Теперь понятно, почему волнуется свидетельница, но мне нужно успокоить ее во что бы то ни стало. Я сплоховал: пункт этот, первый, разумнее было бы оставить напоследок, а прежде коснуться более существенного и не затрагивающего ее профессиональной ответственности. — Налила ему законно, — торопится она. — Как стеклышко был, ни в одном глазу. Бурлаке говорилось другое. А мне ловить ее не нужно, мне нужно убедить ее в своей лояльности. — Как человек, — убеждаю, — мог бы вас осудить за то, что отпускаете водку людям, которые уже на взводе. — Она оскорбленно закатывает глаза. — Но как юрист, — продолжаю, — претензий к вам иметь не могу. Недоказуемо. Поэтому положитесь на мое слово: дальше протокола ваше свидетельство в этой части никуда не пойдет. Она опять закатывает глаза: — Какой же вы, ей-богу… Шоферам и тем трубочку суют. Не виду доверяют и не запаху, а химии. Я же, ей-богу, не химик. — Мнется. — Ну, выпивши был. Казните либо милуйте. Записываю. Пункт второй: куда пошел из буфета? Обратно на перрон? Или в вокзал через ресторан? Свидетельница успокаивается. — Через ресторан, уже говорила… — Опять хочет понравиться мне, но я терплю. — Прямо туда, к дверям, одетый. — Сама делает вывод — Значит, не к поезду. Значит, не к поезду, это ясно, но не ясно: с поезда ли? Если да, то почему без вещей? Бывает, конечно, что приезжают налегке, — взять к примеру сочинителя джазовой музыки, любителя путешествий под градусом. Тот, кажется, странствовал в одиночку, а этот? Возможно, был компаньон, который остался в зале с вещами? Свидетельница моя, разумеется, по этому поводу сказать ничего не может. А я могу относиться к ее показаниям с полным доверием — взял уже верх над ней, беседа вошла в нормальное русло. Меня не устраивает, когда отвечают на мои вопросы принужденно, с опаской. Свидетель должен мыслить — он участник следственного процесса. Он должен быть увлечен этим, как и я; взаимная заинтересованность! — вот чего пытаюсь добиться. Глядишь, и всплывут у нее в памяти какие-нибудь ценные для меня подробности. Рассуждаю вслух: — Возможны два варианта: приезжий или местный. Если приезжий, то где собирался раздобыть тот рубль, которого у него не оказалось? И собирался ли? А может, охотник угоститься нашармака? — Ну нет, — качает головой Анастасия Филипповна. — Таких охотников за версту вижу. Такой и двугривенного не выложит, а тот выложил и за рублем полез. Порядочный, вне всяких. Правдоподобно полез и долго шарил. Я ему уже и доверила, а он опять — по карманам. — Говорил что-нибудь? — спрашиваю. — Или молча? Вспоминает. — Да так, бормотал. Обычное. То, что в таких случаях бормочут. Извинялся покорнейше. Куда, мол, деньги девались, не могу сообразить. — Деньги или рубль? — Не о деньгах говорил, — вспоминает. — О бумажнике. А это уже кое-что, если действительно было так. Бумажник — не только деньги. Это еще и документы. Бумажник мог быть утерян или же вытащили, но на что тогда надеялся его владелец? — Понимаете, Анастасия Филипповна, в этом вся соль… — Встаю из-за стола, присаживаюсь к ней поближе. — За рублем пошел? Одолжить? Приезжему — не у кого. Или за бумажником? — Должно быть, за бумажником, — отвечает она неуверенно. — Про бумажник говорил. Сейчас, мол, вернусь. Что-то, помнится мне, оправдывался. Надеялся, что бумажник в чемодане забыт. Вот и добрались мы до чемодана, но в этот самый момент — Аля. На первых порах она щеголяет в форме — для солидности, видно, — с погонами старшего лейтенанта, в модельных сапожках, а юбка коротковата. Юбка ей солидности не придает, хотя вообще — представительна, ничего не скажешь. Когда она входит, я ощущаю знакомый толчок в груди. Пора бы привыкнуть к ее присутствию, но мне почему-то все время тревожно. Она непоседа — то входит, то выходит, и каждый раз — толчок. Черт знает что. — Боб! — с порога. — На мюзик-холл пойдешь? В руке — театральные билеты. Много. Целый свиток. Я сижу не за столом, и потому, видимо, она считает, что у меня частный разговор. Бумажник забыт в чемодане. Если действительно так — это многое объясняет. — Куда? — переспрашиваю рассеянно. — Ленинградский мюзик-холл. Гастроли. Вот все, что осталось на сегодня. Какой еще мюзик-холл? Работы по горло. — Погоди с этим, — говорю. — Я еще подумаю. Она как