Массовая эмиграция из СССР в Израиль началась в 1971 году, когда из страны уехало 13 тысяч евреев. 98 % из них осталось в Израиле. Это количество увеличилось более чем вдвое в 1972-м, достигнув 32 тысяч, в 1973-м уезжающих было 35 тысяч. Первыми смогли уехать прибалтийские и грузинские евреи[289]. Это стало началом большой алии. В Левант По воспоминаниям Лены, из Риги уезжали как во сне. Дел было невпроворот, а времени – всего 15 суток. Успели сделать все запланированное, только с ценным бабушкиным роялем Блютнер, сделанным в Лейпциге, пришлось расстаться. Он в целости и сохранности пережил войну на улице Гертрудес, но вывезти его из страны власти не разрешили. Маша обменяла его на маленькое итальянское пианино, которое со временем полюбила. Разрешение на выезд означало на практике “выездную визу”: форму с фото, которая давала отказавшемуся от советского гражданства и паспорта разрешение покинуть страну “для постоянного проживания в Израиле”. Лене и ее мужу не пришлось платить так называемый налог на диплом, то есть выплачивать компенсацию за полученное высшее образование. Налог ввели только в 1972-м. В связи с международными протестами Советский Союз быстро отказался от него, правда, заменив другими поборами. А вот второй муж Лены, Евгений, в 1974 году уже платил налог на диплом. Еврейское агентство[290], согласно чеку, полностью возместило сумму побора. На эти деньги Евгений купил свой первый автомобиль. Обычно получившие разрешение на выезд евреи ехали в Москву и оттуда на поезде в Вену. Однако весной 1971-го Москва была закрыта во избежание непредвиденных сложностей – в городе проводился 24-й съезд Коммунистической партии. Поэтому Маша, Йозеф, Лена, ее муж и четырехлетний Даник поехали прямым поездом из Риги в Минск. Советскую границу пересекли 20 апреля 1971 года в Бресте, оттуда проехали через Варшаву в Вену. Австрия в 1968 году стала для еврейских эмигрантов промежуточным пунктом. Федеральный канцлер Австрийской Республики Бруно Крайский, еврей по происхождению, был в хороших отношениях с главами арабских стран, в особенности с президентом Египта Анваром Садатом. Благодаря этому арабские страны одобрили получение Веной, столицей нейтрального государства, статуса промежуточного пункта для еврейских переселенцев. До 1973 года практически все выехавшие из Советского Союза доезжали до Израиля. Притягательная сила США росла по мере того, как менялся бэкграунд эмигрантов. Израиль не привлекал светских евреев так, как привлекал носителей еврейского самосознания. С 1948 по 1968 год СССР разрешил покинуть страну всего 12 тысячам евреев. В 1971-м плотину прорвало, за год из страны выпустили 13 тысяч евреев, среди которых была семья Юнгман. Пик был достигнут в 1979-м, когда СССР покинула 51 тысяча евреев. Советский Союз отменил ограничения на выезд только в 1989-м. В общей сложности через Австрию в 1968–1986 годах прошло примерно 270 тысяч советских евреев. В замке Шёнау[291] под Веной Маша узнала бывшего секретаря посольства Израиля в Москве – она видела этого человека в 1966 году, когда помогала подавать заявление Рае. Теперь он работал представителем Еврейского агентства, сотрудники которого беседовали с каждым уезжающим в Израиль. В Шёнау семья провела трое суток. Опасаясь терактов, в Израиль летали по ночам, дальше путь лежал в пустыню Негев, в центр абсорбции в Димоне. В Димоне же располагается Израильский центр ядерных исследований, но об этом Лена узнала позже. В Димоне семья Юнгман провела шесть месяцев в ульпане – центре изучения иврита, где эмигрантам преподавали его азы. Особенные сложности с ивритом были у Йозефа, Маша училась быстрее и, по свидетельству Лены, в конце концов справилась. Лена и ее муж, не говоря уж о Данике, языком овладели быстро. Лена выучила алфавит еще в Риге, где учебник иврита “Элеф милим” (“Тысяча слов”) ходил по рукам. Лена рассказывает, что