— У тещи в поселке Журавли свой участок. Огородничество. Садоводство. Всякое такое. — Ну и что? Об огородничестве и садоводстве Бурлака просто так приплел, и участок был ни при чем, но не мог же он опять ссылаться на интуицию, закаялся. Севка Кирпичников, токарь инструментального цеха, по всем статьям самостоятельный мужчина, а в некоторых вопросах почему-то терялся, выказывал смущение. Неловко было, что повздорили с дружком? И за дружка неловко, который кулаки в ход пустил? И за себя, сбежавшего, не давшего сдачи? Вполне возможно. На интуицию свою, хваленую-перехваленую, Бурлака закаялся ссылаться. А после разговора с Кручининым и на другой день не видно было его в управлении — исчез. Кручинин раз пять спускался к нему на этаж, дергал дверь — заперто. Что такое? Куда задевался? С ним только свяжись! На бюллетене? Нет, сказали, в Журавлях. Дались ему эти Журавли! Появился он у Кручинина под вечер, вид был усталый, вошел без шуточек, щеки горели с мороза. — Метет! — помотал он головой, расслабленно опустился на стул. — Светопреставление! Электричка не ходит, пеши топал до Сортировки, а оттуда на попутной… Ну, скажу тебе, грубо сработали Ярый с Кирпичниковым, даже противно, как грубо! А я их за порядочных считал! Другой раз славирует какой-нибудь хитрюга — залюбуешься! Такой камуфляж наведет, что приятно разрабатывать. А тут, веришь, надыбал, разоблачил, а никакого морального удовлетворения! Вот кто терпелив — это Кручинин: ни слова не проронил. — Такие-то дела, Борис Ильич, — вытащил Бурлака из-за пазухи пяток сложенных вдвое листков. — Дознание снято, свидетели подтверждают. Девятнадцатого декабря, с шести до десяти вечера, то есть тогда, когда совершалось кровопролитие у Ярого, Кирпичников находился в поселке, возил с тестем навоз для огорода. До чего ж грубо сработано — буквально удивляюсь! В крайнем случае, от Ярого такого не ожидал! — А я, думаешь, ожидал? — нахмурился Кручинин. 23 В пятницу разразилась самая настоящая пурга, весь день мне пришлось мерзнуть на Сортировочной, готовить полосу о железнодорожниках, героически покоряющих стихию, а между прочим график у них поломался, поезда простаивали, и все потому, что стихия эта застала врасплох, не готовы были, растерялись, мобильность никудышная, гибкости никакой, я разозлился и с ходу сварганил критический материал на подвал. А в воскресенье утихло, улеглось, ясное было утро, тихое, я по привычке встал спозаранку, Вовка спал еще, Линка копошилась у себя, З. Н. готовила лыжи к походу. Из кухни я видел, как шла она по двору в своем спортивном костюме, с лыжами, — какие там сорок восемь; тридцать — не больше. Мировая у меня теща, думал я, кандидат наук, пишет статьи, выступает на научных конференциях, соблюдает режим, следит за порядком в семье, регулярно, каждый месяц, отчисляет из своей зарплаты энную сумму на «Жигули» и при всей своей страсти к диктаторству прощает мне мой безалаберный образ жизни, недостойный современного интеллигента, с ее точки зрения. О нашей милой беседе она и не вспоминала, будто ничего не было. Такт. Нужно ценить. Где я еще заполучу такую тещу? Завтрак в холодильнике: сыр, колбаса, масло; я достал два яйца, разбил, вылил на сковороду, явилась заспанная Линка. «Тебе тоже?» — «Мерси, пожалуй», — сказала она и отправилась умываться. Я разбил еще два яйца, крикнул: «Глазунью?» — «Болтушку!» — ответила она. Потом мы сели завтракать, друг против друга, за кухонным столиком; красивая у меня жена, подумал я, чего мне еще нужно? Зачем выносить сор из избы, если есть мусоропровод? «Как же это мама не потащила тебя с собой?» — спросил я. «Мне предстоит целый день считать, — сказала Линка. — У меня цейтнот. На сегодня уступаю тебе Вовку, но следующие два выходных мои». — «Договорились», — сказал я. У нас на этот счет установлена была строгая очередность, мы за нее дрались, но ходить на