бы дразнится своим свитком. — Будешь думать, разберут. В НТО разыгрывали по жребию. — Верно! — вмешивается моя посмелевшая свидетельница. — Ажиотаж в городе. Я сама, при моих блатах, еле достала на тридцатое. Хватают. Но если бумажник забыт в чемодане, чемодан-то где? Сдан в камеру хранения? А жетон или квитанция? — Так и быть, — говорю новоявленной активистке культурного фронта. — Анастасия Филипповна меня сагитировала. С десяти сдача будет? — Тебе сколько? — спрашивает Аля. — Два? До сих пор во все такие культпоходы я, как правило, ходил с Жанной. Мне следовало бы подумать об этом, прежде чем поддаваться уговорам. Теперь уже поздно. Будут наши — из отдела, будут супруги Величко — наверняка. Константин Федорович всегда предоставляет мне возможность самому пригласить Жанну. А если не приглашу? Демонстрация. Приглашу — тоже демонстрация, только перед кем? Перед новой сотрудницей отдела? Будь он неладен, этот мюзик-холл, свалился на мою голову! — Один, — говорю. — Подешевле. — Обеднел? — отрывает от свитка. Подешевле, — значит, подальше. Подальше от общества. Была бы галерка, как в старину, — и туда согласен. — Между прочим, — говорю, — ты мне мешаешь. Она кивает понимающе: сию минуточку! Нрав у нее крутой, но, пока не освоилась полностью, отношений со мной не обостряет. Я не гляжу на нее и вообще стараюсь не замечать Трудно. Все-таки молодость моя — в ней. Студенческие годочки. Пересаживаюсь за стол. — Между прочим, — спрашиваю, — где мой ватман? Это сейчас ни к чему, но на меня находит что-то: злюсь. Оказывается, она засунула его за батарею отопления. Сутки искал бы, не нашел. — Извините, Анастасия Филипповна, — говорю. — Запишем про бумажник, про чемодан, и вы свободны. Приходится комкать концовку: на шестнадцать ноль-ноль у меня назначены допросы в следственном изоляторе. А после допросов голова такая тяжелая и до того забита увертками квартирных ворюг, что, как ни пытаюсь поразмыслить о вокзальной истории, ничего у меня не получается Прямо с допросов — на площадь Коммуны, в Дворец электриков, где выступает этот окаянный мюзик-холл. А мог бы не идти. Кому я давал обещания? Перед кем отчитываться? Кто меня может заставить? Но иду. Из принципа. Развлекаюсь самокритикой: этакий образ жизни, как у меня, и до маразма доведет. Прежде хоть с Жанной приобщался к искусству, а теперь? Декабрь на исходе — даже в кино не был. Ежедневно с девяти утра до десяти вечера крутятся новые ленты, с новыми сюжетами, новыми чувствами, новыми идеями, — мимо. Новые имена на афишах. Театральные премьеры. Новые книги. Мимо. Телевизор — единственная форточка в мир. Единственное развлечение — преферанс. Кроме традиционных воскресений у Константина Федоровича. И конечно, кроме самокритики. Месяц в году — я человек. Лазаю по горам, купаюсь в море или, на худой конец, в реке Дон близ Воронежа, совершаю марафонские заплывы. Но это один месяц из двенадцати. Одиннадцать — служба. А что будет, когда обзаведусь семьей? Обзаведусь же! Совсем одичаю? Два десятка лет, правда, еще впереди. До пятидесяти. В пятьдесят у нас уже выходят в отставку. Те, кому служить надоело. Два десятка — это еще ничего. Можно кое-что успеть. Перестроиться, переорганизоваться, перековаться. Начнем, что ли? Маразм: подхожу к Дворцу электриков — и екает сердце. Тревожно. Ну, если уж из-за таких пустяков тревожиться — никакая самокритика не поможет. Разденусь в гардеробе и без промедления — на верхотуру. Достался-таки билетик — второй ярус. Дешево и спокойно. Слава богу, не курю — выходить в антракте не обязательно. Спокойствия хватает до гардероба: беру номерок, а сзади — Аля. Не одна, правда, — с кавалерами, с нашими, но староваты для нее. Успела переодеться — в красном бархатном платье. Обожает красное. Ей к лицу, но комплиментов от меня не дождется. Пытаюсь улизнуть, однако компанийка нагоняет меня и сразу же распадается. Теперь уж я превращаюсь в кавалера. Шагаем вдвоем по фойе, пробираемся сквозь толпу. Я молчу напряженно, она — беззаботно; с частными разговорами покончено у нас в первый же день, а по службе уже наговорились. Разговаривать нам не о чем, и так было всегда, потому что, как и в следственном процессе, заинтересованные лица должны быть увлечены взаимно, а когда один — энтузиаст, а другой равнодушен, созвучности не добьешься. О чем я? Ставлю крест на прошлом? Дан уже звонок к началу, толпа в фойе редеет, и тут-то мы сталкиваемся с супругами Величко. Елена Ивановна удивлена и не скрывает этого, — ее простодушие не обещало мне ничего иного. Константин Федорович верен себе: — Полюбуйся-ка, Леночка, а? Хороши? У Леночки страдальчески подрагивают губы. Сейчас что-нибудь ляпнет. — Мало того, что я в страхе полный рабочий день, — улыбается Аля, — вы еще смущаете меня, Константин Федорович, на досуге. — Чего не замечал, того не замечал, — отвечает Величко. Сейчас Леночка выдаст что-нибудь по простоте душевной. Но мы благополучно расходимся, — впрочем, не мешало бы показать супругам, что я — на балконе, а дама моя — в партере, однако не удается. Зачем это мне? Сам не знаю. Обывательские штучки? Заскорузлое мышление подхалима, который боится навлечь на себя гнев начальства? Ничего я не боюсь. Просто предпочитаю причинять боль себе, а не другим. Ах, ах! Какое благородство! Этак с маразмом своим никогда не разделаешься. — Ты ж и тип! — говорит Аля. — На что тебе понадобилось забираться на голубятню? — Интеллигентные люди, — отвечаю, — называют это бельэтажем. — А я сибирячка! — произносит она с вызовом. — И буду сидеть в третьем ряду. Прощай, детка. Пиши почаще. Надо же было мне с ней повстречаться! Да еще — с Константином Федоровичем вдобавок! Но все это уже позади, и место у меня вполне приличное, и тревожиться больше не о чем. Все-таки тревожусь. Посматриваю вниз, в партер, в третий ряд. Ничего не видно. Свет уже погашен. Раскрывается занавес: конферансье, оркестр, девушки в черных трико, герлс, я смотрю на сцену, а думаю о другом. Мне как-то обидно за Жанну. Но я-то не виноват. Живу не так, как следовало бы, — вот в чем моя вина. Решительнее нужно, мужественнее, шире. В зале почему-то смеются. Завтра же схожу к полковнику Величко и поставлю вопрос ребром. Начальник отдела обязан создавать сотрудникам нормальные условия для работы. Я не могу, когда у меня кавардак — сам черт ногу сломит. От меня требуют — и я требую. Мюзик-холл. Нужен мне этот мюзик-холл? Аплодисменты. Машинально хлопаю в ладоши. До антракта хлопать еще и хлопать. Безголосая певичка. Пускай вынесет публичную благодарность микрофону. В антракте спущусь вниз и буду прогуливаться по фойе. Из принципа. Прощай, детка, пиши почаще. А зачем врываться посреди допроса и навязывать билеты, которые и без того нарасхват? Бумажник в чемодане, а где чемодан? Бурлака полагает, что у Подгородецких. Но почему же порядочный мужчина, прежде чем отправиться к ним с чемоданом, не вынул оттуда рубль и не вернул буфетчице? Пьян был, запамятовал? Вовсе не пошел за чемоданом? Квитанция из камеры хранения в карманах не обнаружена. Но кто сказал, что непременно должна быть квитанция? Тут, на балконе, публика шумная — аплодируют неистово. А я уже не в ладоши хлопаю: по лбу себя, по лбу. Все варианты перебрал — до этого не додумался: автомат! Камера-автомат — это я упустил. Зачем приезжему маяться в очереди, когда так просто: бросил монетку, а цифровой шифр держи в уме. Никаких квитанций не требуется. Никаких жетонов. Пьян был, — вот память и подвела. Кинулся за чемоданом, а цифры попутал, автомат не срабатывает. Как быть? Я бы, наверно, — к дежурному. Дальше? Дальше — не могу сказать, с этой механикой не сталкивался. Конферансье острит, а мне не смешно. Выйти, что ли, звякнуть на вокзал? Кому? Попадется еще педант: справок, мол, по телефону не даем. Да разве ж, думаю, справка мне что-нибудь откроет? Это надо самому присмотреться, удостовериться, пощупать. Отложим на завтра. И завтра не поздно. И послезавтра не поздно. Но нет хуже — гадать на кофейной гуще. А вдруг чемодан до сих пор в этой камере, а не у Подгородецких? И никто, кроме меня, не подозревает, что бумажник с документами под замком! Ну, пускай не документы, пускай что-нибудь другое. Должна же быть в чемодане какая-то примета, наталкивающая на след? Встаю, пробираюсь к выходу, цепляясь за чьи-то колени. Публика шумная — вслух негодует: нашелся ненормальный, приспичило, не разбирается, бедняга, в искусстве. Прощайте, пишите почаще. Выскакиваю в пустое фойе, скольжу по паркету: охотничий азарт. Откладывать на завтра не могу.