Маша и Йозеф владели идиш (который, как и иврит, использует древнееврейское квадратное письмо), и Маша даже лучше, чем Йозеф. Дома в Риге говорили по-русски, но часто родители переговаривались на немецком, которого Лена не понимала. В довоенной Латвии идиш был языком беднейшего необразованного еврейского населения, которого сионисты принципиально чуждались. Немецкий же, наоборот, был языком культуры. Йозеф в детстве в латгальском Крустпилсе год учил иврит в хедере[292] до того, как семья переехала в Ригу. Маше с сестрами иврит преподавали на дому, но отношение к нему было не очень серьезным. Оба родителя помнили отдельные слова и поговорки, но современный иврит пришлось учить с нуля. Первые месяцы было нелегко. Впрочем, по словам Лены, все они находились в эйфории. Лена с мужем и Даником осенью 1971-го переехали в Иерусалим, а Маша с Йозефом в Тель-Авив, сначала в Яффу, затем в Рамат-Ган. 63-летний Йозеф вскоре понял, что работы в оркестре он в Израиле не найдет. Сотрудник Еврейского агентства, у которого Йозеф спросил о такой возможности, ответил мрачно: “Забудьте. Музыкантов в Израиле уже хоть отбавляй”. Йозефу ничего не оставалось, как снова стать учителем. Это оказалось нелегко: начались долгие автобусные поездки по жаре в разные музыкальные школы. Йозефу нравилось работать с детьми, но мешало плохое знание иврита. Израиль показался Йозефу, по его словам, “полнейшим Левантом”[293], было жарко и шумно. Маша, в свою очередь, разболелась: давление, почки… В пенсионном возрасте Маше и Йозефу пришлось с трудом сводить концы с концами, жили они фактически на маленькое назначенное Израилем пособие. Машу беспокоила депрессия Йозефа. Она говорила Лене, что отец или играет на скрипке, или часами молча смотрит в окно… Возмещение невозместимого Путь Федеративной Республики Германии (возникшей после нескольких лет оккупации и безоговорочной капитуляции Германии) к примирению с Израилем был многоступенчатым[294]. Первый федеральный канцлер Конрад Аденауэр пишет в своих воспоминаниях о чувстве вины. Это стало центральным принципом внешней политики Германии и предпосылкой для возвращения в семью других народов в равном статусе. Это был лейтмотив политики Аденауэра. Он не одобрял категорию коллективной вины, однако признавал коллективную ответственность немцев за случившееся. Перед всеми последователями Аденауэра стоял вопрос поиска верных слов. Ангела Меркель пошла в выборе слов дальше своих предшественников. В речи в израильском парламенте – Кнессете – в марте 2008-го она заявила: “Безопасность Израиля находится в зоне национальных интересов Германии” [Staatsräson). Для Меркель Шоа[295] было крушением цивилизации (Zivilisationsbruch)[296]. Федеральный президент Германии Иоахим Гаук, в свою очередь, сказал в Бундестаге на 70-летии освобождения Освенцима в январе 2015 года: “Немецкое самосознание невозможно без Освенцима”. И все же путь к подобной бескомпромиссности был долгим. При этом и позиция Израиля с годами смягчилась. До 1956 года в израильских паспортах ставился штамп, запрещающий поездки в Германию. Передавать музыку Вагнера по израильскому радио разрешили лишь в 1974 году. Израильская филармония пришла к тому же в 1981-м. По вопросам репараций Израиль вначале отказывался говорить с Германией напрямую и использовал страны Запада в качестве посредников. В 1948–1949 годах, оправившись от освободительной войны, Израиль испытывал хроническую нехватку средств. В ситуации, когда возникли сложности с оплатой даже продовольственного импорта, правительство приняло решение взыскать репарации с Германии. Переговоры проходили с марта 1952 года на нейтральной территории в пригороде Гааги Вассенааре. А подписали договор стороны в Люксембурге 10 сентября 1952 года. Профессор Дан Динер подробно описывает внутриполитические баталии в Израиле и ярость будущего премьер-министра Менахема Бегина, в ту пору крайнего оппозиционера. В трехдневных дебатах в Кнессете Бегин назвал готовность Израиля к переговорам торговлей индульгенциями[297]. На Германию было наложено проклятие (херем), как в свое время на Испанию с ее инквизицией. Ядро дискуссии касалось полноты публичного проклятия – пойдет речь о ритуальном ветхозаветном “уничтожении заклятого врага” или же о добровольном сведении к возможному минимуму отношений с Германией как государством. Министр иностранных дел Моше Шарет упирал на государственные интересы и на то, что после основания Государства Израиль ситуация изменилась. Задача израильского правительства – обеспечение существования и безопасности еврейского государства. И потому следует вступить в переговоры с Германией. В Люксембургском соглашении 1952 года Германия пообещала выплатить репарации. Это был первый государственный договор только что вернувшей себе часть суверенитета Западной Германии. Аденауэр не согласился со словами из черновика вступительной речи министра Шарета о том, что для вины Германии нет искупления. Отказ от искупления грехов противоречит христианской религии. При этом глубоко верующий католик Аденауэр заявил, что может признать этот грех своим, но не может перекладывать его на весь народ. Дан Динер отмечает, что во время переговоров соблюдалась ритуальная дистанция. Шарет не произнес подготовленной речи, и переговоры в Вассенааре начались ранним утром с молчания. Участники не обменивались рукопожатием, ограничившись сдержанным поклоном. Переговоры, проходившие с участием переводчиков, предоставили СМИ возможность пообсуждать, на каком языке Шарет общался с Аденауэром вне переговоров. Министр иностранных дел Израиля ответил на вопрос так: “На языке Гете”. Состав израильской делегации, за исключением родившегося в Польше Шарета, был изначально немецкоязычным. Первая встреча Конрада Аденауэра и премьер-министра Давида Бен-Гуриона произошла в Нью-Йорке в гостинице “Уолдорф-Астория” в 1960-м. Дипломатические отношения были установлены только в 1965-м. На этот раз Германия опасалась в связи с так называемой доктриной Хальштейна[298], что арабские страны в ответ признают ГДР. Несмотря на отсутствие официальных отношений, Германия поставляла Израилю оружие уже в 1950-х годах. Со временем сближение Израиля и Германии превратилось в особую связь. Слова и понятия имеют значение. На переговорах в Вассенааре израильтяне признали репарации не “распиской в окончательной индульгенции”, а лишь “возмещением”, компенсацией. Евреи не приняли немецкого выражения Wiedergutmachung – “возмещение как искупление”. Евреи требовали возмещения за разграбленное имущество и возвращения предметов искусства. Право же на прощение принадлежит лишь жертвам Холокоста – или Господу. Законодательная база выплаты возмещения отдельным лицам была заложена в 1956 году законом о реституции – Bundesentschädigungsgesetz (BEG), который изначально устанавливал основания для получения компенсаций депортированными беженцами из восточных регионов Германии и Восточной и Юго-Восточной Европы[299]. Исторически Германия веками была скорее культурным явлением, чем государством. Множество немцев проживало за ее пределами. Так родились определения “германцы рейха” и “этнические германцы” (Reichsdeutsche – Volksdeutsche). Гитлеровская Германия идеологизировала явление, при этом сведя его к национальности; Федеративная Республика Германии, назначившая себя правопреемником Германского рейха, в свою очередь, его деидеологизировала. Это сделало возможным также признать немецкоязычных евреев “немцами по национальности”, “изгнанными из родного края” (Vertriebene) и репатриантами (Aussiedler), воистину особой категорией. Экспозиция была многомерной. Закон BEG дополняли и уточняли в течение многих лет. Кто является немцем? В результате получилась обширная трактовка, по которой закон распространялся на всех фольксдойче. Выплата евреям возмещения основывалась на их признании насильственно переселенными. В итоге отдельным евреям возмещение выплачивалось в зависимости от степени “немецкости” каждого – хотя притесняли всех евреев одинаково. Граждане Германии получили полное возмещение. Частичное возмещение получили те, кто имел отношение к немецкому языку и культуре. Те, кто никак не был связан с Германией, остались ни с чем. Ключевым критерием стало “отношение к немецкому языку и культуре”. Формулировки все же были обходительными. Старались избегать выражений, используемых в гитлеровской Германии, таких как Deutschtum[300], Volkstum[301]. Они были оскорбительными для обеих сторон. От евреев также не требовалось в отличие от других депортированных признания в немецкости, в отношении евреев это считалось неуместным и оскорбительным. В конце концов бесспорным критерием отношения к немецкой культуре стало владение языком, которое проверяли в том числе следующим образом: подающему прошение о репарации предлагалось прочитать напечатанный фрактурой[302] текст. Внимание обращалось и на то, насколько свободным был язык просителя. Разногласия вызвало одобрение многоязычия. Верховный суд Германии в 1970 году признал, что закон распространяется также на имеющих отношение и к другим культурам. Процесс оказался непростым для заявителей. Уже само заявление о своей немецкоязычности для тех, чьи родные погибли от рук немцев, было болезненным. Ситуация создавалась воистину кафкианская: от заявителя требовалось доказать, что он относится к тому же культурному кругу, что и его гонители. К примеру, в случае с Машей и Йозефом требование принадлежности только к немецкоязычному кругу было абсурдным. Особенностью процесса было и то, чтобы первое слушание проходило в присутствии израильских властей. На ум приходит притча о привратнике из “Процесса” Кафки. Перед заявителем возникали все новые и новые двери, и каждая открывалась не без усилий. Маша понимала, что Йозефу некомфортно в Израиле. Она принялась выяснять, могут ли они с Йозефом получить от Германии пенсии и возмещение, а также разрешение на пребывание и даже немецкое гражданство. В конце концов Маша решила действовать[303]. Поначалу Йозеф противился самой мысли о переезде в Германию (хотя по совокупности обстоятельств он имел на это полное право). Процесс велся в Израиле, однако для завершения его необходимо было приехать в Германию. 67-летний Йозеф в апреле 1974 года поселился в предназначенном для переселенцев общежитии в Мариенфельде в Западном Берлине, для чего он, как признанный “оставшимся без средств”, получил пособие. Последняя бумажная битва была краткой. Уже в июне представитель департамента внутренних дел Берлинского сената подтвердил, что заявление Йозефа и предоставленные им основания для признания его “принадлежности к германскому народу” отвечают требованиям закона. Окончательное решение по заявлению Йозефа было следующим: родители Йозефа были немцами, родным и первым языком Йозефа – немецкий. Йозеф ходил в немецкую школу и учился в Берлине. Он владел немецким – как устным, так и письменным. Среди документов имелись сведения о его происхождении, сделанные Йозефом собственноручно. К тому же Йозеф был членом действовавших в Риге немецких организаций Deutscher Musikverein Harmonia und Deutscher Musiklehrerverein. При рассмотрении заявления также оценивалась достоверность сведений – надо было указать свидетелей, знавших Йозефа и его семью в Риге. Имелась в виду “семья этнических немцев” из немецкого языкового и культурного круга. В сентябре 1974-го Йозефу выдали документ, которым он приравнивался в правах к гражданину Германии. Переехавшая осенью в Берлин Маша получила подобное свидетельство на правах супруги в феврале 1975-го. Маша и Йозеф в том же месяце подали заявление на получение гражданства. Они стали гражданами