— Ты заблуждаешься, — сказала она рассудительным тоном спорщика, который не намерен злоупотреблять своим авторитетом. — Это даже не максимализм, а самобичевание. Вы с Линочкой выполняете свой гражданский долг. Этим все сказано. Во имя чего? Сказано тоже. Да полноте, к чему разговоры, разве я не железобетонный? И разве дорога, которая простирается, и звезды, которые мерцают, не любы мне? Разве не на уме у меня молодая неокрепшая жизнь? — Долг, с вами согласен. Но только без ореолов. — По-твоему, это долг не гражданский? — спросила З. Н. — Ты хочешь его измельчить? — Ореолы слепят, — сказал я. З. Н. переставила хлебницу на место сахарницы, а сахарницу на место хлебницы, — давно бы так, а я и не догадался. — Мы говорим о семье, — сказала она, великодушно помогая мне ухватиться за ускользающую нить. — Но семья — это только ячейка. Мы живем в обществе, а не на пустынном острове: существует резонанс. И общество — это не условная категория, а бесконечно большая сумма бесконечно малых ячеек. И потому моральное здоровье каждой отдельной ячейки — немаловажный показатель. Сор в избе — это неизбежно. Но выносить сор из избы… Ну, да ты сам понимаешь! Кому нужны наши внутренние конфликты? Кому нужен сор на парадной лестнице? Есть мусоропроводы. Обществу нужен наш фасад, наше лицо, а не то, что у нас на кухне! — по-доброму, с некоторой снисходительностью к своему романтическому порыву, улыбнулась З. Н. — Резонанс, Димочка, — это звуковая волна, тоже материальная вещь. Волна, проникающая сквозь толщу стен. Всяких, любых — в том числе редакционных. И не думай, что талант — это и есть репутация. Репутация — это талант плюс-минус что-то еще. Ну, как тебе моя речь? — Экспромт? — спросил я; сегодня побаловали меня речами! Она опять улыбнулась — печально: — Экспромты вынашиваются годами. Горький опыт. — Ну, значит, целая программа. — Какая же это программа, Димочка! — светло, проникновенно взглянула на меня З. Н. — Попытка привести к единству некоторые противоречия. На практике они нередко сглаживаются, и все оканчивается миром. — Или бритвой в чемоданчике, — сказал я. Какой бритвой? В каком чемоданчике? Она, естественно, недоумевала, а мне было слишком сложно объяснить это ей. Моя дипломатическая струнка, натягивавшаяся долгие годы и теперь натянутая до предела, лопнула, — я молча встал и пошел за кулисы, то есть к себе, — прямым ходом, после чего З. Н. оставалось только погасить огни рампы. 22 Когда Машка спрашивала у него, как дела, он щелкал языком и выставлял большой палец. Что и говорить, удачливый муженек. Она недоверчиво щурилась, ерошила ему шевелюру. Он соглашался на уступку, сгибал палец: получалась закорючка. Закорючек этих, закавычек было у него предостаточно. Ни в подробностях, ни хотя бы в общих чертах ничего он Машке не рассказывал — и не потому, что не доверял ей или не привык делиться с ней своими заботами, а потому, что в доме своем старался отвлечься от всех закорючек и закавычек. На то и дом. Не остужая головы, гипертонию заимеешь с молодых-юных лет. В серьезных операциях успех решали нервы, а в такой канители, как нынешняя, терпеливость одна и решала. Он предпочитал нервную работу канительной, с чем, конечно, Машка не согласилась бы, будь ее воля делать выбор за него. Но нынешняя канитель даже дома просилась наружу, — то ли закавычек было предостаточно, то ли стал он изменять своему правилу, иначе рассуждал: остудишь голову, наутро — с холодной — не тот разгон. А может, Кручинин его заразил. Дано оперативное задание. Дан определенный срок. Нет никакого бумажника и не было. Все рубильники включены, все связи использованы. Из тех, кто наслышан обычно, никто о бумажнике не слыхал. Из тех, кто мог видеть его и держать в руках, никто не держал и не видел. Закавычка. Но у кого хватило бы совести ставить ее в упрек инспектору Бурлаке? У начальника отдела? У начальника отделения? У Кручинина? Все сошлись на том, что поиск не удался. Месяц, к примеру, назад Бурлаке только того и нужно было бы. Баба с воза — кобыле легче. Но то ли Кручинин заразил его, то ли сам он заболел этим бумажником… Одним словом, терпение, Алексеич, терпение! Он стал находить вкус в канители, которой, казалось, не будет конца. Все его усилия были тщетны, все предположения шатки, а дома, когда Машка спрашивала, как дела, он неизменно щелкал языком и горделиво выставлял большой палец. Перед Кручининым, однако, выхваляться было нечем. Ходил Кручинин в прокуратуру, знакомился с материалами расследования. Это по поводу смерти Подгородецкой. Дело прекращено. Прогорела твоя версия, сказал Кручинин, очередная. Злорадный был, черт, но, надо признаться, злорадство