к нему на кафедру. Прихожу. Людей там, как всегда, полно. Викентий Титович с обычной иронией выкладывает: «Надеюсь, коллега, вы не станете возражать, ежели я включу вас в состав геологической экспедиции сезонным рабочим. Задача: изучение Байкальского разлома». Он каждый год отправлялся в экспедицию со студентами, заканчивавшими третий курс. Отбирал тех, на кого надеялся... Я, конечно же, рада-радешенька. А он: «Но в связи с тем, что вы будете единственным представителем женского пола в группе, вам необходимо выйти замуж. И чем быстрее, тем лучше. Паспорт у вас при себе?» — «Нет, — отвечаю, — в общежитии». А у самой от предчувствия — сердце трепещет. Викентий Титович был самой популярной личностью в институте. На его лекции приходили толпами. Он никогда не повторялся. Каждый раз был оригинален. Все девчонки были от него без ума. Высокий, стройный. О его выносливости в экспедициях ходили легенды. Тонкий ценитель юмора, он часами мог читать напамять стихи многих поэтов. Словом, кумир. И учтите еще одну деталь — холостой. А ему уже сорок семь лет. И вот он говорит: «Если вы, коллега, не возражаете... Во дворе института — моя машина. Скажете Мише — он в вашем распоряжении... Жду вас». Через неделю я стала Генераловой. Экспедиция по теме «Геометризация полезных ископаемых Байкальского разлома» была нашим свадебным путешествием. Вернулись мы с полевых работ, я и говорю Викентию Титовичу: «Поменяю специальность». «Во имя чего? — спрашивает он. — Ты же прирожденный геолог! У тебя чутье...» — «Не хочу всю жизнь ходить под тенью профессора Генералова». (Звание академика он получил позже). Мне нужно свое солнце». Он не возражал. Он никогда меня не отговаривал. Решила? Обдумала? Действуй! Так я перешла в медицинский и сразу же увлеклась новой профессией. Я считаю: нет скучных дел, есть скучные люди. Пропадала в морге и анатомичке. Помните у Пастернака: «Во всем мне хочется дойти до самой сути: в работе, в поисках пути, в сердечной смуте, до сущности прошедших дней, до их причины, до оснований, до корней, до сердцевины». — Она помолчала и, вздохнув, вдруг спросила: — А вам Пастернак нравится? — Не знаю... Поэт популярный в определенных кругах. Принес как-то Саня его сборничек... — Это я ему порекомендовала. — Я полистал. Нет пушкинской простоты. Требует особого внимания. Очень сложная для восприятия система образов. По всей вероятности, чтобы понять его, нужна специальная подготовка. — А меня и привлекает именно сложность его образов. Любовь к нему мне привил Генералов... На шахте дурацких вопросов не задают, а вот на курсах... Наши дамочки все интересовались моими отношениями с академиком. Очень уж их смущала разница в годах: двадцать семь лет... Не надоел ли тебе старикашка? Я им отвечала: почитайте Пастернака. У него в каждой строчке что-то новое. Так и мой Генералов: ни один из прожитых с ним дней не похож на предыдущие, поэтому с ним не скучно. — Любите? — Иван Иванович невольно вспомнил слова полковника Смородина о «друге дома», у которого есть доверенность на управление машиной. — А вы сомневаетесь? — ощетинилась Екатерина Ильинична. Как быть? Сказать, что он знает о существовании «друга дома»? Или слукавить, притвориться этаким простофилей? Но Генералова — женщина умная. Поймет, что с ней играют в поддавки. И как среагирует на это? До сих пор она была весьма откровенна. Именно на это и рассчитывал Иван Иванович, ведь он еще не узнал о главном, ради чего пришел сюда: о «жигуленке» бежевого цвета с номерным знаком СЛГ 18—17... — Хотите откровенно? — Как и положено между друзьями, — настаивала Генералова. — Вы же Санин отец... Иван Иванович решил, что играть в прятки с Генераловой не стоит. — В ГАИ мне сообщили, что на право управлять вашей машиной выписана доверенность... — А... вот вы о чем. — Глаза Генераловой заблестели злостью. Иван Иванович понял, что с этого мгновения они уже не друзья. — Ну что же, товарищ милиционер, расскажу вам и об этой истории... — Екатерина Ильинична, извините за бестактность, но я хочу вам задать один прямой вопрос. — Валяйте, — согласилась она. — Не мог ли человек, имеющий вашу доверенность, сегодня с 16.00 до 18.30 воспользоваться машиной с номерным знаком СЛГ 18—17? — Эх, Иван Иванович, — с сожалением проговорила Генералова. — Оказывается, вы все-таки больше служака, чем человек. Она накинула ногу за ногу и обхватила колено руками. Щеки и уши ее медленно накалялись, как гвоздь на газовой горелке. Затем порывисто встала, взяла с соседнего столика пачку сигарет и пепельницу. Генералова что-то обдумывала. Длинные пальцы нервно мяли сигарету. Прикурила от газовой зажигалки, несколько глубоких затяжек, кажется, успокоили ее. По крайней мере, она сосредоточилась, собралась с мыслями. — Вас, Иван Иванович, по всей вероятности, будут интересовать факты, которые легко проверить? — Такова специфика нашей службы: проверять и перепроверять, — ответил Орач, уверенный, что разговор с Генераловой ничего нового не даст. — Я не на службе, мне — легче, — начала Генералова. — Я за то, чтобы людям верили... Если уж уверовала в человека, то ничего не может изменить мое мнение о нем. — Она прищурилась, изучающе посмотрела на собеседника и предложила: — Может быть, вам дать бумагу? Для протокола... — У нас, Екатерина Ильинична, не допрос, а мирная беседа, — уточнил Иван Иванович, неприятно удивленный тем, что эта милая приветливая женщина вдруг превратилась в мегеру. — Ну, если беседа, тогда совсем другое дело, — с насмешкой проговорила Генералова. — Но учтите, если наш разговор приобретет форму милицейского протокола, я его не подпишу. Этот тон коробил Ивана Ивановича. Он бы с радостью встал и, холодно извинившись, ушел. Но что поделаешь, работа есть работа, вот и приходится сидеть и выслушивать неприкрытые оскорбления в свой адрес. — Екатерина Ильинична, в моей памяти хранится немало человеческих тайн. Найдется местечко и еще для одной, если, конечно, она не имеет никакого отношения к интересующему меня делу. — Не имеет! — Генералова затянулась дымом сигареты и прищурилась, словно вглядывалась в солнечную даль. — По роду своей деятельности вы постоянно сталкиваетесь с подлым, преступным, поэтому, наверное, перестали верить в любовь. — А если идти от противного? — возразил он. Она покачала головой. — Настоящая любовь — это страдания. — Почему? — Потому что она требует жертвы... Человеческой. В костре страстей и сомнений сгорают сердца и надежды. Там, где благополучие, любовь становится привычкой, а привычка — обязанностью. В чем-то она была права, по крайней мере, он не нашел, что ей ответить, и промолчал. Генералова продолжала: