— Ну? Давай свой телетайп. Красноречивое молчание — достаточно ли? Достаточно. Служебный кабинет — не исповедальня, но и домашний… Человек болен, не время. Этому человеку неважно, кто пренебрегает его дочерью — Кручинин, Иванов, Петров. Ему важно, что пренебрегает. Отказывается. Не желает тянуть лямку, которую сам на себя надел. Да разве возможно отказаться от такой дочери? От такой умной, красивой, общительной? От такого золота? А я отказываюсь. Неважно, что это я. Важно, что отказываюсь. Нет, не время. — Из Ярославля подтверждение, — говорю. — И Ехичева Анна Герасимовна существует в природе, и Ехичев Степан Тимофеевич… Существовал. Диспетчер строительно-монтажного управления, жена — плановик там же. У него с семнадцатого декабря отпуск, но не обычный, а больше, что-то там приплюсовали ему в качестве компенсации… — Понятно, — кивает Величко. — Срок еще не вышел, и супруга спокойна. Правда, порядочные мужья шлют из отпуска письма, но в данном случае заведено, видимо, иначе. Да, погулял отпускник, порезвился! — Обращает на себя внимание вот еще что, — докладываю, как в служебном кабинете на совещании. — Ярославль у нас уже фигурировал. Когда работали над Подгородецким. Мимо таких подробностей начальник отдела мог и пройти, но морщится, припоминает: — Подгородецкие, кажется, из Ярославля? — Родом — нет. Но жили. До переезда сюда. Величко щупает бок, косится на развернутую «Неделю» — думает. — Да-а… — протяжно. — Но — алиби? — Да, но алиби! — повторяю. — Просто нужно иметь это, с Ярославлем, в виду. — Многое нужно иметь в виду, — почему-то мрачнеет он и опять косится на «Неделю», будто раздосадован, что я помешал ему дочитать. — Лежу вот, философствую. На досуге. Наградил же бог этой… печенкой! — Раздражен. — Какая-то неувязка! Или неувязочка… Раненого с Энергетической повезли-то не прямо в больницу? Не прямо. Повезли-то как пьяного, а не как раненого. Верно? И если даже кто-то, бывший в толпе, подразумевал больницу, знал, что этим кончится, то откуда же было знать ему, в какую больницу повезут? Относительно Энергетической та совсем не ближняя. Та, наоборот, дальняя относительно Энергетической. Выходит, она угадчица — которая звонила в больницу? Эту же самую воду мы уже толкли в ступе вместе с Бурлакой. — Мало ли как, Константин Федорович, просачиваются слухи. Спрашивает не без ехидства: — А именно как? Ночью привезли, утром по армянскому радио объявили? С больничными ты беседовал, тут не придерешься. А с этими… из вытрезвителя? По-моему, тот этап у тебя очень слабо отражен. — Промежуточный этап, Константин Федорович, — оправдываюсь. — В показаниях дружинников никаких противоречий нет. — Первоначальный этап, — поправляет он меня. — А это, как говорят в Одессе… Как говорят в Одессе, мне известно, — и слышу голос Жанны, Константин Федорович тоже прислушивается. Я нарочно пришел пораньше, чтобы далеко еще было до обеда; завтракать поздно, да я уже позавтракал, — деловой визит. А Жанна — маленькая какая-то, невзрачная, бледная копия той прелестной Жанны, которая когда-то была. Впрочем, поздоровавшись, я сразу же отвожу глаза. Прежняя, подлинная Жанна вошла бы в комнату, села, спросила бы меня, где пропадаю, почему не показываюсь, а эта бледная копия, потоптавшись на пороге, сразу же удаляется, чему я, конечно, рад. С копиями иметь дело — легче легкого; трудно — с подлинниками. Если у меня будет когда-нибудь дочь — не сын, а дочь, — я не стану, что бы ни случилось, унижать ее своей слепой отцовской жалостью. Константин Федорович глядит вслед Жанне так горько, что даже мне, преобразившемуся, ожесточившемуся, становится жаль ее. Да ведь они же, думаю я, близкие мне, мои родные люди, мой родной дом. Я клеветал на себя: может ли дом этот быть для меня ненавистным? И разве, кроме марша Мендельсона, нету другой музыки, других маршей? — Надо ехать в Ярославль, — говорит Константин Федорович, откинувшись на подушку, прикрыв ладонью глаза. — Опять прихватило? — спрашиваю. А он терпеть не может, когда к нему пристают с такими вопросами, — это позволено только Жанне. Приподымается, демонстративно спускает ноги на пол. — Сказано тебе, что здоров. Да, надо ехать в Ярославль. Но я не рвусь. Я рвался в Курск, и хорошо, что Величко не пустил меня, — напрасная была бы поездка. А мне и дня терять нельзя: домушники! — Ну что ж, — говорит Величко, — создадим группу. Дело вон как обернулось… Кого ж тебе пристегнуть? Шабанову, пожалуй… Это для меня неожиданность. Приятная? Неприятная? Кто выживал Шабанову из моей резиденции, как не я? Это всего-навсего неожиданность, а какая — не могу пока разобраться. Скромно молчу — тем более что право выбора мне не предоставляется. Пускай будет Шабанова; мне-то что? — Не возражаешь? — спрашивает Величко. Опять ехидство, кажется, — чувствую, но виду не подаю. Какие могут быть возражения! — Правда, Шабанова курящая, но ты уж извини… — А это он в открытую поддевает меня. — У нас, понимаешь, кого ни возьми — курцы… Вежливо усмехаюсь: — Как-нибудь переживем, Константин