это подстегивало. Бурлака сам про себя говорил, что человек он не гордый. Я, говорил он, парень без запроса: цену даю себе божескую; можно сказать, по себестоимости. А неизменное прищелкиванье языком и горделиво выставленный палец — это наподобие домашних туфель, которые в разгар рабочего дня дремлют себе под диваном. Он очень бы хотел продвинуться по службе и заранее высчитывал прибавку к жалованью, но всякие служебные выгоды нужны были не ему, так он понимал, а семье, которую в работе отделял от себя. В работе он сам себе был хозяин и ни за какими лаврами не гнался. И если раньше по-товарищески или с завистью дивились его особому нюху, а теперь, должно быть, перестали, потому что подвел-таки нюх, — ему на это было начхать. Без запроса, повторял он. По себестоимости. Хотите — берите, а нет — ваше право. Что же касается Подгородецкой, то никто ему версий не заказывал и никому он их не выдавал. Смешно подначивать! Версии не высасываются из пальца. Быстро они управились, кстати, в прокуратуре. — Бритва, — сказал Кручинин. — Вопрос ясен. Там, в туалетной, из раковины, из-под крана, открытого загодя, воды натекло по щиколотку. Но бритва упала на табурет, и оказалось, что отпечатки пальцев на ней Тамарины, других нет. А бритва ей принадлежала, никто из парикмахеров бритвой этой не пользовался, других отпечатков и быть не могло. Самоубийство. — Примем к сведению, — сказал Бурлака. В каждом уголовном деле наступает момент, когда сотрудник оперативной службы как бы складывает свои полномочия и отходит в сторону. Этот момент всегда был приятен Бурлаке: плоды взращены, пожинать будет следователь, на то и разделение труда. Какой-то порог остался позади, а впереди — новые. Что день грядущий нам готовит? Бурлака всегда с предвкушением особой приятности ждал этого момента, но нынче не ждал его почему-то, не желал. Рано было загадывать? Да не так уж и рано. Чтобы избежать подначек, он предусмотрительно помалкивал, однако же ощущение близости этого, нежеланного теперь, момента не покидало его. Он чувствовал: нужен один лишь шажок, в единственно верном направлении, с единственным шансом на удачу — и можно сдавать полномочия. Чем раньше это произойдет, тем выше будет цена инспектору Бурлаке, но он-то цены не завышал. По себестоимости. Хотите — берите. Канительное было дельце, а расставаться с ним не хотелось. Смех? — Да ладно, кури уж, — смилостивился Кручинин. Они посидели молча, думая каждый о своем; Кручинин встал, порылся в сейфе, захлопнул его — чересчур уж стукнул дверцей, достал из стола папиросный коробок, где хранилась знаменитая хвоинка вместе с колесиком от электробритвы. — Без надобности, — кивнул Бурлака на коробок. — Это? — спросил Кручинин, разглядывая колесико. — Но смотри, какое стечение случайностей! Какая ложная цепочка! У потерпевшего в бритве не хватает той же детальки, что и у Подгородецкого. Подгородецкий находит ее, но слишком поздно. Жена уже принесла из парикмахерской обыкновенную опасную бритву. А если бы нашел раньше? Не принесла бы? — На! — протянул руку Бурлака. — Погадай. Так и быть: отбей у меня хлеб. — А это? Это была знаменитая хвоинка. — Да что в ней толку! — Давай порассуждаем, — хмуро разглядывая ее, сказал Кручинин. — С бритвами вопрос ясен. А с этим… Откуда она все-таки взялась у него в кармане — иголка от сосны? Я из лесу вышел, был сильный мороз — это исключено. — А почему? — А потому что — в пиджачном кармане! — раздраженно ответил Кручинин. — Неужели ему понадобилось разгуливать по лесу в пиджаке? Подставь вместо леса парк, сквер, какой-нибудь подмосковный или сибирский город-спутник, где сосны — на улицах, суть не изменится. Бурлака в эту хвоинку не верил. Не верил с самого начала. И даже когда совпало: елка у Подгородецких, — не выдвигал это совпадение на первый план. Совпадений может быть множество. Идет человек по сосновой рощице, пальто — нараспашку, срывает на ходу хвоинку, машинально сует в пиджачный карман. Да мало ли можно придумать вариантов! На ней, на хвоинке, компостера нет, не датирована, никто не знает, сколько она там пролежала. — Свеженькая была, — повертел ее Кручинин в руках. — Сравни. А теперь — желтизна. — Без воздуха! — хохотнул Бурлака. — Запри тебя в ящик, тоже небось пожелтеешь. Кручинин поморщился, ничего не сказал. Еще посидели, помолчали, видно было в окне, как сдувало ветром снег с покатых крыш, гнулись серые проволочные тополи вдали, на бульваре, гнусная была погодка, а тут, в этой комнатушке, тепло, сиди себе, покуривай, рассуждай, работенка не пыльная, но ничего путного не высидишь, Кручинину — нежиться в тепле, Бурлаке — опять на мороз, на