ФРГ 29 июля 1975 года, то есть спустя чуть более года после того, как Йозеф переехал в Западный Берлин, и за пару дней до открытия Хельсинкской конференции ОБСЕ по безопасности и сотрудничеству в Европе. Весной они переехали из общежития в новый дом на улице Отто-Зур-аллее в берлинском районе Шарлоттенбург, неподалеку от знаменитого дворца. Йозефу назначили пенсию по старости, которая в результате последнего пересмотра составляла 2500 немецких марок в месяц. С получением гражданства на Йозефа стало распространяться и немецкое пенсионное законодательство[304]. Немецкий закон 1959 года об основаниях для выплаты пенсий депортированным и возвращенным (Fremdrentengesetz)[305] подразделяет имеющих право на пенсию на три расчетные группы. В соответствии с ним Немецкий пенсионный фонд отнес стаж Йозефа за первые годы жизни ко второй группе (30-летняя карьера в оркестре) и за вторую половину – к первой группе (руководящие должности). Немецкие пенсии, рассчитанные таким образом, были весьма высоки. (В связи с внушительным ростом количества переселенцев закон пересмотрели в 1992 году.) Таким образом, получивший немецкое гражданство Йозеф был приравнен в стаже и пенсии к немецким музыкантам. В Западном Берлине Йозеф встретился с давними друзьями-однокурсниками, которые тепло приняли внезапно появившегося в городе товарища. Берлинская высшая школа музыки, ставшая правопреемницей той, где учился Йозеф, организовала в его честь небольшой прием. Для Йозефа возвращение в город своей юности было очень важным событием. По словам Лены, отец смотрел фильм “Кабаре”, снятый в 1972 году, как минимум трижды. Фильм, основанный на опубликованном в 1939-м романе Кристофера Ишервуда “Прощай, Берлин”, по мнению Йозефа, прекрасно изображал атмосферу берлинских счастливых лет. Друзья Йозефа помогли ему найти возможности для выступлений. По словам Лены, отец был счастлив, что снова может играть. Благодаря упорным и продолжительным занятиям Йозеф к моменту переезда в Берлин был в отличной исполнительской форме. Ему предлагали многочисленные возможности выступлений в оркестрах города, и он даже оставался на пару месяцев в Берлине один, когда Маша бывала в Иерусалиме у Лены и Даника, в ту пору уже подростка. В Германии Йозеф явно чувствовал себя лучше, чем в Израиле. Второй муж Лены (первый брак закончился разводом в 1976-м), Евгений Шацкий, считал, что Йозефа спасли постоянные и непрерывные занятия музыкой – иначе он утратил бы умение играть. По словам Евгения, продолжившего исполнительскую карьеру в Израиле, музыкант – раб инструмента. Если он не живет с ним, инструмент бросает его. Маша и Йозеф жили в Западном Берлине до самой смерти. Оба похоронены в Иерусалиме. Маша умерла в 1983-м в возрасте 70 лет, Йозеф – в 1986-м. Я встречался с бодрым, говорившим на красивом прибалтийском немецком 79-летним Йозефом в год его смерти, весной, в Западном Берлине. Не зная исторической подоплеки и развития трактовок Wiedergutmachung, невозможно понять, каким образом было принято решение по заявлению Йозефа. “Кафкианский привратник” смягчился – трактовка применения закона 1956 года была радикально изменена относительно первоначальной. Правда, и количество переезжавших из СССР в Израиль и оттуда в Германию евреев было во второй половине 1970-х еще невелико. Большая часть приехавших из Советского Союза в первые годы были выходцами из Прибалтики и Грузии. О своем отношении к немецкой культуре могли заявить только выходцы из Прибалтики. И все же гибкость, с какой ФРГ относилась к евреям, обращавшимся с запросами о репарации и о получении немецкого гражданства, может считаться уникальной. Как бы там ни было, Маша и Йозеф умерли, будучи обладателями немецких паспортов, в которых на первой странице рядом с именем значилось: “Обладатель этого паспорта является немцем”. Так Германия пыталась возместить невозместимое. Реституция