Федорович… — Стерпится — слюбится! — глубокомысленно произносит он, а спрашивает по-свойски: — У тебя в институте, подозреваю, была с Шабановой какая-то романтическая история? Есть ли смысл отпираться? Напротив, раскрылась дверь, ведущая в исповедальню. — Была, — подтверждаю. А он, видно, рассчитывал не на то. Рассчитывал смутить меня, а я не смутился. Была романтическая история, не отрицаю, — ну, что же дальше? А дальше дверь вышеозначенная захлопывается; по-моему, он сам смущен — не предполагал, что так легко расколюсь; мгновенная смена декораций. — В понедельник оформим командировку. Нужно, чтобы Шабанова выехала не позже вторника. Введешь ее в курс. Вот как дело обернулось. А пока не пригласили на обед, спешу откланяться. Все хорошо: не приглашают, иной тонус, взаимопонимание установлено, и, по-видимому, в дальнейшем не предвидится недоразумений. Одеваюсь, Жанна стоит рядом, невзрачная, маленькая, в шлепанцах, в домашнем халатике, вязаный старушечий платок накинут на плечи. — Как вы, Боренька, находите папу? Копия ли, подлинник ли, а все-таки с ней всегда легко. Притом в комплиментах она не нуждается, — лишь бы делали комплименты папе. Я нахожу, что приступ ничуть его не измотал. — Главное, Боренька, вовремя захватить. Но в понедельник его не выпущу. При такой лабильности вполне возможен рецидив патогенного процесса. Я и прежде замечал, что, когда отец болен, ни о чем другом говорить она не способна. Уже одетый, слушаю, киваю: ну, разумеется, диета — это в первую очередь. Без этого печеночнику никак нельзя. Куда мы, милиция, ходим питаться? Как когда. О том, что, случается, никуда не ходим, — умалчиваю. На Лермонтовском бульваре есть приличная столовка. Но это же общепит! — стараюсь все-таки быть объективным. Та же лабильность: нынче — говядина, завтра — свинина. Да, да, да, даю слово, буду следить, чтобы в спешке не хватал что попало. Между прочим, как она мыслит себе это практически? На прощанье: — Так, Боренька, и передайте. До четверга пускай его и не ждут! Ну? Съели меня в этом доме? Молодчина, что пошел? Еще аннулировать бы новогодний инцидент на балконе, и было бы совсем хорошо. Что на меня тогда наехало? А может, и впрямь бывает такое: обнимаешь одну, а видишь другую? Отличный аргумент для отповеди Мосьякову! Мне все же досадно, что дверь в исповедальню захлопнулась. Сдвиг, конечно, есть, но не мнимый ли это сдвиг? Папа хворает — в доме траур. А выздоровеет — и опять будут удивляться, почему не появляюсь? Опять будут звать на воскресный обед? Мысли скачут — от Жанны Величко к Але Шабановой: командировка, ввести в курс, и кажется — уже ввожу, и дух захватывает, остужаю себя безжалостно. Остаток дня проходит в этой прерывистой скачке вперемежку с чтением, телефонной болтовней и планом допросов на понедельник. В скачке этой пытаюсь преодолеть какой-то невидимый барьер, который, как оказывается при ближайшем рассмотрении, поставлен Константином Федоровичем: п о — м о е м у, т о т э т а п у т е б я о ч е н ь с л а б о о т р а ж е н. Промежуточный или первоначальный — не в этом суть. Суть в другом: персонал медвытрезвителя с самого начала как-то выпал из моего поля зрения. Это, собственно, лежало на обязанности Бурлаки. А чего мне миндальничать? Не в первый раз. Нахожу его номер, звоню. Гуляет с детьми? Образцовый семьянин! Звоню через часок. С детьми в ванной, купает. Укладывает спать. Теперь-то уж соизволит отозваться? — Освободился? — спрашиваю. — Освободился, — пыхтит. — Такие у нас выходные. — С выходным рассчитались, — говорю. — Вопрос по работе. Ты, когда справки о нашем диспетчере наводил, еще в декабре, в двадцатых числах, куда прежде всего сунулся? В больницу? А до больницы? — А до больницы, — отвечает, — на рынке был, солеными огурчиками запасался к Новому году. Могу свидетелей представить, — смеется, — и банка осталась, несданная. — Ладно, — говорю, — банку приобщим. А вытрезвителем не интересовался? — Вытрезвитель отношения не имеет. Диспетчера этого там и не регистрировали. — Правильно, — говорю, — не регистрировали, но если бы кто справлялся о нем, могли же больницу указать? Наверняка же знали, куда его увозят? Сопит Бурлака, не откликается. — Понял меня? — спрашиваю. — Понял, — отвечает. — Будет сделано. А сделано оперативно: в понедельник с утра вваливается ко мне, но невесел. Идейка, говорит, законная, только надо было ее чуть пораньше подбросить. Он же еще укоряет меня: поздновато, мол, спохватился. А я возьми и брякни ему, что это Константин Федорович надоумил. Величко? Величко ж бюллетенит! Объясняю, как было. Все это не по существу, а по существу — идейка таки законная: фельдшер медвытрезвителя утверждает, что на следующий день после того, как привезли раненого, приходила женщина, о раненом — точнее, пьяном — действительно справлялась, и он, фельдшер, послал ее в больницу. Вот это по существу. А Бурлака норовит уклониться в сторону: — У вас культурно поставлено! Чутко! Стоит начальнику насморк схватить — сразу посещения на дому. Подхалимаж!