воскресные прогулки втроем — это был пройденный этап. Вовка еле-еле ковылял — вот тогда ходили. «Он рвется в кукольный театр», — сказала Линка. «Хорошо, — сказал я. — Позвоню директору». По будням нянечка, по воскресеньям — мы; чего мне еще нужно? Мы ели яичницу и разговаривали. — Сварить кофе? — спросил я. — Или ограничимся чаем? Если случится так, что буду жить отдельно, ты мне уступишь воскресенья? Линка подняла на меня свои цыганские глаза, они были круглы, но не от удивления; они всегда были у нее чуть-чуть удивленные, с круто выгнутыми бровями, как у матери. — Что за вопрос! — ответила она без заминки. — Обещаешь? — Ну, обещаю, — пожала она узкими плечами, а губы, которые когда-то были так близки мне, насмешливо дрогнули. Почему я выбрал для этих переговоров нынешнее утро? Я вовсе не выбирал его, и проснулся нынче без всяких таких намерений, и вообще презираю умников, которые семь раз отмеряют, прежде чем отрезать. Я человек безрассудный, безалаберный, но не безвольный. Тут уж — прошу прощения! С гениями на жизненном поприще сталкиваться не имел чести, талантам я друг и брат, посредственность для меня — подопытный кролик, а бездарность кладу под микроскоп с целью изучения ее бактериальных свойств. Мои жена и теща не бездарны, не посредственны, они разрядом выше, мастер с перворазрядником может разговаривать почти на равных. — Странная история, — сказал я. — Обычно из семьи уходят, хлопнув дверью, а мне хочется посидеть, как перед дальней дорогой. Хлебница была не на месте, — З. Н. не потерпела бы такого беспорядка. — Отрежь мне горбушку — Я отрезал. — Мерси, — поблагодарила Линка и потянулась к масленке — Мы, видимо, подходим друг к другу, но не идеально, — намазала она горбушку маслом. — Бывают детали которые сопрягаются по всем параметрам, но то ли расчет был все-таки неточен, то ли брак при обработке… какая-то шероховатость, технологическая несоразмерность… — Конструктивная, — сказал я. Она сейчас же согласилась: — Конструктивная, да. И потому идеального сопряжения нет. — Зачем мудрить, — сказал я. — Что-то было, и что-то ушло. История самая обыкновенная, странность ее не в том. Странность в жанре. У нас не фарс, не драма, не трагедия, а нечто элегическое, как расставанье на перроне вокзала. Мы завтракали — причем с аппетитом. — Да, — сказала Линка, не спеша доедая яичницу. — Мне тоже жаль. Жаль, что так получилось. Это не раскаяние, потому что вины моей нет. — Ты говоришь так, будто есть моя вина, — сказал я. Вымазывая тарелку хлебным мякишем, она на секунду задумалась, рука ее замерла, но тоже только на секунду. — Не знаю. Нас судят по закону, а мы себя — по совести. — За давностью и совесть нас прощает, — сказал я. Давность! А разве не так? О эти ранние браки — знамение времени, которое всех без разбору торопит жить. Мы с Линкой расписались еще в первый студенческий год, еще витал над нами лирический дух нашей десятилетки, нас не страшили никакие превратности судьбы. Это было очень давно. Память уже не тревожила меня — не то что совесть. — Ты делал выбор, а не я, — насмешливо сказала Линка. — У меня выбора не было. На том историческом отрезке. Кто делает выбор, того и вина. Подразумевалась Жанна. Подразумевалось, что, выбрав не ее, я ошибся. Да, конечно. Но тут уж совесть никак ни при чем. — Выбор был обоюдный, брось, — сказал я. — Была физическая совместимость и всякая прочая, которая необходима. А потом было обоюдное разочарование, и не надо этого отрицать. — Я не отрицаю, — вытерла Линка губы салфеткой. — Я только хочу подчеркнуть, что ты поймал не ту волну. Ты ошибся в позывных. Те позывные еще до сих пор звучат, и это не давало тебе покоя. Тут все очень просто. — А я не говорю, что сложно. Это ты усложняешь. — Я? — подняла она на меня свои удивленные глаза. — Иначе зачем же впутывать сюда совесть? — Не буду, — сказала она. — Это я так. У нас разыгрался чертовский аппетит; когда болтаешь за едой, можно слопать весь холодильник. «Ударим по сыру?» — предложил я. «Пожалуй, ударим», — согласилась Линка Я включил газ, чайник был теплый — только подогреть. «Если пойдешь с Вовкой, — сказала она, — закутай как следует на обратном пути. У него насморк». Я был не пришлый человек в своем доме: про насморк мне было известно. «Еще какие директивы?» — «Вот мама возвратится — тогда получишь». Тогда уж получу — в неограниченном количестве. Я нарезал сыр тонкими ломтиками, выложил на блюдце, пододвинул его Линке. — Мерси, — сказала она. — Ты строишь планы перспективные или на ближайшее будущее? Никаких планов я не строил. Меня задела деловитость, с какой задан был вопрос. — Предупреждаю, — сказал я. — Чтобы, в случае чего, ты не падала в обморок. Моя ирония оценена не была. — Как ты мыслишь себе это практически? А может, она права? Может, нужно заранее все обсудить? Я планов не строил и ставил это себе в заслугу. Милая непосредственность бесшабашной натуры? Или легкомыслие? Предупреждаю ли? Или пугаю? Но чем? Кого? А вдруг — себя самого? — Практическая сторона меня не волнует, — сказал я. Линка взяла ломтик сыра, положила на хлеб. — Если ты не готов, отложим. — Я всегда ко всему готов! — вырвалось у меня. — В таком случае… — слегка поморщила она лоб, и эта легкая тень мимолетной озабоченности тотчас же, как под увеличительным стеклом, превратилась в резкую гримасу на ее ярком лице. — Попрошу тебя немного повременить. Никаких планов или расчетов у меня не было, но все-таки я спросил: — Сколько? Она опять поморщила лоб, и опять на ее лице как бы просверкнула гримаса. — Полгода. Год. Меня втискивали в рамки. Я должен бы привыкнуть к ним и, кажется, привык, стоически мирился с ними, но теперь уже не мог себе этого позволить. Теперь это возмутило: меня втискивают в рамки! — Год? — воскликнул я. — Ты эгоист, — спокойно сказала Линка, не спеша доедая сыр. — Видимо, в этом все дело. Корень зла. Что значит — ты уйдешь? Куда? Значит, раздел, обмен. Это, по-твоему, просто? Наши с мамой две комнаты останутся, но появится квартирант или квартиранты. При мамином характере… Обмен, переезд! Я не могу сейчас этим заниматься. Понимаешь? Не могу. Мне нужно полгода, а то и год, чтобы закончить работу. Я влезла в нее вот так! — ребром ладони провела она черту над головой. — И это не вопрос престижа. Комплекс. Стоит мне сбавить темпы, как этим самым я подведу других. Ты замечаешь, когда я возвращаюсь домой? Выгляни как-нибудь в окно. Я возвращаюсь, бывает, в двенадцатом часу ночи — одна, без провожатых. Все мои обожатели и воздыхатели махнули на меня рукой! — Соболезнование! — воскликнул я. — Немедленно! Срочно! В завтрашний номер! На первой полосе! Мы что-то загорячились, как-то ненароком вышли за пределы нейтральной зоны, которой был славен наш дом, и в эту-то минуту раздался тоненький скромный звоночек в передней, — так всегда звонила наша молочница. Да, черствые, проникнутые суровым духом практицизма граждане нашего района, города и, пожалуй, всех других городов давно уже перестали пользоваться услугами архаических молочниц, предпочитая им более простые, надежные и современные способы снабжения, однако З. Н. — с ее романтической загадочностью — пойти на это не могла и отказывать нуждающейся в приработке молочнице не собиралась. З. Н. была милосердна, тем более что шесть сезонов подряд мы снимали у этой молочницы пригородную дачу в трех минутах ходьбы от электрички, а седьмой сезон был уже не за горами. Звонила, видимо, молочница — больше некому, к дверям пошла Линка, но это, оказывается, Геннадий пожаловал — как говорят, с утра пораньше. Не такая уж великая потребность была у меня договорить Линке, что недосказал, — досказывать-то что? — но я был раздосадован, а может, просто взвинчен. — Ты чего? — так и встретил Геннадия.