холод. Надо. Разделение труда. Он поднялся было, но Кручинин его остановил: — Погоди. — Ну, что еще? До того, видно, засушила мозги капитану эта морока, что в одиночку не мог уже сдвинуться с мертвой точки. — Подобьем итог, — вывел на листе бумаги жирную единицу: пункт первый. — Бумажник? Надежды нету. Исключаем. — Двойку вывел: пункт второй. — Чемодан? Ничего нам не дает. Кроме «Курской правды». А в Курске тоже глухо. В Курске, по данным областного управления, за последний месяц не было пропавших без вести, да и фотографии, посланные туда, ни на кого не навели. Кручинин раскрыл пухлую папку, порылся в протоколах, из целой кипы вытащил один. — Вернемся к исходной позиции, — подпер голову рукой. — Вспомним, что показала регистраторша той самой больницы. Это как раз по горячим следам, — заглянул он в протокол, — отсебятина исключена. Ты не отмахивайся, послушай. Неизвестная женщина, наводившая справки о потерпевшем, фамилии его не назвала, назвала приметы. Почему? Знала, что он — без документов? Или же не знала фамилии? По-моему, нужно танцевать отсюда. У потерпевшего и преступников связей никаких не было: случайное уличное знакомство. Мы уже об этом говорили. Теперь слушай дальше. Женщина заявляет, что раненого человека доставила «скорая помощь». А раненого доставили дружинники. Полагалось им звонить по ноль-три, но, так как фельдшер вытрезвителя сделал все, что нужно, они позвонили по ноль-два и сами отвезли раненого в ближайшую больницу. Решение было правильное, согласованное с райотделом и, как утверждает больничный врач, на тяжелый исход не повлияло. Но женщина, звонившая в больницу, об этом решении не знала, а все остальное, кроме фамилии, было известно ей доподлинно. Спрашивается… — Спрашивается, — вставил Бурлака, — сколько лет племяннику отца той дочери, которая замужем за сыном регистраторши. Кручинин кивнул: — Примерно так. И еще: предполагая несчастный случай, как правило, наводят справки в милиции или в «скорой помощи». Но ни у нас, ни там звонков не было. Больше того: ни в одну больницу, за исключением этой, с таким вопросом не обращались. Вот официальное подтверждение, — порылся Кручинин в папке, вытащил. — Отсюда вывод: женщина звонила в больницу не наугад, и, значит, за потерпевшим следили, интересовались, чем дело кончится. И когда подоспела милицейская машина, кто-то из соучастников был в толпе. Кстати, это предположение фигурирует в показаниях Мосьякова. К чему я говорю? Преступник или преступники проживают в микрорайоне Энергетической. Вероятность очень большая. И следовательно, мы на верном пути. Но, кажется, слишком закоротили его. А что? Вполне может быть. В окружности, предусмотренной планом оперативно-следственных мероприятий, все здания, все квартиры проверены, опрошено человек полтораста. Вон у Кручинина протоколов — целая папка. Вполне может быть: мала окружность, узок круг. — Да, — сказал Бурлака, — Жанна Величко, видать, нас малость подвела. И это при том, что брали-то мы расстояние с запасом на страховку. Схема, вычерченная Кручининым еще в декабре, была у него под рукой. — Эксперта винить не будем, — сказал он сухо. — Тем более что пока ничего мы не опровергли. Он, кажется, встречался с Жанной, и даже, кажется, собирались они пожениться, — Бурлака слыхал об этом краем уха, но особенно не прислушивался: кто с кем встречается, кто на ком женится — это его не касалось. Эксперта винить не будем — тоже верно, а схема-то маленько устарела. По левую руку от общежития «Сельмаша» — жилой дом, семиэтажный, многоквартирный, на схему, естественно, не нанесен: до места, где подобрали раненого, метров шестьсот. — А если напрямик идти? — спросил Кручинин. — Дворами? — Траншею помнишь? Сейчас, правда, засыпали, а тогда так и шла мимо дома. По левую руку от «Сельмаша»… А по правую? И по правую — траншея. И все эти здания фасадами выходят в Садовый переулок. Опять возникло сомнение: какого черта приезжему, который едва держался на ногах, блуждать в потемках по задворкам? — Какого черта — это мы давай отбросим, — сказал Кручинин. — Логичное уже перепробовали, попробуем нелогичное. Когда сможешь приступить? — Да вот закончу с этим… «Сельмашем», — почесал затылок Бурлака. Да ведь закончено! — чего еще кончать? Сперва инспектор чурался черновой работы в общежитии, а когда минула надобность, вздумал поусердствовать? Не переусердствовал бы! — с Ярым нужно поделикатнее: у него на этот счет повышенная ранимость. — А я к нему ничего не имею, — сказал Бурлака. — Дружок его мне что-то не нравится. Этот самый… Севка Кирпичников. Который от него по сопатке схлопотал. — Есть что-нибудь? — насторожился Кручинин.